Текст книги "Сан-Феличе. Книга вторая"

– Экономия времени. Вы правы, отец, у нас его осталось не так уж много.

И Андреа написал следующий циркуляр:

«Владельцы банкирского дома Симоне и Андреа Беккеры из Неаполя имеют честь предупредить всех лиц, с коими они состоят в деловых отношениях, в частности тех, кто мог бы предъявить им какие-нибудь долговые требования, что вследствие смертного приговора владельцам банка вышеназванный банк начнет ликвидацию дел с завтрашнего дня, 13 июня, то есть со дня их казни.

Срок ликвидации определен в один месяц.

Выплаты будут производиться безотлагательно.

Неаполь, 12 июня 1799 года».

Составив циркуляр, Андреа Беккер прочитал его отцу и спросил, не считает ли он нужным что-либо добавить или убавить.

– Остается только подписать, – хладнокровно отвечал отец.

И поскольку, как было уже сказано, Андреа Беккер имел право подписи, он подписал бумагу.

Симоне Беккер позвонил; в дверях кабинета показался клерк.

– Пройдите к моему сыну, – приказал Симоне, – возьмите у него циркуляр и отнесите в типографию. Это необходимо напечатать как можно скорее.

Двое осужденных снова остались наедине.

– Отец, – сказал Андреа, – наш актив составляет один миллион двести пятьдесят девять тысяч четыреста семьдесят пять дукатов. Что вы намереваетесь с ними делать? Будьте добры дать мне указания, я их выполню.

– Я думаю, друг мой, что прежде всего мы должны позаботиться о тех, кто добросовестно служил нам во времена нашего процветания и остался верен нам в несчастье. Ты ведь сказал, что мы достаточно богаты, чтобы не экономить на благодарности. Но как доказать, что это не пустые слова?

– Очень просто, отец: сохранив им пожизненное жалованье.

– Я бы хотел сделать больше, Андреа. У нас в подчинении восемнадцать человек, считая банковских служащих и домашних слуг; общая сумма их жалованья, от самого большого до самого малого, составляет десять тысяч. Десять тысяч дукатов – это рента от капитала в двести тысяч дукатов. За вычетом двухсот тысяч дукатов нам остается еще один миллион пятьдесят девять тысяч четыреста семь-десять пять дукатов, сумма довольно значительная. Так вот мое предложение: пусть после ликвидации, которая продолжится месяц, каждый из наших служащих или наших слуг получит не ренту, а капитал, из которого исчислялось его жалованье или содержание. Как ты на это смотришь?

– Отец, вы сама щедрость, а я только ее тень. Но вот что я хочу добавить: в наше время, когда происходит революция, никто не может отвечать за завтрашний день. Наш дом может быть разграблен или сожжен, как знать? У нас в кассе имеются наличными четыреста тысяч дукатов; выплатим сегодня же тем, кого оставляем после себя, те деньги, которые они могли бы получить по завещанию лишь после нашей смерти. Голоса этих людей благословят нас, вознесут молитву за нас, а в нашем положении это будет нам самой лучшей поддержкой перед лицом Господним.

– Да будет так. Приготовь для Клагмана ордер на выплату сегодняшним днем всем лицам, имеющим на это право, двухсот тысяч дукатов и двойного жалованья за тот месяц, что им еще осталось работать на нас.

– Ордер подписан, отец.

– А теперь вот что, дружок. Каждый из нас хранит в сердце воспоминания, тайные, но благоговейные. Эти воспоминания налагают на нас определенные обязательства. Ты моложе меня, у тебя их должно быть больше, ибо многие из моих воспоминаний уже угасли. Я возьму себе сто тысяч из того миллиона пятидесяти девяти тысяч четырехсот семидесяти пяти дукатов, которые нам остались, а тебе оставлю двести; каждый истратит эту сумму как считает нужным, не отчитываясь в ней.

– Спасибо, отец. Остается еще семьсот пятьдесят девять тысяч четыреста семьдесят пять дукатов.

– Если хочешь, оставим по сто тысяч дукатов каждому из трех благотворительных учреждений Неаполя: приюту для подкидышей, госпиталю для неизлечимо больных и приюту Неимущих.

– Решено, отец. Остается четыреста пятьдесят девять тысяч четыреста семьдесят пять дукатов.

– Их естественный наследник – наш родственник Моисей Беккер из Франкфурта.

– Но он богаче нас, отец, он постыдится принять такое наследство от родственников.

– А как же, по-твоему, распорядиться этой суммой?

– Не мне давать вам советы, отец, когда речь идет о философии и человечности. Скоро начнется сражение; прежде чем Неаполь будет взят, с обеих сторон окажутся убитые. Вы ненавидите врагов, отец?

– Я ни к кому не питаю ненависти, сын мой.

– Вот одно из спасительных воздействий близкой смерти, – вполголоса, как бы говоря с самим собой, произнес Андреа.

Потом он прибавил громко:

– А что, отец, если бы мы отставили эту сумму (за вычетом расходов, связанных с ликвидацией) вдовам и сиротам – жертвам гражданской войны, к какой бы партии они ни принадлежали?

Не ответив, старик поднялся со стула, прошел в комнату сына и со слезами обнял его.

– Кому же ты поручишь распределение этих денег?

– Вы можете назвать кого-нибудь, отец?

– Нет, мой мальчик. А ты?

– Я знаю одно святое создание: это супруга кавалера Сан Феличе.

– Та, что донесла на нас?

– Отец, я долго размышлял. Ночи напролет я взывал к своему сердцу и разуму, ища разгадку этой ужасной тайны. Отец, я убежден, что Луиза невиновна.

– Пусть так, – отвечал старый Симоне. – Если она невиновна, твой выбор достоин ее; если виновна, я присоединю свое прощение к твоему.

На сей раз сын бросился на шею отцу и прижал его к своему сердцу.

– Ну, вот мы и произвели ликвидацию, – сказал Симоне. – Это оказалось не так трудно, как я ожидал.

Через два часа распоряжения Симоне и Андреа Бекке-ров стали известны всему банкирскому дому; клерки и слуги получили капитал, из которого исчислялось их жалованье и содержание, а оба арестованных вернулись в тюрьму, чтобы выйти оттуда только на казнь среди хора похвал и благословений.

Что касается Спронио, наконец выяснилось, что с ним произошло: ночью к нему пришли, чтобы арестовать его, но он спасся, выскочив в окно, и, возможно, добрался до Нолы, где присоединился к кардиналу.

CXLIII. ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

На следующую ночь после возвращения Беккеров в тюрьму Сальвато сидел за столом в одном из покоев дворца Ангри, где он продолжал жить, и, подперев левой рукой голову, четким и уверенным почерком, так соответствующим его характеру, писал следующее письмо:

«Брату Джузеппе, монастырь Монтекассино.

12 июня 1799 года.

Возлюбленный отец мой!

Пробил час решительной битвы. Я получил от генерала Макдоналъда дозволение остаться в Неаполе, ибо полагал, что мой первейший долг как неаполитанца защищать свою родную страну. Я сделаю все, что смогу, ради ее спасения; если же не сумею ее спасти, сделаю все, чтобы умереть, и с последним моим вздохом два дорогих имени слетят с моих уст и станут крыльями, на которых душа моя вознесется к небу: Ваше имя, отец, и имя Луизы.

Я знаю, отец, как Вы меня любите, но ничего не прошу для себя: мой долг предначертан свыше, и я исполню его. Но если я умру, о возлюбленный отец мой, она останется одна и – кто знает? – может быть, окажется жертвой преследований со стороны короля как невольная причина гибели двух присужденных вчера к расстрелу людей, хотя она совершенно ни в чем не повинна!

Если мы победим, ей нечего страшиться мести, и письмо это останется свидетельством моей великой к Вам любви и безграничного доверия.

Если же, напротив, мы будем побеждены и я не в состоянии буду оказать ей помощь, Вы, отец, замените меня.

Тогда Вы покинете прекрасные высоты Вашей святой горы и окунетесь в гущу жизни. Вы облекли себя миссией оспаривать человека у смерти; Вы не отвлечетесь от этой цели, спасая ангела, чье имя я Вам назвал и чьи добродетели перечислил ранее.

В Неаполе самое могучее оружие – это деньги, поэтому во время поездки в Молизе я собрал пятнадцать тысяч дукатов, из которых несколько сот истратил, но все остальное хранится в железном ларце, зарытом в Позил-липо, близ руин Вергилиевой гробницы, у подножия его вечнозеленого лавра. Там Вы их найдете.

Мы окружены не только врагами (это было бы еще не столь страшно), но и предателями, что воистину ужасно. Народ так слеп и невежествен, так одурачен стараниями монахов и суевериями, что принимает за злейших врагов тех, кто хочет освободить его, и молится за всякого, кто прибавляет новые звенья к его оковам.

Ах, отец, отец! Человек, подобно Вам посвятивший себя спасению плоти людской, имеет великие заслуги перед Богом; но верьте мне, вящей будет заслуга того, кто посвятит себя просвещению умов, воспитанию заблудших душ.

Прощайте, отец мой. Жизнь народов в руках Господних; в Ваших руках больше чем моя жизнь – в них моя душа.

Ваш любящий и почтительный сын

Сальвато.

P.S. При том, что ныне творится, было бы излишне и даже опасно отвечать мне. Вашего посланца могут арестовать, Ваше письмо могут прочесть. Передайте подателю сего три бусины из Ваших четок, они будут означать для меня веру, которой Вам не хватает, надежду, которую я возлагаю на Вас, милосердие, которое источает Ваше сердце».

Закончив письмо, Сальвато обернулся и кликнул Микеле. Сейчас же дверь отворилась и тот показался на пороге.

– Нашел ты нужного нам человека? – спросил Сальвато.

– Снова нашел, хотите вы сказать, потому что это тот же самый человек, который уже трижды совершал путешествие в Рим и передавал генералу Шампионне послания от республиканского комитета и вести от вас.

– Значит, этот человек патриот?

– Да, и он сожалеет лишь о том, ваше превосходительство, – вмешался появившийся в дверях гонец, – что вы отсылаете его из Неаполя в час опасности.

– Поверь, идти туда, куда ты идешь, тоже значит служить Неаполю.

– Приказывайте. Я знаю, кто вы, и знаю вам цену.

– Вот письмо, ты отнесешь его в монастырь Монтекассино, спросишь брата Джузеппе и передашь ему это письмо. Но только из рук в руки, понятно?

– Должен ли я ждать ответа?

– Я ведь не знаю, кто будет хозяином Неаполя к твоему возвращению, так что ответом послужит для нас условный знак; этот знак скажет мне все. Микеле условился с тобой о вознаграждении?

– Да, – отвечал гонец. – Рукопожатие, когда я вернусь.

– Ну что ж, – сказал Сальвато. – Я вижу, что в Неаполе еще не перевелись настоящие люди. Иди, брат, и да ведет тебя Господь!

Гонец вышел.

– А теперь, Микеле, – молвил Сальвато, – подумаем о ней.

– Жду вас, командир, – ответил лаццароне.

Сальвато пристегнул саблю, засунул за пояс пару пистолетов, приказал слуге-калабрийцу ждать его в полночь на площади Мола, имея наготове двух верховых лошадей, и вместе с Микеле вышел на улицу Толедо. Затем он свернул на улицу Кьяйа и берегом моря прошел до самой Мерджеллины.

По мере того как он приближался к Дому-под-пальмой, до него все яснее доносилось нечто вроде странного псалмопения.

Под окном столовой он заметил высокую фигуру, которая жалась к стене, неподвижным силуэтом вырисовываясь на ее фоне.

Микеле первым узнал албанскую колдунью, каждый раз появлявшуюся перед Луизой в решительные минуты ее жизни.

Он придержал Сальвато за руку, подав ему знак прислушаться к пению колдуньи. Та уже заканчивала свою песню, но друзья успели расслышать следующие слова:

Северных ветров настали сроки, Ласточка на юг летит от нас. Вслед лети, голубка, в путь далекий! Ведь путем весны не в первый раз Птицам возвращаться! В добрый час!

– Войдите к Луизе, – шепнул Микеле Сальвато, – а я задержу Нанно, и если Луиза захочет с ней посоветоваться, кликните нас.

У Сальвато был ключ от садовой калитки; как мы уже говорили, все тайны, какие обычно окружают только что зародившуюся робкую любовь, к этому времени если не открылись полностью, все же несколько прояснились, хотя постигнуть их могли пока лишь близкие друзья.

Сальвато только притворил калитку, поднялся на крыльцо, толкнул дверь в столовую и увидел Луизу, стоящую у прикрытого жалюзи окна.

Ясно было, что она не пропустила ни одного стиха из баллады, пропетой колдуньей.

Заметив Сальвато, она подошла и с печальной улыбкой положила голову ему на плечо.

– Я еще издали видела, как шли вы с Микеле, – сказала она. – Я слушала эту женщину.

– Я тоже, – отвечал Сальвато. – Но расслышал только последнюю строфу ее песни.

– Она лишь повторяла предыдущие. А всего их было три, и все три предупреждают об опасности и советуют бежать.

– Прежде эта женщина тебя не обманывала?

– Никогда. Напротив, в первый же раз, как я увидела ее, она предсказала мне такое, что я тогда считала невозможным.

– А теперь это представляется тебе более правдоподобным?

– С тех пор как мы познакомились, друг мой, произошло столько непредвиденного, что теперь мне все кажется возможным.

– Хочешь, позовем эту колдунью? Если тебя она никогда не обманывала, то я могу похвалиться, что именно она наложила первую повязку на мою рану; эта рана могла быть смертельной, но я не умер.

– Одна я бы не решилась, но с тобой ничего не боюсь.

– А почему бы ты не решилась? – произнес вдруг кто-то за спиной у молодых людей, и они вздрогнули, узнав голос колдуньи. – Разве не пыталась я всегда, как добрый дух, отвратить от тебя несчастье? Разве, следуй ты моим советам, ты не была бы сейчас в Палермо, рядом с законным твоим покровителем, а не здесь, трепещущая, обвиненная в выдаче людей, которых завтра расстреляют? И наконец, даже сегодня, пока время еще не упущено, разве ты не можешь, если послушаешься меня, ускользнуть от предсказанной мною судьбы, к которой тебя столь роковым образом влечет? Я уже говорила тебе: Господь Бог

начертал судьбу смертных на их ладонях, дабы они могли, призвав на помощь всю силу воли, бороться против этой судьбы. Я не видела твоей руки с того дня, как предсказала тебе роковую и насильственную смерть. Так взгляни на нее ныне, ответь мне, не увеличилась ли вдвое, не прорезалась ли глубже та чуть заметная звездочка, что тогда пересекала надвое линию жизни на твоей ладони?

Сан Феличе глянула на свою ладонь и вскрикнула.

– Погляди сам, юноша, – продолжала колдунья, обращаясь к Сальвато, – и ты убедишься, что Провидение отметило ее знаком более ярким, чем клеймо от каленого железа, и моими устами оно дает ей последний совет.

Сальвато схватил Луизу в объятия, увлек ее к свету, насильно раскрыл ее сжатую в кулак руку и тоже не удержался от возгласа удивления: линию жизни на ладони молодой женщины рассекала пятиконечная звездочка величиной с чечевичное зерно, с легко различимыми расходящимися лучами.

– Нанно, – проговорил молодой человек, – я знаю, ты нам друг; когда я был еще свободен в своих действиях и мог покинуть Неаполь, я предлагал Луизе увезти ее в Ка-пуа, в Гаэту, даже в Рим. Но сегодня слишком поздно: моя жизнь связана с судьбою Неаполя.

– Потому я и пришла, – ответила колдунья. – Ибо то, чего уже не можешь сделать ты, еще могу сделать я.

– Не понимаю, – произнес Сальвато.

– А ведь это так просто. Я возьму Луизу с собой и уведу ее на север, туда, где нет опасности.

– А как ты ее уведешь?

Нанно откинула полу своего длинного плаща и показала сверток, который держала в руке.

– Здесь у меня полный костюм крестьянки из Маиды, – сказала она. – В албанской одежде никто не узнает супругу кавалера Сан Феличе, для всех она будет моей дочерью. Старую Нанно все знают, и ни республиканцы, ни санфедисты никого не заподозрят в дочери албанской колдуньи.

Сальвато взглянул на Луизу.

– Ты слышишь, милая? – спросил он.

Но тут подошел Микеле, до тех пор державшийся в тени у дверей, и упал перед Луизой на колени.

– Умоляю тебя, сестрица, прислушайся к словам Нанно. До сих пор все ее предсказания сбывались. Она предсказала мне, что из лаццароне я сделаюсь полковником, и вот, вопреки всякой вероятности, я им сделался. Осталась дурная часть предсказания, и, может статься, она тоже сбудется. Тебе она обещала, что красивый молодой человек

будет ранен под твоими окнами, – так оно и случилось; она говорила, что ты полюбишь его, – и ты его полюбила; она предсказала, что эта любовь погубит тебя, – и она тебя губит, потому что из любви к нему ты отказываешься бежать. Послушайся Нанно, Луиза! Ты не мужчина, бегство для тебя не позор. А мы должны остаться здесь и драться – мы и будем драться. Если мы оба выживем, то найдем тебя, если спасется один, к тебе придет один. Я прекрасно понимаю, что, если приду я, это не заменит тебе Сальвато, но это куда как сомнительно: ведь никакое предсказание не обрекает Сальвато на смерть, а я обречен. Когда только что колдунья велела тебе посмотреть на твою ладонь, бедная моя Луиза, я невольно взглянул на свою. Звезда по-прежнему видна на ней, и куда яснее, чем в день предсказания, восемь месяцев тому назад. Переодевайся же, милая сестрица, ты ведь знаешь, какой хорошенькой выглядела ты в платье Ассунты.

– Увы, – прошептала Луиза, – каким сладостным был тот вечер, когда я надела это платье! Боже мой, как далеко ушло от нас это время!

– Оно может вернуться, если ты захочешь, сестрица, надо лишь набраться мужества и расстаться с Сальвато.

– Никогда! Никогда! – шептала Луиза, обвив руками шею молодого человека. – Жить вместе с ним или вместе умереть!

– Конечно, вместе жить или вместе умереть было бы прекрасно, – настаивал Микеле, – но кто тебе сказал, что, оставаясь в городе, ты будешь жить вместе с ним или умрешь вместе с ним? В тебе говорит только твое желание и порожденная им надежда. Предположим, что ты не уедешь, разве ты останешься именно здесь?

– Нет, нет! – вскричал Сальвато. – Я увезу ее в Кастель Нуово. Знаю, замок Сант'Эльмо был бы надежнее, но после того, что произошло между мною и Межаном, я больше ему не доверяю.

– А что станете делать вы, препроводив ее в Кастель Нуово?

– Стану во главе моих калабрийцев и буду драться.

– Вот видите, господин Сальвато, вы не будете жить вместе с нею и можете умереть далеко от нее.

– Слышишь, Луиза, все может получиться именно так, как говорит Микеле.

– Ну и что же? Какое имеет значение, умрешь ты рядом со мной или далеко от меня? Ты ведь знаешь: если ты умрешь, умру и я.

– А имеешь ли ты право умирать теперь, когда умрешь не одна? – возразил Сальвато по-английски.

– О друг мой, друг мой! – шепнула Луиза, пряча голову у него на груди. В эту минуту, с улыбкой злого ангела на устах, вошла Джованнина.

– Письмо для госпожи от господина Андреа Беккера, – объявила она. Луиза задрожала, словно увидела перед собой призрак самого Андреа. Сальвато с удивлением взглянул на нее.

Микеле встал и повел глазами в сторону двери.

В дверях возникла фигура кассира Клагмана. Сан Феличе хорошо знала его: обычно именно он приносил ей проценты с денег, помещенных ею, вернее, кавалером, ее мужем, в банке Беккеров.

Сейчас он принес письма для Луизы, и не одно, а целых два.

Вероятно, их следовало прочесть одно за другим, ибо посланный протянул ей одно письмо и сделал знак, чтобы она читала его прежде, чем он отдаст второе.

В первом содержался печатный оттиск циркуляра, обращенного ко всем кредиторам банкирского дома Беккеров и составленный, как мы помним, в следующих выражениях:

«Владельцы банкирского дома Беккер из Неаполя имеют честь предупредить всех лиц, с коими они состоят в деловых отношениях, в частности тех, кто мог бы предъявить им какие-нибудь долговые требования, что вследствие смертного приговора владельцам банка, вышеназванный банк начнет ликвидацию дел с завтрашнего дня, 13 июня, то есть со дня их казни.

Срок ликвидации определен в один месяц.

Выплаты будут производиться безотлагательно.

Неаполь, 12 июня 1799 года.

Андреа Беккер».

По мере того как Луиза читала вслух это мрачное послание, голос все больше изменял ей, а при словах «вследствие смертного приговора владельцам банка» бумага выскользнула из ее дрожащей руки, и дыхание у нее перехватило.

Зарыдав, она бросилась на шею Сальвато; он крепко прижал ее к груди, а Микеле тем временем поднял бумагу и прочитал ее от первой до последней строки.

Затем воцарилось мучительное молчание.

Но Клагман прервал его.

– Сударыня, – сказал он, – прочитанная вами бумага – это циркуляр, адресованный всем; но я принес еще одно письмо от Андреа Беккера – оно адресовано лично вам и содержит его последнюю волю.

Сальвато разжал объятия, чтобы Луиза могла взять это завещание молодого Беккера. Она протянула руку, взяла письмо, потом нераспечатанным передала его Сальвато.

– Читай, – проговорила она.

Первым побуждением молодого человека было мягко отстранить ее руку, но Луиза настаивала:

– Разве вы не видите, друг мой, что я не в состоянии сама это прочитать?

Тогда Сальвато распечатал письмо и, все также обнимая Луизу, при свете стоявших на камине свечей прочел вслух следующие строки:

«Сударыня!

Если бы я знал какое-нибудь создание более чистое, чем Вы, я поручил бы ему святое дело, что оставляю Вам, прощаясь с жизнью.

Все наши долги выплачены, ликвидация произведена. В нашем банке остается сумма приблизительно в четыреста тысяч дукатов.

Эту сумму мы с отцом предназначаем для облегчения участи жертв гражданской войны, в которой погибаем и сами, – предназначаем независимо от того, какие принципы исповедовали эти люди, в чьих рядах они сражались.

Для мертвых мы не можем сделать ничего, кроме как, умирая, молиться за них. Но мы можем кое-что сделать для живых, по нашему разумению, тоже жертв, – для детей и вдов людей, так или иначе павших на войне; только в наш последний час увидели мы эту войну в истинном свете и с горечью называем ее братоубийственной.

Но чтобы распределить сумму в четыреста тысяч дукатов разумно, справедливо и беспристрастно, мы отдаем ее, сударыня, в Ваши благословенные руки: мы уверены, что Вы разделите ее между нуждающимися по чести и совести.

Это последнее доказательство доверия и почтения говорит Вам, сударыня, что мы нисходим в могилу убежденными в Вашей непричастности к преждевременной и кровавой нашей кончине и виним в ней лишь злой рок.

Надеюсь, что письмо это будет Вам передано сегодня вечером и нам дано будет утешение узнать перед смертью о принятии Вами миссии, имеющей целью призвать милосердие Небесное на ваш дом и благословение бедняков на нашу могилу!

Я умираю с теми же чувствами, с какими жил, по-прежнему называя себя Вашим, сударыня, почтительным поклонником.

Андреа Беккер».

Это письмо, в противоположность первому, казалось, придало Луизе сил. Пока Сальвато, пытаясь сладить со своим волнением, дрожащим голосом читал его, она радостно подняла голову, опущенную в ожидании проклятия, и торжествующая улыбка засияла на ее заплаканном лице.

Она приблизилась к столу, где находились чернила, перо и бумага, и написала следующие слова:

«Когда пришло Ваше письмо, я собиралась уехать, покинуть Неаполь; теперь я остаюсь, дабы исполнить возложенный на меня священный долг.

Вы верно судите обо мне. И говорю Вам, как скажу Господу нашему, перед которым Вы скоро предстанете, а вслед за Вами, быть может, и я, – повторяю Вам: я невиновна.

Прощайте!

Ваш друг в этом мире и в мире ином, где, надеюсь, мы свидимся.

Луиза».

Закончив этот ответ, Луиза передала листок Сальвато; тот с улыбкой взял его, склонившись перед ней, и, не читая, протянул его Клагману.

Посланный вышел в сопровождении Микеле.

– Значит, ты остаешься? – спросила Нанно.

– Остаюсь, – откликнулась Луиза, чье сердце безотчетно искало предлога не расставаться с возлюбленным и, может быть не отдавая себе отчета, ухватилось за тот, что предлагал осужденный.

Нанно подняла руку к небу и торжественно изрекла:

– Ты, любящий эту женщину как свою душу и больше жизни, будь свидетелем: я сделала все, что могла, для ее спасения. Будь свидетелем, что я открыла ей глаза на грозящую погибель, предлагала ей бежать и, вопреки долгу тех, кому дано видеть будущее, обещала ей помощь и опору. Как бы жесток ни был твой жребий, не проклинай старую Нанно, напротив, скажи, что она совершила все возможное для твоего спасения. Прощай. Ты видишь меня в последний раз.

И, скользнув во мрак, с которым смешалось ее темное одеяние, колдунья исчезла, прежде чем молодая пара успела ее задержать.