Текст книги "Сальватор. Том 1"

пистолет принадлежит Лепажу и я хочу, чтобы он был возвращен хозяину. И пока я находился у оружейника, я зарядил свой пистолет… по две пули в каждый ствол – этого было больше чем достаточно! Когда я все это тщательно проделывал, мне показалось, что в лице у хозяина промелькнуло сомнение; но я так хорошо держался, что даже если он что-нибудь и заподозрил бы, его подозрение сейчас же развеялось бы.

Когда пистолет был заряжен, я почувствовал голод. Я поднялся по улице Ришелье, вышел на бульвар, заглянул в кафе Риш и пообедал. Вошел туда с сорока франками, а вышел с тридцатью. Десятифранковый обед в кафе Риш мог себе позволить человек, имевший двести тысяч ливров ренты и собиравшийся пустить себе пулю в лоб, потому что у него осталось всего сорок франков. Было два часа, когда я вышел из кафе. Мне пришла мысль попрощаться с аристократическим Парижем; я поднялся по бульвару до Мадлен, свернул на улицу Руаяль, сел на Елисейских полях. Там передо мной проехали все мои знакомые светские дамы, элегантные господа… Видел я и вас, кузен: вы садились на моего арабского скакуна Джерида. Никто меня не узнавал, ведь я отсутствовал около года, а отсутствие – почти смерть; когда же отсутствие сопровождается разорением, это смерть окончательная и бесповоротная.

В четыре часа я встал и, машинально сжимая рукоятку моего пистолета, словно руку лучшего друга, вернулся в Париж… Случаю – прости, Господи, нечаянно произнес это слово! – Провидению было угодно, чтобы я свернул на улицу Сент-Оноре. Я говорю «Провидению» и подчеркиваю это; я направлялся в предместье Пуассоньер и мог пойти либо по улице Риволи либо по бульвару, где довольно чисто; я же зашагал по грязной улице

Сент-Оноре. Почему?!

О чем я тогда думал? Трудно сказать. Блуждал ли я мысленно в потемках прошлого или устремлялся к сияющим далям будущего? Воспарял ли мой разум над нашим миром, подобно бесплотной душе? Или бренное тело увлекало его вслед за собой в глубокую могилу? Не знаю. Я грезил: ничего не видел, ничего не чувствовал, кроме рукоятки пистолета, которую то нежно поглаживал, то сжимал изо всех сил…

Вдруг на моем пути возникло препятствие: улицу Сент-Оноре затопили любопытные. Молодой проповедник, покровительствуемый аббатом Оливье, выступал с проповедью в Сен-Рок.

Мне захотелось войти в церковь и в ту самую минуту, как я собирался встретиться с Богом лицом к лицу, услышать святое слово, которое взял бы с собой в долгий путь как манну небесную… Не обращая внимания на толпившийся на паперти народ, я вошел с улицы Сен-Рок и беспрепятственно приблизился к кафедре. Только там я выпустил рукоятку смертельного оружия, чтобы зачерпнуть святой воды и перекрестить лоб…

VIII. Как господин Конрад де Вальженез понял, что его истинное призвание – быть комиссионером

Сальватор прервал свой рассказ. – Простите! – обратился он к своему кузену. – Вам может показаться, что я излишне многословен. Но я подумал, что моя жизнь имела для вас огромное значение и каждая подробность ее в то решающее время должна вас интересовать. – Вы совершенно правы, сударь, – посерьезнел вдруг Лоредан. – Продолжайте, я вас слушаю.

– Голос проповедника достиг моего слуха, прежде чем я увидел его самого, – говорил между тем Сальватор. – Голос этот то дрожал, то в нем чувствовалась необычайная сила, но он неизменно трогал за душу. Несколько минут я слышал только мелодию этого голоса, мыслями я уже был далек от настоящего, и понадобилось некоторое время, чтобы голос из этого мира, казавшегося мне прошлым, дошел до меня… Судя по первым же словам, которые я услышал и, так сказать, осознал, я понял, что проповедник не то чтобы выступает против самоубийства, но, во всяком случае, именно этой теме посвятил свою речь. Он говорил об обязанностях человека перед себе подобными, о пустоте… я не помню его собственные выражения, но смысл заключался в том, что человек, умирающий раньше отмеренного ему Провидением срока, оставляет в своем кругу «невосполнимую» пустоту. Он привел слова Шекспира, когда Гамлет, отгоняющий от себя мысль о самоубийстве, которая его душит, подступает к нему, подталкивает его к могиле, говорит:

И воробей не погибнет без воли Провидения!

Подобно тарану, пробивающему одну за другой все стены, он приводил и опровергал один за другим все возможные мотивы, толкающие человека на самоубийство: обманутое честолюбие, преданная любовь, потерянное состояние. Он напомнил о веках веры – с четырнадцатого по восемнадцатый, – напрасно пытаясь отыскать в них следы самоубийства и не находя их.

Согласно его идее самоубийство начиналось там, где прекращал свое существование монастырь. Раньше человек обманутый, преданный, разорившийся – словом, раздавленный горем, какое бы ни было это горе, уходил в монастырь. Это был способ расстаться с жизнью, этакое моральное, ежели не физическое, самоубийство: человек хоронил себя в огромной общей могиле, зовущейся монастырем; он молился, и ему случалось найти в этом утешение. Сегодня ничего этого нет, монастыри уничтожены или закрыты. Остается труд: работать – значит молиться!..

Эти слова открыли мне глаза, и я взглянул на того, кто их произносил. Это был красивый монах лет двадцати пяти, в испанском костюме: бледный доминиканец, худой, черноглазый… огромные глаза были особенно хороши! Он объединял в себе два способа существования, о которых он говорил, – молитву и труд. Чувствовалось, что этот человек беспрестанно молится и всегда трудится.

Я огляделся и спросил себя: какая работа по мне? Руссо учит своего Эмиля столярничать, меня же, к сожалению, не научили никакому ремеслу. Я увидел человека лет тридцати, в черной бархатной куртке и с каскеткой в руке. На груди у него была медная бляха. Я узнал в нем комиссионера. Он стоял прислонившись к колонне и внимательно слушал проповедника. Я прошел рядом с ним и прислонился к той же колонне, решил не терять его из виду: мне надо было расспросить его. Я дослушал проповедь до конца, но еще раньше, чем она окончилась, я уже решил, что буду жить… Проповедник спустился с кафедры и прошел мимо меня.

«Как вас зовут, отец мой?» – спросил я его.

«Среди людей или перед Господом?» – уточнил он.

«Перед Господом».

«Брат Доминик».

И он пошел дальше… Толпа потянулась из церкви. Я последовал за комиссионером. На углу улицы Сен-Рок я его окликнул:

«Простите, дружище!»

Он обернулся:

«Сударь нуждается в моих услугах?»

«Да», – улыбнулся я.

«Мне взять крюки или это просто посылка?»

«Я хотел бы кое-что узнать».

«А-а, понимаю: господин – иностранец…».

«В жизни – да: ничего в ней не понимаю!»

Он бросил на меня удивленный взгляд.

«Вы довольны своим ремеслом?» – спросил я.

«Все зависит от того, как вы это понимаете».

«Я спрашиваю, нравится ли оно вам».

«Ну конечно, раз я работаю комиссионером!»

«Позвольте вам заметить, что это не всегда достаточная причина…».

«Так что же вам все-таки угодно знать?»

«Вам хватает на жизнь?»

«Зарабатываю я немного, но в конечном счете с голоду не умираю».

«Будьте любезны, просветите меня!»

«Спрашивайте, и я отвечу на ваш вопрос».

«Сколько вы получаете в среднем за день?»

«В приличных кварталах – пять-шесть франков».

«Стало быть, две тысячи франков в год?»

«Около того».

«Сколько из них вы тратите?»

«Почти половину».

«Таким образом вы откладываете каждый год по?..»

«…по тысяче франков!»

«В чем заключаются неприятные стороны вашего ремесла?»

«Я таких не знаю».

«Вы свободный человек?»

«Свободен как ветер».

«Мне казалось, вы зависите от других…».

«От других? О Господи, да кто же от них не зависит? Король Карл Десятый и тот зависит! Клянусь, я чувствую себя более свободным, чем он!»

«Почему?»

«Если поручение кажется мне подозрительным, я от него отказываюсь; если ноша представляется слишком тяжелой, я качаю головой. Все дело в том, чтобы тебя знали, а уж потом можно и выбирать».

«Вы давно работаете комиссионером?»

«Десять лет».

«И за это время вы ни разу не пожалели, что выбрали именно это ремесло?»

«Никогда».

Я на мгновение задумался.

"Это все, что вы хотели узнать? – спросил мой собеседник.

«Последний вопрос!»

«Слушаю вас».

«Когда человек хочет стать комиссионером, что он должен предпринять?»

Комиссионер посмотрел на меня и рассмеялся:

«Уж не хотите ли вы случаем пойти в комиссионеры?»

«Возможно».

«Дело это нехитрое и ничьих протекций не нужно».

«Да ну?»

«Вы идете в Префектуру с двумя свидетелями, которые отвечают за вашу нравственность, и просите номер».

«И сколько это стоит?»

«Дадите сколько-нибудь за беспокойство».

«Спасибо, друг мой!»

Я вынул из кармана монету в пять франков и подал ему.

«А это что?» – удивился он.

«Это за беспокойство, которое я вам причинил».

«Это было не беспокойство, а удовольствие, а за удовольствие я денег не беру».

«В таком случае позвольте пожать вам руку и поблагодарить».

«Это другое дело!»

Он протянул мне грубую руку, и мы обменялись сердечным рукопожатием.

«Вот черт! – сказал он мне, уходя. – Как странно: мне кажется, что я впервые пожал руку человеку!»

И я пошел к себе в мансарду.

IX. Самоубийство

– С того момента, как я простился с мыслью о смерти, – продолжал Сальватор, – у меня появились другие заботы! Прежде всего ужин, который был бы мне не нужен, если бы я упорствовал в своем первоначальном проекте. Затем, мне нужно было купить полный костюм комиссионера; наконец, мне надо было позаботиться о «предмете», как говорят в анатомическом театре, – «предмете», который я мог бы выдать за себя… Если я и передумал распроститься с жизнью, то хотел, чтобы меня по крайней мере сочли умершим.

Я немного изучал медицину, занимался анатомией в двух-трех больницах и был знаком с ребятами из анатомического театра.

Дело заключалось в том, чтобы добыть труп молодого человека моих лет, уложить в мою постель и изуродовать ему лицо выстрелом. Однако это сулило серьезные осложнения: при вскрытии врач сразу определит, что выстрел был произведен в уже остывший труп. Я отправился в Отель-Дье – когда-то я оказал большую услугу служащему анатомического театра, освободив его брата от воинской повинности, – этот человек был готов отдать за меня жизнь. Брат был кучером фиакра и тоже считал себя обязанным. Я приказал позвать служащего.

«Луи! – сказал я ему. – Часто ли к вам приносят людей, пустивших себе пулю в лоб?»

«Раза два-три в месяц, господин Конрад. Не чаще!»

«Мне во что бы то ни стало нужен первый, который поступит в Отель-Дье, слышишь, Луи?»

«Чего бы это ни стоило, он будет ваш, даже если за это я лишусь места!»

«Спасибо, Луи».

«Куда доставить тело?»

«Ко мне в предместье Пуассоньер, дом номер семьдесят семь, пятый этаж».

«Я договорюсь с братом».

«Я могу на тебя рассчитывать, Луи?»

«Я же дал слово, – пожал он плечами, – только будьте по ночам дома».

«Начиная с сегодняшнего вечера я никуда не выйду, будь покоен».

Я боялся, что с тридцатью франками далеко не уйду. Возможно, я умер бы от голода раньше, чем кто-нибудь еще более нечастный вздумает застрелиться…

По дороге домой я зашел к старьевщику и подобрал бархатные штаны, куртку и жилет за пятнадцать франков; я купил эти вещи и со свертком под мышкой пошел к себе. Охотничьи ботинки и старая каскетка должны были довершить мой костюм.

У меня оставалось пятнадцать франков. С умом их распределив, я мог бы протянуть дней пять-шесть. Все уже было готово для решительной минуты, даже мое предсмертное письмо.

В ночь на третий или четвертый день я услышал условный сигнал: в мое окно, выходившее на улицу, ударил камешек.

Я спустился, отпер дверь; перед домом стоял фиакр с трупом. Мы с Луи перенесли его в мою комнату, положили на кровать, и я надел на него одну из своих рубашек. Это был труп молодого человека, его лицо было до неузнаваемости обезображено выстрелом. Случай, этот страшный союзник, сослужил мне прекрасную службу!

Я разрядил один из стволов своего пистолета, обжег его для видимости, будто из него стреляли, и вложил мертвецу в руку.

Я не забыл упомянуть в предсмертном письме, что пистолет принадлежит Лепажу: Лепаж, таким образом, должен был помочь установить личность убитого, сообщив, что господин Конрад де Вальженез приходил к нему за пистолетом за несколько дней до самоубийства.

Я оставил свою одежду на стуле, словно позаботился о том, чтобы раздеться перед смертью, потом облачился в костюм комиссионера, запер дверь на два оборота и спустился вместе с Луи. Я бросил ключ на середину улицы – будто бы из окна, заперевшись изнутри. Стекло, разбитое Луи, когда он бросил камень, должно было заставить свидетелей поверить в такую версию. У меня был ключ от входной двери: мы вышли так, что привратник нас не видел и не слышал. На следующее утро в девять часов я явился в полицию с двумя поручителями, Луи и его братом, и мне выдали бляху на имя Сальватора… с того дня, дорогой кузен, я исполняю обязанности комиссионера на углу улицы О-Фер рядом с кабачком «Золотая ракушка».

– С чем вас и поздравляю, сударь, – отозвался Лоредан. – Но, признаться, я не вижу связи между этой историей и сведениями о завещании маркиза; не понимаю также, каким образом вы мне вернете пятьсот франков, которые мы напрасно отдали господину Жакалю на ваши похороны.

– Погодите, дорогой кузен, – продолжал Сальватор. – Какого черта! Не думаете же вы, что я просто так открыл вам тайну своего существования, не будучи уверен в вашей скромности!

– В таком случае вы, кажется, рассчитываете держать меня здесь до Судного дня?

– Ах, ваше сиятельство, вы заблуждаетесь, у меня другие намерения. Завтра в пять часов утра вы будете свободны.

– Знаете, что я сказал вашим сообщникам? Я обещал, что через час после того, как мне будет возвращена свобода, вы все окажетесь за решеткой.

– Да-да, это едва не кончилось для вас весьма плачевно!

Если бы я не оказался в эту минуту на пороге, вы рисковали уже никогда никого не выдать полиции и не арестовать, а ведь это, в сущности, недостойное занятие, дорогой кузен. Я вам предсказываю заранее, что вы еще подумаете, а подумав, оставите этого ничтожного Сальватора в покое у его столба на улице О-Фер, чтобы и он вас не тронул в вашем особняке на улице Бак.

– Могу ли я, воспользовавшись вашей откровенностью, дорогой господин Сальватор, полюбопытствовать, как вы рассчитывали меня побеспокоить?

– Об этом я вам расскажу. Самое интересное я припас на конец.

– Я вас слушаю.

– На сей раз я просто уверен в вашем внимании! Начнем с нравоучения: я давно заметил, дорогой кузен, что, если творить добро, это приносит удачу.

– Вы хотели, по-видимому, начать с банальности?

– Банальность, нравоучение… Вы еще оцените это в свое время. Вчера, дорогой кузен, я решил сделать доброе дело и украсть у вас Мину, что и, к величайшей своей радости, с блеском исполнил.

На губах Вальженеза мелькнула хищная улыбка, в которой ясно читались лютая ненависть и жажда мщения.

– Итак, – продолжал Сальватор, – вчера, отправляясь на почтовую станцию заказать лошадей, на которых укатили нежные влюбленные, я зашел на городской аукцион, что по улице Женер, если не ошибаюсь; во дворе разгружали мебель для продажи с торгов…

– Да какое мне до этого дело, господин Сальватор! – возмутился Лоредан – И что за интерес слушать про мебель, которую разгружали на улице Женер?

– Если вы наберетесь терпения еще на полминуты, дорогой кузен, я вас не разочарую и вы почувствуете определенный интерес: в этом я просто уверен!

– Ну, послушаем! – сказал Лоредан, небрежно закидывая ногу на ногу.

– Едва взглянув на эту мебель, я вскрикнул от изумления…

Угадайте, что я увидел в этой свалке?

– Как, по-вашему, я могу угадать?

– Вы правы, это невозможно… Я узнал небольшой секретер розового дерева, принадлежавший моему отцу, а отец любил его за то, что он достался ему от матери, которая, в свою очередь, унаследовала секретер от бабушки, о чем, впрочем, я вам уже говорил.

– Ну, поздравляю! Я так и вижу: вы купили эту рухлядь розового дерева за пятьдесят франков, и теперь он украшает гостиную господина Сальватора!

– За шестьдесят, дорогой кузен. Я купил его за шестьдесят франков. Откровенно говоря, он стоил этих денег!

– Из-за воспоминаний, которые он навевал?

– Да .. И кроме того, из-за бумаг, в нем находившихся.

– А в нем были бумаги?

– Да, и очень дорогие!

– И эти бумаги сохранились, несмотря на многочисленных любителей, через чьи руки прошел секретер?.. По правде говоря, дорогой Сальватор, Небо творит ради вас настоящие чудеса!

– Да, сударь, – без улыбки произнес Сальватор, – и я нижайше благодарен ему за это.

Потом в прежнем тоне он продолжал:

– Хотя чудо не так уж велико, как может показаться на первый взгляд, в чем вы сейчас убедитесь.

– Я слушаю.

– Вижу, вижу. . Итак, я отнес секретер домой.

– Унесли?

– Ну конечно! На ремнях… я же комиссионер! – улыбнулся Сальватор.

– Верно, – едва сдерживая смех, согласился Лоредан.

– Когда я принес секретер – я так любил его когда-то! – меня, как вы понимаете, охватило желание как следует его осмотреть. Я выдвигал один за другим все ящички, отпирал замочки, исследовал все сверху донизу. . Вдруг я заметил, что у среднего ящика, того, в котором хранились деньги, двойное дно!..

Лоредан не отрывал от Сальватора горящего взора.

– Интересно, не правда ли? – продолжал Сальватор. – Ну, не стану вас томить. Ящик был с секретом, но я его разгадал и открыл.

– Что там было?

– Одна-единственная бумага.

– И эта бумага?..

– …оказалась тем самым документом, который мы так долго искали, дорогой кузен!

– Завещание? – вскричал Лоредан.

– Завещание!

– Завещание маркиза?

– Завещание маркиза, по которому тот оставляет своему крестнику Конраду все свое достояние, движимое и недвижимое, при условии, что он наследует титул, имя и герб главы семейства Вальженезов.

– Невероятно! – воскликнул Лоредан.

– Вот завещание, кузен, – сказал Сальватор-и вынул из кармана бумагу.

Лоредан невольно выбросил руку вперед, собираясь ее схватить.

– О нет, дорогой кузен, – возразил Сальватор, прижимая бумагу к груди. – Этот документ, как вы понимаете, должен оставаться в руках того, чьи интересы он охраняет, но я не прочь вам его прочесть.

И Сальватор начал:

"Настоящий документ является моим собственноручным завещанием, точная копия с которого будет передана завтра в руки г-на Пъера-Николя Баратто, нотариуса, проживающего на Вареннской улице в Париже. Оба документа, написанные моей рукой, имеют силу оригинала.

Подпись: Маркиз де Валъженез.

Дня 11 месяца июля 1821 года".

– Читать дальше? – спросил Сальватор.

– Нет, сударь, не нужно, – пролепетал Лоредан.

– Да вы сами знаете, что там написано, не так ли, кузен?

Однако я хотел бы знать, просто из любопытства: сколько вы заплатили за это знание господину Баратто?

– Сударь! – вскричал граф, поднимаясь с угрожающим видом.

– Возвращаюсь к своему мнению, кузен, – продолжал Сальватор, будто не замечая движения г-на де Вальженеза. – Как я уже сказал, творить добро – дело, которое приносит удачу. Я мог бы прибавить, что творить зло – значит навлекать на себя несчастье.

– Сударь! – повторил Лоредан.

– Ведь если бы вы не причинили зла, похитив Мину, – не теряя хладнокровия, продолжал Сальватор, – мне бы не пришло в голову делать добро, спасая ее; мне не понадобились бы почтовые лошади, не пошел бы я по улице Женер, не узнал бы секретер, не купил бы его, не открыл бы его секрет и, наконец, не нашел бы завещания, позволяющего мне сказать вам: дорогой кузен, вы совершенно свободны, но предупреждаю, что если у меня появится малейший повод быть вами недовольным, я обнародую это завещание, то есть разорю вас, вашего отца, вашу сестру! Если же вы не станете мешать влюбленным, которым я покровительствую, продолжать путь и жить счастливо за границей, что ж… В мои планы входит остаться комиссионером еще на год-два, на три года, может быть, а вы понимаете: пока я буду комиссионером, мне не понадобятся двести тысяч ливров ренты, потому что я зарабатываю пять-шесть франков в день. Итак, мир или война, выбирайте, кузен; я предлагаю мир, но не отказываюсь и от войны. Кроме того, повторяю, вы свободны, однако на вашем месте я бы воспользовался гостеприимством и провел здесь ночь в размышлениях. Утро вечера мудренее!

С этим пожеланием Сальватор покинул своего кузена Лоредана и вышел, оставив дверь незапертой, а Жана Бычье Сердце и Туссена Бунтовщика увел с собой, чтобы г-н де Вальженез видел: он волен остаться или уйти.

X. Новый персонаж

Посмотрим теперь, что происходило на Упьмской улице в доме номер десять через несколько дней после событий, о которых мы только что рассказали.

Если только наши читатели следили с некоторым вниманием за многочисленными сценами нашей драмы и обладают памятью, они, несомненно, вспомнят, что колдунья с улицы Трипре переехала в квартиру, снятую, меблированную и обставленную Петрусом в доме номер десять по Упьмской улице; вместе с Брокантой переехали, разумеется, Розочка, Баболен, ворон и дюжина собак.

Комната, в которой жила теперь старая цыганка – музей редкостей и в то же время колдовской приют, – предлагала, как мы уже говорили, изумленному взору посетителя среди прочих невероятных предметов колокольню, служившую домиком или гнездом ворону, а также разнообразные бочки, в которых спали собаки.

В наше намерение как автора этой книги – да простят нам это небольшое отступление – входит не только (как видно из темы, которую мы сейчас затрагиваем) заставлять читателя бегать вместе с нами, перескакивать со ступеньки на ступеньку общественной лестницы, посещая всех, начиная от папы Григория XVI, к которому мы еще заглянем в свое время, до старьевщика Костыля, и от короля Карла Десятого до кошкодава; но и время от времени мы рассчитываем совершать экскурсии в низшие миры, отведенные животным.

Мы уже имели случай убедиться в необыкновенных способностях ворона Фареса, пса Бразила, или Роланда; и если первый из них оставил нас более или менее равнодушными, учитывая незначительную роль, отведенную ему в описанных нами событиях, то другой, напротив, – и в этом мы ничуть не сомневаемся! – завоевал симпатии читателя.

И ничего нет удивительного в том, что, сделав первый шаг среди низших созданий, среди братьев наших меньших, как называет их Мишле, мы сделаем и второй шаг, расширяя и без того широкий круг, внутри которого мы действуем.

Чего же вы хотите, дорогие читатели! Мне было дано, к отчаянию директоров театров и издателей, а может быть и к вашему огорчению, сочинять драмы в пятнадцать картин и романы в десять – двенадцать частей! Это вина не моя, а моего темперамента и воображения.

Итак, мы перенеслись с вами в этот час на Упьмскую улицу и оказались среди собак Броканты, просим вашего позволения познакомить вас с одним из этих животных Речь идет о любимой собаке самой колдуньи. У колдуний вообще вкусы странные: не являются ли они колдуньями именно благодаря своим вкусам? А может быть, странные вкусы появились у них оттого, что они колдуньи? Этого мы не знаем и оставляем этот важный вопрос на суд более опытного человека.

Больше других собак наша колдунья любила дрянного черного пуделька. Судим мы о нем, разумеется, с позиций человеческой гордыни: с точки зрения природы дрянных животных не бывает.

Дело в том, что на взгляд любого человека – о природе судить не беремся – песик этот был до крайности безобразен: маленький, коротконогий, грязный, да притом же злой, ворчливый, требовательный – словом, он соединял в себе все пороки старого мальчика и, как и положено, вызывал ненависть у всех своих товарищей.

Из этого всеобщего отвращения вышло следующее. Броканта, его хозяйка, поначалу по причине чисто женского упрямства привязалась к нему с истинно материнской нежностью, но со временем любовь эта постепенно переросла в настоящую страсть в пику враждебности, которую к пуделю питали и публично проявляли его товарищи.

Так и случилось, что Броканта стала оказывать ему всяческие знаки внимания, вплоть до того, что кормила его из отдельной миски и в отдельной комнате, страшась, как бы он не умер от истощения, пока другие собаки говорят ему разные гадости и подвергают адским мукам в священные часы обеда и ужина.

Вы знаете, на что способна людская гордыня, не так ли, дорогие читатели? Теперь посмотрите, что может сделать гордыня, присущая животным.

Этот черный пес, этот грязный пудель, этот Бабилас был – так нам, во всяком случае, кажется – особенно уродлив, и, видя, как над ним трясется хозяйка, как ласкает и кормит его отдельно от других собак, в конце концов вообразил, что он самый красивый, изящный, умный, любезный и обворожительный пес на свете. И раз вбив себе в голову эту мысль, он, вполне естественно, стал, как и любой человек в таких же обстоятельствах, высмеивать себе подобных, бесстыдно их облаивать, дергать за хвосты, кусать за уши, презирая каждого и будучи уверенным в безнаказанности; он важничал, задирал нос, чванился, напуская на себя такой важный вид, что все его товарищи презрительно усмехались, жалостливо пожимали плечами и говорили между собой:

– Ну и выскочка!

Полагаю, дорогие читатели, вы окажете мне честь, обратившись ко мне с таким замечанием:

– Господин романист! Вы можете интерпретировать, воспроизводить и перевирать слова и поступки людей; но, по правде говоря, вы хватили через край, пытаясь внушить нам мысль о том, что собаки говорят, пожимают плечами, усмехаются!

Что до усмешек и улыбок, позвольте вам заметить, дорогие читатели, что одна моя знакомая собака, беленькая левретка, принадлежащая к самому аристократическому кругу борзых, улыбается всякий раз, как меня видит, показывая свои изящные белые зубки; и я бы даже мог, напротив, решить, что она сердится, если бы всем своим видом она не выражала при этом своей радости. Зовут ее Жизель.

Итак, по моему мнению, собаки умеют улыбаться, потому что моя дорогая Жизель неизменно улыбается мне при встрече.

Не берусь утверждать, что собаки пожимают плечами точьв-точь как люди; я, скорее, неточно выразился: мне следовало сказать не «пожимают плечами», а встряхивают плечами. Не замечали ли вы, что как только собаки познакомились – а вы знаете, каким незатейливым способом собаки сводят знакомство, – что та из них, которая считает себя обманутой в своих надеждах (обнаружив, подобно капитану Памфилу, герою написанной мною лет двадцать пять тому назад живописной истории, негра там, где он надеялся найти негритянку), презрительно встряхивает плечами и уходит? Это факт бесспорный, не оспаривайте его и вы, дорогие читатели.

Теперь перейдем к речи.

Собаки не умеют говорить! Самонадеянные вы люди, если полагаете, что только вас Провидение наделило способностью обмениваться мыслями! Потому только, что вы сами говорите по-английски, по-французски, по-китайски, по-испански, по-немецки, но не говорите «по-собачьи», вы безапелляционно заявляете: «Собаки не умеют говорить!»

Заблуждение! Собаки говорят на своем языке, как вы говорите на вашем. Более того, вы, самонадеянные люди, не слышите, о чем они говорят, а вот они вас понимают. Спросите охотника, умеет ли говорить его пес: он наблюдал, как тот во сне гонит зайца, затевает ссору, вступает в схватку! Так кто же бодрствует внутри спящего пса? Не есть ли это душа менее совершенная, но, уж конечно, более добрая, чем у нас?

Собаки не умеют говорить! Попробуйте сказать об этом своему трехлетнему сынишке, резвящемуся посреди лужайки с огромным трехмесячным ньюфаундлендом. Дитя и щенок играют, словно братья, издавая нечленораздельные звуки во время игр и ласк. Ах, Господи! Да собака просто-напросто пытается разговаривать на языке ребенка, а малыш – на языке животного. На каком бы языке они ни общались, они наверняка друг друга понимают и, может быть, сообщают один другому на этом непонятном языке больше истин о Боге и природе, нежели изрекли за всю свою жизнь Платон или Боссюэ.

Итак, собаки обладают даром слова, это не вызывает у нас никаких сомнений, а кроме того, у них есть перед нами огромное преимущество: сами говоря по-собачьи, они понимают и французский, и немецкий, и испанский, и китайский, и итальянский языки, тогда как мы, говоря либо по-итальянски, либо по-китайски, либо по-испански, либо по-немецки, либо по-французски, собачьего языка не понимаем.

Вернемся к несчастным тварям Броканты и их тяжелому положению из-за смешных притязаний Бабиласа.

Презрение, которое при каждом удобном случае выказывали товарищи Бабиласу, не приносило им самим облегчения: для этого надо было бы начать жизнь сначала.

Броканта, понимавшая, как и положено колдунье, все языки, едва заслышав мало-мальски грубое слово, спешила вмешаться, в зависимости от степени ругательства, либо с многохвостой плеткой, либо с веником в руках. Плетка была ее волшебной палочкой, а веник – трезубцем Нептуна! Можно с уверенностью утверждать, что Броканта не знала, что означали слова: «Quos ego!» <"Я вас!" (Латин )>, но собаки сейчас же переводили эту угрозу как: «У-у, жульё!» И каждая из них, поджав хвост, убиралась в свою конуру и не сразу осмеливалась высунуть нос или выглянуть из бочки.

Правда, борзая стонала, пудель скулил, бульдог ворчал, но нетерпеливые шаги, отдававшиеся на паркетном полу, и страшные слова: «Да уйметесь вы когда-нибудь?!» – заставляли всю собачью компанию замереть. И все умолкали, забившись по своим бочкам, тогда как подлый Бабилас нахально усаживался посреди комнаты, а иногда его бесстыдство простиралось до того, что он прохаживался мимо бочек, проверяя, все ли бунтари заключены в тюрьму.

Такие ухватки Бабиласа, день ото дня становившиеся все более вызывающими, в конце концов, как вы понимаете, показались совершенно невыносимыми всей собачьей республике; собаки не раз решали, воспользовавшись отсутствием Броканты, задать мэтру Бабиласу хороший урок, но случай всегда приходит на выручку тиранам и хлыщам: в ту самую минуту, как готов был вспыхнуть мятеж, Броканта, подобно античной богине зла, появлялась вдруг с веником или плеткой в руке и разводила незадачливых заговорщиков по конурам.

Что делать в столь невеселом положении, как избавиться от деспотичной власти, если у нее на вооружении веник и плетка?

Свора стала думать. Борзая предложила эмигрировать, покинуть родную землю, бежать из отечества в поисках более гостеприимных берегов, бульдог вызвался придушить Бабиласа, но, признаться, мысль о собачьем братоубийстве претила всей компании.

– Постараемся избежать кровопролития! – предложил спаниель, известный своей мягкостью.

Его поддержала старая испанская ищейка, всегда бывшая с ним одного мнения и так к нему привязавшаяся, что зачастую делила с ним одну конуру.