Текст книги "Сан-Феличе. Книга вторая"

всех офицеров, состоявших на моей службе и перешедших на службу к так называемой Республике или к французам; само собой разумеется, что тех из этих офицеров, которые взяты в то время, как они с оружием в руках сражались против моих войск либо войск моих союзников, надлежит расстрелять без суда в двадцать четыре часа, равно как и любых баронов, если они оказывали вооруженное сопротивление моему возвращению;

всех, кто создавал республиканские газеты или выпускал воззвания либо другие сочинения с целью подстрекнуть мой народ к мятежу и распространить в обществе идеи нового правительства, в особенности же некоего Винченцо Куоко.

Я также желаю, чтобы была арестована некая Луиза Молина Сан Феличе, раскрывшая противореволюционный заговор, составленный роялистами, во главе которых стояли отец и сын Беккеры.

Равным образом надобно арестовать всех городских синдиков и местных депутатов, которые лишили власти моего главного наместника Пиньятелли, оказывали сопротивление выполнению его приказов и принимали меры, противоречившие долгу верности мне, которую они должны были бы сохранять.

Когда все это будет исполнено, – продолжает его величество, – я намерен создать чрезвычайную комиссию, небольшую, но состоящую из отборных, верных людей, которые по всей строгости закона будут судить тех преступников, которых я сочту подлежащими военному суду.

Те, кого сочтут менее виновными, будут экономично выдворены за пределы моего королевства пожизненно, а их имущество будет конфисковано. По сему поводу должен Вам заметить, что Ваши замечания относительно выдворения нахожу в высшей степени разумными, но, если оставить в стороне известные неудобства такого решения, считаю все же, что избавиться от этих гадов куда лучше, нежели держать их у себя. Если бы у меня был остров, достаточно удаленный от моих владений на континенте, я не возражал бы и охотно одобрил бы Ваше предложение заменить им смерть ссылкой туда. Но близость моих островов к обоим королевствам делает возможным тайный сговор этих каналий с недовольными. Впрочем, основательные поражения, которые французы – хвала Создателю! – потерпели в последнее время и, надеюсь, еще потерпят в будущем, поставят высланных в такое положение, что им станет невозможно нам вредить. Вместе с тем необходимо хорошенько подумать о выборе места ссылки и способов ее безопасного осуществления: я сейчас как раз этим занят.

Как только я отвоюю Неаполь, оставляю за собой право издать дополнительные распоряжения: они могут быть вызваны событиями и сведениями, которые я получу. После этого, я намерен последовать своему долгу доброго христианина и любящего отца своего народа, полностью забыть прошлое и даровать всем полное прощение, которое могло бы обеспечить заблудшим забвение их былых ошибок, причиной которых, как я надеюсь, были страх и трусость, а не испорченность ума».

Мы остаемся в неведении, следует ли понимать эту фразу, завершающую проскрипционный список, достойный Суллы, Октавиана или Тиберия, как мрачную шутку, либо же – судя по тому, как некоторые коронованные особы понимают монаршью власть, – она написана всерьез.

Но уж что было совершенно серьезным, так это распоряжение об аресте бедной Сан Феличе, да еще в такую минуту, когда она менее всего могла того ожидать.

CXXXVII. РУССКАЯ МОНЕТА

Как мы уже говорили, Луиза старалась быть счастливой.

Увы, это было нелегко!

Любовь ее к Сальвато оставалась столь же пылкой, даже, может быть, стала горячей, ведь когда женщина, особенно с таким характером, как у Луизы, отдается своему избраннику, ее любовь от этого удваивается, вместо того чтобы уменьшиться.

Что же касается Сальвато, вся душа его была полна Луизой. Он не просто любил ее, он ее боготворил.

Но две мрачные тени ложились на жизнь бедной женщины.

Одна из них давала о себе знать лишь время от времени, отдаляла ее от Сальвато, заставляла забывать его ласки: то был другой человек, наполовину отец, наполовину супруг; Луиза регулярно получала от него письма, всегда приветливые; но скорее сердцем, чем разумом она угадывала в них признаки грусти, понятной ей одной.

Она отвечала ему совершенно дочерними письмами. Ей не надо было менять ни слова в выражении своих чувств к кавалеру Сан Феличе, это были все те же чувства покорной, любящей и почтительной дочери.

Но другую тень, мрачную тень несчастья Луиза ни на миг не могла отогнать. Перед ее внутренним взором стояла мучительная, неотвязная мысль, что она повинна в аресте обоих Беккеров, а в случае казни станет причиной гибели отца и сына.

И все-таки молодая пара сближалась с каждым днем и мало-помалу начала жить общей жизнью. Сальвато отдавал Луизе все свое время, свободное от воинских обязанностей.

Поддавшись на уговоры Микеле, синьора Сан Феличе простила Джованнине ее странный уход из дому, что, впрочем, представлялось ей менее серьезным проступком, чем было бы у нас, во Франции, если иметь в виду фамильярные отношения между итальянскими слугами и их хозяевами.

Среди столь грозных событий и в предчувствии надвигающегося еще более грозного будущего все умы были заняты делами общественными, частная жизнь мало их занимала, и потому люди не злословили о близости Сальвато и Луизы, а были лишь невольными ее свидетелями. К тому же, как ни тесны были отношения влюбленных, невозможно было увидеть в них ничего скандального, ведь дело происходило в стране, где нет слова, соответствующего нашему слову «любовница», – здесь оно звучит просто как «подруга».

Так что, если даже предположить, что Джованнина намеревалась своею нескромностью причинить хозяйке неприятность, она могла болтать сколько душе угодно, это не принесло бы никакого вреда.

Девушка сделалась мрачной и молчаливой, но перестала быть непочтительной.

Один Микеле сохранял обычную свою беспечную жизнерадостность, и время от времени по всему дому звенели бубенчики его острословия. Оказавшись в высоком звании полковника, которое ему и во сне не снилось, он то и дело подумывал о некоей веревочной петле, что невидимо для других покачивалась перед его глазами; но видение это не оказывало никакого воздействия на его душевное состояние, разве что усугубляло его веселость, и, хлопая в ладоши, он лихо восклицал: «Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать!» И только сам черт, державший другой конец веревки, что-то понимал в этом восклицании.

Однажды утром, направляясь от Ассунты к своей молочной сестре, то есть совершая почти ежедневную прогулку от Маринеллы к Мерджеллине, Микеле без всякой причины, с обычной бездумностью южанина замедлил шаг у дверей Беккайо, и ему показалось, что, заметив его, находившиеся там люди переменили тему разговора и обменялись знаками, недвусмысленно говорившими: «Берегитесь, тут Микеле!»

Микеле был слишком хитер, чтобы показать вид, будто что-либо заметил, но и слишком любопытен, чтобы не попытаться разузнать, что же от него скрывают. Он перекинулся с Беккайо несколькими словами, но тот разыгрывал из себя ярого республиканца, и из него не удалось ничего вытянуть; тогда Микеле вышел от Беккайо и заглянул к мяснику по имени Кристофоро, исконному врагу живодера уже по той причине, что он занимался сходным ремеслом.

Оказалось, что Кристофоро, который действительно был патриотом, уже с утра заметил странное возбуждение на Старом рынке. По его сведениям, причиной суеты были два каких-то человека, раздававшие кое-кому из тех, кто был известен приверженностью к Бурбонам, золотые и серебрянные монеты иноземного происхождения. В одном из раздатчиков мясник узнал некоего Кошиа, прежде служившего поваром у кардинала Руффо и потому связанного с торговцами Старого рынка.

– Ладно, – сказал Микеле. – А видел ты эти монеты, приятель?

– Видеть-то видел, да не признал.

– А не можешь ли раздобыть мне такую монету?

– Это проще простого.

– Ну, тогда я знаю кое-кого, кто нам растолкует, из какой страны она к нам попала.

И Микеле вытащил из кармана пригоршню серебра, чтобы возместить мяснику в неаполитанской монете стоимость иностранных монет, которые тот взялся добыть.

Десять минут спустя Кристофоро вернулся с серебряной монетой, похожей на пиастр, но поменьше. На лицевой стороне красовалось изображение женщины в профиль, с высокомерным лицом, почти открытой грудью и маленькой короной на голове; с обратной стороны изображен был двуглавый орел, держащий в одной лапе земной шар, в другой скипетр.

По краю монеты с обеих сторон вились надписи, сделанные незнакомыми буквами.

Несмотря на все старания, Микеле так и не смог прочитать эти надписи; к стыду своему, он вынужден был признаться, что не знает составляющих их букв.

Тогда он поручил Кристофоро разузнать все, что удастся, и, если выяснится что-нибудь интересное, прийти в Дом-под-пальмой и сообщить об этом.

Мясник, горевший любопытством не меньше, чем Микеле, сейчас же бросился на поиски, а юный лаццароне по улице Толедо и по мосту Кьяйа направился к Мерджеллине.

Проходя мимо дворца Ангри, Микеле на минутку остановился и справился, тут ли Сальвато; оказалось, что молодой человек вышел час тому назад.

Сальвато, как и предполагал Микеле, находился в Доме-под-пальмой, где подруга Луизы, герцогиня Фуско, предоставила в его распоряжение ту самую комнату, куда его перенесли раненым и где он провел столько сладостных и мучительных часов.

Он входил к герцогине Фуско, которая открыто и с почетом принимала всех выдающихся патриотов той эпохи, кланялся ей, если она находилась в гостиной, а затем направлялся в свою комнату, превращенную в рабочий кабинет.

Луиза, проскользнув из своего дома через дверь, сообщавшуюся с особняком Фуско, присоединялась к нему.

У Микеле не было причин прятаться, поэтому он просто позвонил у садовой калитки, и Джованнина отворила ему.

С тех пор как у Микеле зародились подозрения относительно истинных чувств девушки к его молочной сестре, он редко заводил разговоры с Джованниной. Вот и сейчас он лишь поздоровался с ней, притом довольно развязно. Не надо забывать, что Микеле был теперь полковником, а у Луизы чувствовал себя почти как дома; он не задал служанке никаких вопросов и, без церемоний открывая одну за другой все двери, прошел через пустые комнаты в ту, которая, как он знал, не была пуста.

По условному стуку влюбленные тотчас же узнали, кто пришел, и послышался нежный голос Луизы.

– Входи!

Микеле толкнул дверь. Луиза и Сальвато сидели рядом, голова молодой женщины лежала на плече возлюбленного, а он нежно обнимал ее за плечи.

Глаза Луизы были полны слез. Лицо Сальвато сияло гордой радостью. Микеле улыбнулся. Ему почудилось, будто он видит торжество молодого супруга, которому объявили, что он вскоре станет отцом.

Впрочем, какое бы чувство ни озаряло восторгом лицо одного и увлажняло глаза другой, это оставалось тайной любовников, ибо при виде Микеле Луиза приложила палец к губам.

Сальвато наклонился вперед и протянул юноше руку.

– Что нового? – спросил он.

– Ничего определенного, генерал, но в воздухе стоит шум.

– Что же это за шум?

– Шум серебряного дождя, который сыплется неведомо откуда.

– Серебряный дождь? Надеюсь, ты догадался стать под водосточную трубу?

– Нет. Но я подставил шапку, и вот одна из упавших в нее капель.

И он протянул Сальвато серебряную монету. Молодой человек взял ее и, едва взглянув, произнес:

– О, рубль Екатерины Второй.

Микеле ровно ничего не понял.

– Рубль? – повторил он. – А что это такое?

– Русский пиастр. Екатерина Вторая – это мать ныне царствующего императора Павла Первого.

– Царствующего где?

– В России.

– Вот тебе и на! Теперь уж и русские вмешиваются в наши дела. Правда, нам уже давно это обещали. Выходит, они пришли.

– Похоже на то, – отвечал Сальвато.

Он поднялся.

– Это дело серьезное, моя дорогая Луиза, – сказал он, – и я вынужден вас покинуть, надо, не теряя ни минуты, выяснить, откуда взялись эти распространяемые среди народа рубли

– Идите, – отвечала молодая женщина с той мягкой покорностью, что не оставляла ее со времени злополучного дела Беккеров

Она действительно чувствовала, что более не принадлежит себе, что, подобно античной Ифигении, она жертва в руках Рока и не в силах бороться против него, она словно бы пыталась умилостивить судьбу своим смирением

Сальвато пристегнул саблю, подошел к Луизе с той улыбкой, исполненной силы и душевной ясности, без которой лицо его становилось суровым и твердым, как мрамор, и так крепко обнял свою возлюбленную, что она, как ветвь ивы, согнулась в его объятиях.

– До встречи, любовь моя! – сказал он

– До встречи, – откликнулась молодая женщина – И когда?

– Как только смогу Ты же знаешь, мне нет жизни без тебя, особенно теперь, после этой чудесной вести!

Луиза прижалась к нему и спрятала голову на его груди, но Микеле видел, как она залилась румянцем

Увы! Весть, которую Сальвато в своей эгоистической гордости счел столь радостной, заключалась в том, что Луиза готовилась стать матерью!

CXXXVIII. ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ

Вот что произошло и вот каким образом русские монеты появились на площади Старого рынка в Неаполе.

Третьего июня кардинал прибыл в Ариано – город, расположенный так высоко в Апеннинах, что он снискал прозвание «балкона Апулии». К нему в то время не было другого пути, кроме проложенной еще древними римлянами дороги из Неаполя в Бриндизи, той самой, по которой совершил свое знаменитое путешествие Гораций вместе с Меценатом. Со стороны Неаполя начинается крутой подъем, почтовые кареты могут, вернее, могли преодолевать его лишь в воловьей упряжке; с другой стороны на эту дорогу можно попасть только через длинную узкую Бовинскую долину, своего рода калабрийские Фермопилы. По дну ущелья бешено несется поток Черваро, а по берегу вьется дорога, ведущая из Ариано к Бовинскому мосту. Склон горы весь состоит из скалистых камней, так что какая-нибудь сотня людей легко может задержать здесь продвижение целой армии. Скипани получил распоряжение остановиться именно в этом месте, и, послушайся он приказа, вместо того чтобы поддаться безумному желанию взять штурмом Кастеллуччо, победоносное продвижение кардинала, может быть, на том бы и кончилось.

Но, к своему величайшему удивлению, кардинал безо всяких помех прибыл в Ариано.

Там он нашел расположившиеся лагерем русские войска.

Когда на следующий же день Руффо посещал этот лагерь, к нему привели двух субъектов, задержанных, когда они проезжали мимо в кабриолете.

Они выдавали себя за торговцев зерном и будто бы направлялись в Апулию для закупки своего товара.

Кардинал уже собирался было их допросить, как вдруг заметил, что один из них не только не выказывает страха и смущения, а, напротив, улыбается. Всмотревшись внимательнее, кардинал узнал в мнимом торговце зерном бывшего своего повара Кошиа.

Тот, увидев, что опознан, по неаполитанскому обычаю поцеловал у кардинала руку. Руффо же, сообразив, что путники попали к нему не случайно, велел препроводить их в уединенный дом вне лагеря русских войск, где можно было спокойно поговорить.

– Вы из Неаполя? – спросил кардинал.

– Мы выехали оттуда вчера утром, – отвечал Кошиа.

– Значит, вы можете представить мне свежие известия?

– Да, монсиньор, для того мы и явились к вашему преосвященству. Действительно, эти люди были посланцами роялистского комитета. И буржуа, и патриотов одинаково волновал вопрос о том, прибыли или нет русские войска. Ведь соединение с ними в значительной мере обеспечило бы успех экспедиции санфедистов: опорой им послужила бы самая могущественная (имея ввиду численность ее народонаселения) империя.

Руффо полностью успокоил посланцев на этот счет. Он провел их через ряды московитов и заверил, что это лишь авангард следующей за ними армии.

Посланные, хоть и не столь неверующие, как святой Фома, могли поступить так же, как и он: увидеть и притронуться.

Особенно часто притрагивались они к мешку с русскими монетами, врученному им кардиналом для распространения среди добрых друзей на Старом рынке.

Читатели уже убедились что маэстро Кошиа на совесть выполнил поручение кардинала, поскольку один из этих рублей попал даже в руки самого Сальвато.

Сальвато тоже понял всю значительность этого факта и отправился его проверить.

Два часа спустя у него не оставалось ни малейших сомнений: русские соединились с войском Руффо, а с минуты на минуту то же самое сделают и турки.

К вечеру слухи об этом пошли уже по всему городу.

Во дворце Ангри Сальвато ожидали еще более тревожные вести. Этторе Карафа, герой Андрии и Трани, был окружен в Пескаре войсками Пронио и не мог прийти на помощь Неаполю, а ведь на него надеялись как на одного из самых отважных защитников города.

Бассетти, которого перед отплытием из Неаполя Макдональд назначил главнокомандующим регулярными войсками, был разбит отрядами Фра Дьяволо и Маммоне и вернулся в город раненым.

Скипани не выдержал атаки на берегах Сарно, бежал до самого Торре дель Греко и с сотней соратников укрепился в малом форте Гранателло.

Наконец, военный министр Мантонне – сам Мантонне, выступивший против Руффо и рассчитывавший на соединение с Этторе Карафой; Мантонне, лишенный помощи этого отважного военачальника, окруженный враждебным населением, которое было взбудоражено примером Кастеллуччо и вот-вот готово было возмутиться, – не смог войти в соприкосновение с армией кардинала и, не дойдя до Бари, вынужден был отступить.

Прочитав эти зловещие донесения, Сальвато на минуту задумался; но вдруг, казалось приняв решение, он стремительно выбежал на улицу, прыгнул в кабриолет и велел везти себя к Дому-под-пальмой.

Пренебрегая на сей раз осторожностью, он не стал проходить к Луизе через особняк герцогини Фуско, а направился прямо к маленькой садовой калитке, той самой, что, на его счастье, оказалась незапертой в ночь с 22 на 23 сентября, и позвонил.

На звонок вышла Джованнина и, увидев молодого человека, невольно вскрикнула от удивления: он никогда не пользовался этим входом.

Сальвато вовсе не озаботило ни ее удивление, ни ее восклицание.

– Дома ли твоя госпожа? – спросил он.

Она молчала, зачарованная его взглядом, и тогда он тихонько отстранил ее и шагнул на крыльцо, даже не почувствовав, что девушка схватила его за руку и страстно сжала в своей; впрочем, он мог приписать это страху перед неизвестностью, охватившему в эти часы самые стойкие души, и уж тем более естественному у Джованнины.

Луиза находилась в той же комнате, где ее оставил Сальвато. Заслышав его шаги не с той стороны, с какой она ожидала, молодая женщина в удивлении вскочила с кресла, бросилась отворять дверь и оказалась лицом к лицу с возлюбленным.

Сальвато молча взял ее за руки и несколько мгновений с невыразимо нежной и печальной улыбкой глядел ей в глаза.

– Все пропало! – сказал он. – Через неделю кардинал Руффо со своими людьми подойдет к стенам Неаполя, и тогда будет слишком поздно принимать решение. Значит, надо принимать его сию минуту.

Луиза, со своей стороны, с недоумением, но без всякого страха глядела на него.

– Говори, я слушаю, – промолвила она.

– При сложившихся обстоятельствах для нас есть три пути, – продолжал Сальвато.

– Какие?

– Первый – это сесть верхом, вместе с сотней моих храбрых калабрийцев сокрушить по дороге все препятствия и добраться до Капуа. Там все еще держится французский гарнизон. Я доверю тебя чести его коменданта, кто бы он ни был, и, в случае если Капуа капитулирует, он включит твое имя в договор о капитуляции, и ты будешь спасена, поскольку окажешься под защитой договора.

– А ты? Ты останешься в Капуа? – спросила Луиза.

– Нет, Луиза, я вернусь сюда, потому что мое место здесь. Но как только я исполню свой долг, тут же присоединюсь к тебе.

– А второй? – произнесла Луиза.

– Взять лодку старого Бассо Томео, который вместе с тремя своими сыновьями будет ждать тебя возле гробницы Сципиона, и, воспользовавшись снятием блокады, доплыть вдоль побережья от Террачины до Остии. А из Остии вверх по Тибру подняться в Рим.

– А ты поедешь со мною? – спросила Луиза.

– Это невозможно.

– А третий?

– Остаться здесь, как можно лучше организовать оборону и ждать дальнейших событий.

– Каких событий?

– Последствий взятия города приступом и мести трусливого, а потому и беспощадного короля.

– Значит, мы или спасемся, или вместе умрем?

– Вероятно.

– Тогда останемся.

– Это твое последнее слово, Луиза?

– Последнее, друг мой.

– Подумай до вечера. Вечером я приду.

– Приходи. Но вечером я скажу тебе то же самое, что говорю теперь: если ты остаешься, останемся оба.

Сальвато взглянул на часы.

– Уже три часа, – сказал он. – Нельзя терять ни минуты.

– Ты меня покидаешь?

– Я поднимусь в форт Сант'Эльмо.

– Но ведь фортом Сант'Эльмо тоже командует француз. Почему ты не отправишь меня под его покровительство?

– Потому что я видел его однажды, правда, мельком, и он показался мне негодяем.

– Негодяй иногда делает за деньги то, что благородные люди делают из самоотверженности.

Сальвато усмехнулся:

– Именно это я и попытаюсь устроить.

– Попытайся, друг мой; что бы ты ни предпринял, все будет хорошо, лишь бы ты остался со мною.

В последний раз поцеловав Луизу, Сальвато вышел на тропинку, тянувшуюся вдоль подножия горы, и исчез из виду за монастырем святого Мартина.

Полковник Межан, который с высоты крепости, словно хищная птица, обозревал город и его окрестности, увидел Сальвато и узнал его. Ему было известно, что молодой человек славится своей открытой и честной душой, полной противоположностью его собственной натуре. Быть может, полковник и ненавидел Сальвато, но не мог его не уважать.

Он поспешно прошел в свой кабинет и опустил занавеси: люди такого рода не любят яркого дневного света; затем он сел спиной к окну так, чтобы в полумраке нельзя было разглядеть выражение его бегающих и моргающих глаз.

Едва он успел принять эти предосторожности, как ему доложили, что его желает видеть бригадный генерал Сальвато Пальмиери.

– Просите, – сказал полковник Межан. Сальвато ввели в комнату и затворили за ним дверь.