Текст книги "Сан-Феличе. Книга вторая"

CXXI. НИКОЛА АДДОНЕ

Мы уже рассказали о том, как Сальвато был послан генералом Шампионне в Салерно с приказом сформировать воинскую колонну и направить ее в Потенцу. Там опасались реакции и страшных бед, обычно сопутствующих бунтам в стране с полудиким населением, где гражданские войны не более чем повод для личной мести.

Хотя то, что случилось в Потенце, относится скорее к общей истории войны 1799 года, чем к рассказу о частных судьбах, где перед глазами читателей проходят лишь действия и поступки участвующих в них лиц, события эти столь страшны, равно как и эпоха, когда они происходили, и народ, среди которого они совершались, что стоит посвятить им целую главу. Они вдвойне имеют право на это: из-за масштабов катастрофы и того рокового влияния, которое оказала на жизнь героини нашего рассказа ее поездка в Салерно, приведшая к разоблачению молодым лаццароне заговора Беккеров.

Возвратившись с вечера у герцогини Фуско, где читались стихи Монти, где был основан «Партенопейский монитор» и где попугай герцогини, благодаря своим учителям

Веласко и Николино научился кричать «Да здравствует Республика! Смерть тиранам!», генерал Шампионне застал во дворце Ангри одного богатого землевладельца Базиликаты, по имени Никола Аддоне.

Дон Никола Аддоне, как звали его здесь по сохранившейся испанской традиции, жил в Потенце и был близким другом епископа этого города монсиньора Серрао.

Монсиньор Серрао, калабриец по происхождению, составил себе в своем епископате двойную славу благодаря редкой учености и благочестию. Он снискал всеобщее уважение своими достойными сочинениями и делами евангельского милосердия. Одаренный благородным сердцем и чувством справедливости, он приветствовал свободу как ангела-избавителя, обещанного Евангелиями, и не только воспринял, но и распространял либеральные идеи и доктрину возрождения.

Но лазурь прекрасного республиканского неба уже начала омрачаться, едва занялась заря. Повсюду организовывались банды санфедистов. Предлогом была преданность Бурбонам, целью – убийства и грабеж. Монсиньор Серрао, который собственным примером и убеждениями навлек подозрения на своих сограждан, решил, по крайней мере, позаботиться об их безопасности.

И тогда у него родилась идея вызвать из Калабрии, то есть со своей родины, войско так называемых кампиери – остаток тех средневековых банд, что в дни феодальных войн составляли наемную армию баронов, служа их ненависти или властолюбию: то были потомки или – кто знает? – быть может, предшественники наших кондотьеров.

Бедный епископ верил, что найдет мужественных и преданных защитников в этих людях, своих соотечественниках (тем более если им хорошо заплатить).

К несчастью, незадолго до того монсиньор Серрао осудил поведение одного из тех дурных священников, каких было так много в южных провинциях; подобные пастыри всегда рассчитывают вовремя ускользнуть от взоров вышестоящих, смешавшись с толпой. Этого священника звали Анджело Феличе Винчигуерра.

Он был из той же деревни, что и один из главарей кампиери по имени Фальсетта.

Второго главаря звали Каприльоне.

Священник в детстве был дружен с Фальсеттой и теперь снова возобновил с ним отношения.

Он намекнул Фальсетте, что жалованье, назначенное ему епископом, как бы велико оно ни было, не может сравниться с тем доходом, что принесли бы ему контрибуции и грабеж, если бы Каприльоне и он, вместо того чтобы поддерживать порядок, с помощью своих людей овладели бы городом.

Фальсетта, увлеченный советами Винчигуерры, предложил Каприльоне принять участие в этой авантюре, и тот согласился.

Их люди, естественно, не противились тому, на что пошли вожди.

Однажды утром, когда монсиньор Серрао был еще в постели, дверь его комнаты раскрылась и на пороге появился Каприльоне с ружьем в руке.

– Монсиньор, народ хочет вашей смерти, – заявил он без долгих слов. Епископ поднял правую руку, чтобы осенить его крестным знамением, и произнес:

– Я благословляю народ.

Не дав ему времени прибавить что-либо к этим евангельским словам, бандит прицелился и выстрелил.

Прелат, приподнявшийся, чтобы благословить своего убийцу, упал с пронзенной насквозь грудью.

На звук выстрела в комнату вбежал викарий монсиньора епископа, и, так как он вознегодовал при виде совершенного злодейства, Каприльоне убил и его ударом ножа.

За этими двумя убийствами почти немедленно последовала смерть двух самых богатых и уважаемых горожан.

Их звали Джерарданджело и Джован Лиани.

Они были братья.

Слух о том, что убийство монсиньора Серрао было совершено по подстрекательству Винчигуерры, подтвердился, так как уже на другой день после этого преступления он присоединился к банде Каприльоне, утопившей Потенцу в крови и повергшей ее в траур.

Либералы, патриоты, республиканцы – все, кто в какой-то мере разделял новые идеи, – были объяты глубоким ужасом, возросшим еще больше, когда распространился слух, что в день праздника Крови Христовой, то есть в четверг после Пасхи, разбойники, ставшие хозяевами города, начнут во время процессии резню и жертвами окажутся не только патриоты, но и все богачи Потенцы.

Самым богатым из тех, кому грозила эта опасность, и вместе с тем одним из самых почтенных граждан города был тот самый Никола Аддоне, друг монсиньора Серрао, который ждал во дворце Ангри прихода французского генерала после вечера у герцогини Фуско. Это был человек смелый и решительный, и он задумал вместе со своим братом Базилио Аддоне очистить город от шайки бандитов.

С этой целью он обратился к тем из своих друзей, кого считал наиболее мужественными. Среди них было трое, чьи имена сохранило лишь изустное предание, и ни в каком историческом сочинении они не упомянуты.

Их звали: Джузеппе Скафанелли, Йорио Мандилья и Гаэтано Маффи.

В заговор вошли еще семь или восемь человек. Мы тщетно пытались узнать их имена у самых старых жителей Потенцы.

Собравшись у Никола Аддоне при закрытых окнах и дверях, эти патриоты решили уничтожить сразу, одним ударом, Каприльоне, Фальсетту и всю их банду – от первого мерзавца до последнего.

Для начала сговорились собраться с оружием, разделившись на две группы: половина патриотов у Аддоне, другая – в доме его соседа.

Бандиты сами, словно действуя заодно с патриотами, предоставили им удобный случай.

Они наложили на город контрибуцию в три тысячи дукатов, предоставив гражданам заботу самим установить порядок выплаты, лишь бы деньги были внесены в течение трех дней.

Контрибуция была собрана и передана открыто в дом Никола Аддоне. Башмачник по имени Гаэтано Сколетта, известный под кличкой Сорчетто, взялся пойти в логово бандитов и передать им приглашение получить у Аддоне сумму, причитающуюся на долю каждого.

Часы посещения были установлены разные, чтобы кампиери не собрались вместе, что весьма затруднило бы выполнение намеченного плана.

Сколетте было поручено в разговоре с бандитами описать им внутреннее расположение комнат, упомянув, между прочим, что из страха перед ворами касса помещена в самой удаленной части дома.

В назначенный день Никола Аддоне спрятал в маленькой комнатке перед той, где, по описаниям Сколетты, якобы находилась касса, двух преданных ему и сильных погонщиков мулов: одного из них звали Лаурито, другого – Саррачено.

Эти двое с топорами в руках стояли по обе стороны низенькой двери, через которую можно было пройти только наклонив голову.

Топоры, прочно насаженные, были куплены накануне и с особым тщанием наточены для предстоящего дела.

Все было готово, и за четверть часа до условленного срока каждый уже стоял на своем посту.

Первые бандиты явились один за другим; их сразу же провели в дом. Пройдя длинный коридор, они входили в комнату, где находились Лаурито и Саррачено.

Те наносили удар, сражая свою жертву наповал с такой меткостью и быстротой, с какой скотобоец убивает быка на бойне.

Как только бандит падал, двое других слуг Аддоне, по имени Пишионе и Музано, вытаскивали труп и сбрасывали его в люк.

Труп падал в подвал.

И едва он исчезал, старуха, бесстрастная, как парка, выходила из соседней комнаты с ведром воды в одной руке и тряпкой в другой, молча мыла пол и скрывалась в своей комнате с быстротой автомата.

Главарь Каприльоне явился в свою очередь. Брат Никола, Базилио Аддоне, шел за ним следом, как бы затем, чтобы указывать дорогу; но, войдя в коридор, бандит почувствовал беспокойство: несомненно, то было предчувствие. Он захотел вернуться. Тогда, не побуждая его идти дальше, не говоря ни слова, в миг, когда он повернулся, Базилио Аддоне вонзил ему в грудь кинжал по самую рукоятку.

Каприльоне упал, не испустив ни единого крика. Базилио оттащил его в ближайшую комнату и, убедившись, что тот действительно мертв, запер его там и спокойно положил ключ в карман.

Что касается Фальсетты, то ему раскроили голову одному из первых. Шестнадцать бандитов, в том числе оба главаря, были уже мертвы и сброшены в подвал, когда остальные, видя, что их товарищи входят в дом и не возвращаются, составили небольшой отряд и под предводительством Дженнарино, сына Фальсетты, решили вломиться в дом Аддоне.

Но они не успели. Когда они приблизились на расстояние не дальше пятнадцати шагов, Базилио Аддоне, стороживший у окна, той же твердой рукой, какой он сразил Каприльоне, послал пулю в лоб Дженнарино.

Выстрел был сигналом к схватке. Заговорщики, понимая, что настала минута, когда каждый должен не щадить себя, бросились на улицу и уже в открытую напали на бандитов, причем с такой яростью, что те полегли на месте все до единого.

Насчитали тридцать два трупа. За ночь они были перенесены и сложены на Рыночной площади, чтобы к рассвету весь город мог увидеть это кровавое зрелище.

Но накануне Никола Аддоне уже уехал в Неаполь рассказать о происшедшем Шампионне и просить его прислать в Потенцу колонну французских солдат, чтобы подавить реакцию и восстановить порядок.

Выслушав рассказ Аддоне, французский генерал признал настоятельную необходимость его просьбы. Именно тогда он дал Сальвато приказ организовать в Салерно французскую колонну, а командовать ею поручил своему адъютанту Вильнёву.

CXXII. КОРШУН И ШАКАЛ

Вернувшись из Салерно и войдя в кабинет Шампионне, которому он привез известия о высадке кардинала Руффо в Калабрии, Сальвато застал там двух неизвестных, чье присутствие, как он заметил по нахмуренным бровям и презрительно сжатым губам генерала, было тому не особенно приятно.

На одном из них был костюм штатского сановника – иными словами, голубой фрак без эполет и шитья, трехцветный пояс, короткие белые штаны, сапоги с отворотами и сабля; на другом – мундир полкового адъютанта.

Первый был некто Фейпу; этот господин возглавлял гражданскую комиссию, посланную в Неаполь, чтобы получить контрибуцию и завладеть тем, что римляне называли доспехами неприятеля, доставшимися в качестве трофея.

Второй, Виктор Межан, был только что назначен Директорией на место Тьебо, которого Шампионне возвел перед Капуанскими воротами в чин генерал-адъютанта; Директория действовала вопреки представлению главнокомандующего, намечавшего на этот пост своего адъютанта Вильнёва, который в это время защищал патриотов Потен-цы, и в первую очередь жизнь Никола и Базилио Аддоне, двух главных действующих лиц описанной нами катастрофы.

Гражданину Фейпу было лет сорок пять; он был высок, сухощав и сутул, какими обычно бывают конторские служащие и счетоводы; его отличали нос, напоминающий клюв хищной птицы, тонкие губы, череп, сдавленный у висков, выпуклый затылок, подбородок, выступающий вперед, короткие волосы и словно обрубленные на концах пальцы.

У тридцатидвухлетнего Виктора Межана лоб был изрезан вертикальными морщинами, идущими от переносицы вверх, что обычно для человека, обремененного заботами и доступного дурным мыслям; он привычно гасил усилием воли блеск глаз, порой загоравшихся завистью, злобой и гневом. В своем мундире он выглядел неловким; впрочем, это не удивляло тех, кто знал, что свои эполеты полкового адъютанта он нашел однажды утром под подушкой одной из многочисленных любовниц Барраса, который был вынужден убрать его со службы за какую-то подтасовку в счетах и заставил перейти в армию не за храбрость и верность, а как провинившегося чиновника, наказанного изгнанием. Услышав, как чья-то уверенная рука отворяет дверь его кабинета, Шампионне обернулся и увидел открытое и суровое лицо своего друга.

– Дорогой Сальвато, – сказал генерал, – имею честь представить вам (тут презрение на его лице уступило место насмешке) полковника Межана; он приехал заместить славного Тьебо, получившего звание генерал-адъютанта, как вы знаете, на поле боя. Я просил за нашего милого Вильнёва, но господа члены Директории не сочли его достойным такой должности. Они пожелали вознаградить особые услуги этого господина и поэтому предпочли его. Что ж! Мы найдем для Вильнёва что-нибудь получше. Вот ваш мандат, гражданин Межан. Я не могу и не хочу противиться решениям Директории в случаях, когда они не компрометируют армию, которой я командую, и не вредят интересам Франции. Заметьте, я не говорю: «интересам правительства», я говорю: «интересам Франции», потому что именно ей я служу прежде всего. Правительства уходят, – и, благодарение Богу, в течение десяти лет я видел, сколько их сменилось, а сколько еще, вероятно, сменится на моих глазах, – но Франция останется. Ступайте же, сударь, спешите занять ваш пост.

Полковник Межан, как всегда хмурый, слегка побледнел и, не ответив ни слова, отдал честь и вышел.

Генерал подождал, пока за ним закрылась дверь, сделал Сальвато знак, заметный только ему одному, и, повернувшись к другому посланцу Директории, продолжал:

– А сейчас, мой дорогой Сальвато, я представлю вам господина Гийома Шарля Фейпу, председателя комиссии по гражданским делам. Он принял на себя тяжелую и неблагодарную миссию, особенно трудную в этой стране: обременил себя обязанностью взимать контрибуцию и, кроме того, наблюдать за мною, чтобы я не стал ни Цезарем, ни Кромвелем. Судя по взглядам, высказанным этим господином, не думаю, что мы долгое время останемся с ним в ладу. Если мы окончательно повздорим – а мы уже начали немного ссориться, – одному из нас придется покинуть Неаполь. (Сальвато сделал протестующее движение.)

Успокойтесь, друг мой: тем человеком, который покинет Неаполь, если только, разумеется, не будет приказа свыше, буду не я. Пока же, – добавил Шампионне, обращаясь с Фейпу, – будьте добры оставить мне инструкции Директории. Потом я рассмотрю их на свежую голову. Я помогу вам в исполнении тех, которые сочту справедливыми; но предупреждаю, что буду всей своей властью противиться всему, что найду несправедливыми. А сейчас, – закончил Шампионне, протягивая руку за бумагами, – если я попрошу сорок восемь часов для изучения ваших инструкций, это будет не слишком много, как вы считаете?

– Не мне устанавливать генералу время для этого изучения, – ответил гражданин Гийом Шарль Фейпу, – но позволю себе все же заметить, что Директория спешит и что, чем скорее я получу возможность выполнить намерения моего правительства, тем будет лучше.

– Согласен. Считаю, что время терпит и сорок восемь часов промедления не грозят гибелью государству; надеюсь на это, по крайней мере.

– Итак, генерал?..

– Итак, гражданин комиссар, послезавтра, в этот же час.

Фейпу поклонился и вышел, но не смиренно и безмолвно, как Межан, а шумно и угрожающе, как Тартюф, уведомивший Оргона, что дом Оргона теперь принадлежит ему.

Шампионне только пожал плечами.

Затем, обратившись к своему молодому другу, он сказал:

– Клянусь честью, Сальвато! Вы покинули меня только на один миг, а вернувшись, уже застали между двумя злыми созданиями: между коршуном и шакалом. Уф!

– Вы знаете, дорогой генерал, – смеясь, ответил Сальвато, – вам стоит сказать лишь одно слово, и я возьму за шиворот одного и дам пинка другому.

– Вы останетесь сейчас со мною, не правда ли, дорогой друг, чтобы вместе посетить авгиевы конюшни? Я прекрасно знаю, что нам не удастся их очистить. Но мы постараемся, по крайней мере, чтобы они не переполнились.

– Охотно, – отвечал Сальвато, – я весь в вашем распоряжении. Однако у меня есть для вас два чрезвычайно важных известия.

– В вашей жизни случилось что-то очень хорошее. Это меня радует, но не удивляет. Ваше лицо сияет счастьем.

Сальвато, улыбаясь, протянул руку Шампионне.

– Да, правда, я счастлив, – сказал он. – Но известия, которые я вам должен сообщить, политические, к ним мое счастье или несчастье отношения не имеет. Кардинал Руффо пересек пролив и высадился в Катоне. Кроме того, кажется, и герцог Калабрийский, со своей стороны, обогнул «сапог», и, пока его преосвященство причаливал у его подъема, он высадился у каблука, то есть в Бриндизи.

– Черт побери! – воскликнул Шампионне. – Это поистине важные вести, дорогой Сальвато! Вы считаете их достоверными?

– Я уверен в первом, потому что узнал его от адмирала Караччоло, который сегодня утром высадился в Салерно: он прибыл из Катоны и сам видел Руффо во главе трех-четырех сотен людей и королевское знамя, развевавшееся на балконе дома, где тот остановился. Оттуда он готов отправиться в Пальми и Милето – там была назначена встреча с новобранцами. Что касается второго известия, его мне также сообщил Караччоло, однако он сам сомневается в его достоверности, ибо не считает герцога Калабрийского способным на столь решительный шаг. Во всяком случае, верно то, что, кто бы ни разжег этот пожар, Верхняя Калабрия и вся Терра ди Отранто в огне.

В эту минуту вошел вестовой и доложил о приходе военного министра.

– Проси! – с живостью сказал Шампионне. Габриэль Мантонне явился тотчас же.

За несколько дней до того прославленный патриот имел с главнокомандующим довольно горячий спор по поводу десяти миллионов контрибуции, установленной по договору в Спаранизе и еще невыплаченной; однако перед лицом серьезных событий, о которых военный министр только что узнал, всякая враждебность исчезла, и он явился к Шампионне как к военачальнику и политическому наставнику просить советов и, в случае необходимости, даже приказов.

– Добро пожаловать, – сказал Шампионне, протягивая руку с присущим ему прямодушием и приветливостью, – вы наш желанный гость. Я как раз собирался послать за вами.

– Вы знаете, что происходит?

– Да. Полагаю, что вы собираетесь сообщить мне о высадках в Калабрии и Терра ди Отранто войск кардинала Руффо и герцога Калабрийского?

– Именно так. Как раз эта новость и привела меня к вам, дорогой генерал. Адмирал Караччоло, от которого я ее узнал, приехал из Салерно и сообщил мне, что видел там гражданина Сальвато и все ему рассказал.

Сальвато поклонился.

– Гражданин Сальвато уже передал мне все, – подтвердил Шампионне. – Сейчас необходимо срочно отправить надежных людей навстречу мятежникам. Нельзя допустить распространения мятежа за пределы Верхней Калабрии и Терра ди Отранто. Пусть варятся в своем котле. Нас это мало трогает. Но надо постараться, чтобы они не обошли Катандзаро с одной стороны и Альтамуру – с другой. Я дам сейчас приказ Дюгему отправиться в Апулию с шестью тысячами французов. Не хотите ли присоединить к нему неаполитанский корпус и одного из ваших генералов?

– Да. Этторе Карафа, если вы пожелаете, генерал с тысячью человек. Только я вас предупреждаю, что Карафа захочет идти в авангарде.

– Тем лучше! Я предпочитаю поддерживать ваших неаполитанцев, чем быть поддержанным ими, – с улыбкой отвечал Шампионне. – Итак, эти войска мы отправляем в Апулию.

– А в Базиликате у вас есть колонна?

– Да. Вильнёв со своими шестью сотнями солдат сейчас в Потенце. Но, признаюсь вам откровенно, мне не хотелось бы, чтобы мои французы сражались с войском кардинала. Если предположить победу, она будет бесславна, если поражение – то позорно. Пошлите туда неаполитанцев, калабрийцев, если можете. Помимо мужества, их воодушевляет еще и ненависть.

– У меня есть один ваш или, вернее, наш человек: это Скипани.

– Я беседовал с ним дважды. Мне показалось, что он исполнен мужества и патриотизма, но ему недостает опыта.

– Это верно, но в дни революции генералами становятся быстро. Ваши Гоши, Марсо, Клеберы стали генералами сразу, и это ничуть не умаляет их талантов. Мы дадим под начало Скипани тысячу двести неаполитанцев и поручим ему собрать и объединить всех патриотов, которые бегут или должны бежать от кардинала и его бандитов… Первый корпус – иными словами, Дюгем со своими французами и Карафа с неаполитанцами, – усмирив Апулию, войдет в Калабрию, а Скипани со своими калабрийцами ограничится тем, что станет сдерживать Руффо и его санфедистов. Цель Карафы будет побеждать, цель Скипани – оказывать сопротивление. Только, генерал, попросите Дюгема побыстрей одержать победу, – прибавил Мантонне, – мы в этом полагаемся на него, потому что нам необходимо как можно скорее отвоевать Апулию: она кормит весь наш край, а бурбонцы с суши и англичане с моря не дают вывозить оттуда пшеницу и муку. Когда бы вы могли дать Дюгема и его шесть тысяч солдат, генерал?

– Завтра, сегодня вечером, сейчас! Как вы сказали – чем раньше, тем лучше. Что касается Абруцци, не тревожтесь: спокойствие там обеспечено французскими постами вдоль всей линии боевых действий между Романьей и Неаполем и крепостями Чивителлы и Пескары.

– Тогда все в порядке! Так как же быть с генералом Дюгемом?

– Сальвато, – сказал Шампионне, – предупредите Дюгема от моего имени, что он должен немедленно связаться с графом ди Руво и быть готовым выступить в поход сегодня же вечером. Прибавьте также: я надеюсь, что он не уедет, не познакомив меня со своим планом и не получив от меня не столько приказы, сколько советы.

– Ну а я, – сказал Мантонне, – со своей стороны тотчас распоряжусь отправить к нему Этторе.

– Простите, – остановил его Шампионне, – одно слово!

– Слушаю, генерал.

– Как вы считаете, нужно ли держать эти новости в тайне или, напротив, дать им широкую огласку?

– Я считаю, что нужно рассказать о них всем. Правительство, которое мы только что свергли, держалось на хитрости и лжи; надо, чтобы наше правительство было откровенным и правдивым.

– Действуйте, друг мой, – сказал Шампионне, – быть может, вы поступаете как плохой политик, но зато как прекрасный, храбрый и честный гражданин.

И, протянув одну руку Сальвато, другую – Мантонне, генерал проводил их взглядом; когда же дверь за ними затворилась, он поудобнее расположился в кресле, раскрыл с отвращением инструкции, привезенные Фейпу, и передернув плечами, с глубоким вниманием погрузился в чтение.