Текст книги "Сальватор. Том 1"

XXXII. Душевные невзгоды, отягощенные материальными трудностями

На что же решился Петрус?

Возможно, мы об этом узнаем из писем, которые он написал.

Начнем с того из них, что адресовано на бульвар Инвалидов.

"Любимая Регина!

Простите, что я на несколько дней покидаю Париж, не увидевшись с Вами, ничего Вам не сообщив ни в письме, ни лично о своем отъезде. Неожиданное событие, в котором, впрочем, нет ничего страшного, уверяю Вас, вынуждает меня сопроводить

отца в Сен-Мало.

Позвольте Вам сказать, дабы полностью Вас успокоить: то, что я гордо назвал событием, в действительности всего-навсего денежное дело.

Но оно затрагивает интересы – простите мне это кощунство и извините, что я так говорю! – человека, которого я люблю после Вас больше всех на свете: моего отца.

Я говорю об этом шепотом, Регина, опасаясь, как бы меня не услыхал Господь и не наказал за то, что я люблю Вас больше того, кому обязан своей первой любовью.

Если Вам так же необходимо сказать мне о своей любви, как мне – о ней услышать, и если Вы хотите не заставить меня забыть, но помочь мне пережить Ваше отсутствие, написав одно из тех писем, в которые Вы так трогательно умеете вкладывать часть своей души, напишите мне до востребования в Сен-Мало, но не позднее завтрашнего дня. Я намерен отсутствовать ровно столько времени, сколько необходимо на дорогу и призывающее меня туда дело – иными словами, не более шести дней.

Постарайтесь сделать так, чтобы по возвращении я нашел ожидающее меня письмо. Если бы Вы знали, как мне это необходимо!

До свидания, любимая! Вас покидает лишь моя земная оболочка, зато сердцем, душой, мыслями – всем, чем человек способен любить, – я с Вами.

Петрус".

А вот что он сообщил Сальватору:

"Друг мой!

Прошу Вас отнестись к моей просьбе так, словно это завещание Вашего умирающего отца: исполните ее слепо, не рассуждая, умоляю Вас об этом.

По получении моего письма возьмите оценщика и отправляйтесь ко мне. Прикажите описать моих лошадей, оружие, карету, картины, мебель, ковры – словом, все, что у меня есть. Оставьте мне лишь самое необходимое.

Когда опись будет готова, оцените каждую вещь.

Затем прикажите расклеить объявления, а также дайте объявление в газеты – думаю, это входит в компетенцию Жана Робера, – сообщите о распродаже мебели из художественной мастерской.

Назначьте распродажу на шестнадцатое число текущего месяца, чтобы любители успели осмотреть все на месте.

Постарайтесь найти такого оценщика, который бы разбирался в предметах искусства и правильно их оценил.

Я бы хотел получить за движимое имущество не меньше тридцати пяти тысяч франков.

Искренне Ваш, мой дорогой Салъватор.

Ex imo corde .

Петрус.

P. S. – Расплатитесь с моим лакеем и отпустите его".

Петрус знал Сальватора: он не сомневался, что к его возвращению все будет в точности исполнено.

И действительно, когда он приехал домой на шестой день после своего отъезда, на двери он увидел объявление, а на лестнице – снующих вверх и вниз любопытных.

У него сжалось сердце.

Ему не хватило смелости войти в мастерскую. Небольшой коридор вел прямо к нему в спальню. Он отправился туда, заперся, тяжело вздохнул, сел и спрятал лицо в ладонях.

Петрус был доволен собой и гордился принятым решением, но это далось ему не без борьбы и сожалений.

Читатели догадались, зачем Петрус ездил в Сен-Мало и зачем он вернулся.

В Сен-Мало он побывал, дабы воспрепятствовать тому, чтобы ферма его изумительного и самоотверженного отца не ушла из рук капитана; он хотел обеспечить пристанище на закате дней тому, кому был обязан жизнью. Сделать это оказалось нетрудно, так что старик ни о чем и не догадался: нотариус разорвал составленный было акт, Петрус попрощался с отцом, и тот поспешил к постели умирающего друга.

Потом Петрус прибыл в Париж, чтобы уладить вторую – более трудную и, признаться, болезненную – часть дела; молодой человек решил, как мы видели, продать лошадей, экипаж, мебель, картины, японские вазы, фландрские сундуки, оружие и ковры, чтобы расплатиться с долгами, а потом так же прилежно снова взяться за работу, как ученик школы изящных искусств готовится к Большому римскому конкурсу.

Разумеется, отказываясь от безумных расходов и в особенности проводя за работой время, которое раньше он тратил даже не на то, чтобы увидеть, а чтобы попытаться увидеть Регину, Петрус надеялся скоро поправить свое положение. Тогда он смог бы помогать отцу, а не отец был бы вынужден снимать с себя последнюю рубашку, ради того чтобы оплатить безумную роскошь своего сына.

Несомненно, все это было правильно, честно, разумно.

Но нет ничего труднее, чем следовать правильному, честному и разумному пути. Вот почему в большинстве случаев ему и не следуют. В самом деле, продать все эти радующие глаз роскошные безделушки, к которым уже успел привязаться, и вновь оказаться в четырех голых стенах – да разве такое сделаешь ради забавы? Нет, положение казалось удручающим, и выйти из него возможно было лишь таким вот мучительным способом.

Бедность сама по себе ничуть не пугала Петруса. Сдержанный от природы и весьма бережливый, он вполне умел обходиться пятью франками в день. Не будь в его жизни Регины, он и не думал бы о богатстве. Разве не был он наделен тремя величайшими дарами: талантом, молодостью и любовью?

Но именно его любовь, то есть то, чем жила его душа, могла оказаться раздавлена бедностью.

Увы! Женщина, готовая ради нашего удовольствия броситься в огонь, поставить на карту свою жизнь и доброе имя и прийти – подобно Джульетте к Ромео, ожидающему под балконом, в сад и одарить его ночным и мимолетным поцелуем, – зачастую не согласится вложить свою аристократическую ручку в нашу руку в дешевой перчатке.

И потом, попробуйте-ка побегать по грязной мостовой за каретой, увозящей вашу возлюбленную, постойте на одной из аллей Булонского леса в ожидании встречи с ней, если еще накануне видели, как она садилась на великолепного скакуна из конюшен Дрейка или Кремье!

Кроме того, бедность наводит тоску, обесцвечивает даже самые свежие и здоровые лица. Бедняк словно носит на лбу отпечаток вчерашних забот и бессонной ночи.

Все, что мы сказали, философу могло бы показаться наивным, несерьезным, смешным, но эта мучительная мысль, что нельзя отныне приехать в собственной двухместной карете или легком двухколесном экипаже на вечер, куда Регина прибыла в своей коляске; что невозможно встретиться с ней во время верховой прогулки по внешним бульварам, где он увидел ее впервые, или на дорожках Булонского леса, где она бывала ежедневно, – мысль эта, вопреки всем философам Земного шара, наполняла сердце Петруса печалью. По правде говоря, философы не понимают любви, а доказательством служит то, что, как только влюбляются, они перестают быть философами.

Далее, как принять подобающий вид в гостиных Сен-Жерменского предместья: там встречают колкостями бедных дворян, а Петрус был там принят не как талантливый художник, а именно как дворянин старинного рода? Сен-Жерменское предместье прощает дворянину талант при одном условии: если он не зарабатывает талантом на жизнь.

Несомненно, помимо бульвара, где Петрус встречался с Региной, помимо Булонского леса, где он видел ее мельком, он мог время от времени бывать у нее. Но встречи в свете служили предлогом его визитов, и потом, у нее Петрус не только не мог бывать часто, но и почти не оставался с ней наедине: они виделись в присутствии то г-на де Ламот-Гудана, то маркизы де Латурнель, всегда – Пчелки, изредка – г-на Рапта. Граф Рапт наблюдал за ним исподлобья, и взгляд его всякий раз выражал следующее:

«Я знаю, что вы мой смертельный враг; я знаю, что вы любите мою жену; однако держите себя в руках, я слежу за вами обоими».

– Да, черт возьми! Да, ваш самый страшный, смертельный, беспощадный враг, господин Рапт!

Целых полгода Петрусу сопутствовала удача, он наслаждался роскошью и получал разнообразные удовольствия, предоставляемые богатством, как вдруг приходилось от всего отказаться.

Повторяем: он оказался в удручающем положении.

О, Бедность, Бедность! Сколько готовых распуститься сердец ты скосила? Сколько уже распустившихся цветов души ты сбила и разметала по ветру! О, Бедность, мрачная богиня! У тебя дыхание и коса смерти!

Правда, Регина была необыкновенная женщина… Может быть!..

Знаете, что происходит с путешественником, заблудившимся в катакомбах? Разбитый усталостью, он садится на чье-то надгробие и, обливаясь потом, тревожно всматривается и вслушивается, не мелькнет ли свет, не донесется ли какой-нибудь звук: ему чудится свет, звук, он встает и говорит: «Может быть!»

Так было и с Петрусом: он только что заметил, как мелькнул огонек в конце темного подземелья.

– Может быть!.. – в свою очередь, сказал он. – Отбросим ложный стыд! В первый же раз, как я ее увижу, обо всем ей расскажу: и о своем глупом тщеславии, и о взятом в долг богатстве. Довольно гордыни! Для меня теперь одна слава, одна радость: трудиться ради нее и положить к ее ногам успех. Она женщина необыкновенная и, может быть… может быть, полюбит меня за это еще сильнее.

О, прекрасная юность, в которую надежда входит, словно луч света сквозь хрусталь! О, прелестная пташка, что поет о страдании, когда не может больше петь о любви!

Очевидно, Петрус сказал себе, принимая это решение, еще много такого, чего мы не станем здесь повторять. Скажем лишь, что, рассуждая таким вот образом вслух, он сбросил дорожный костюм, выбрал элегантный костюм для утренних приемов и поспешно оделся.

Потом, не заходя в мастерскую, откуда доносился топот сапог и разговор посетителей, он спустился по лестнице, оставил у привратника ключ от спальни, а тот протянул Петрусу небольшой конверт. Молодой человек с первого взгляда узнал дядюшкин почерк.

Дядя приглашал Петруса поужинать, как только тот вернется в Париж. Вероятно, генерал хотел знать, пошел ли его урок впрок.

Петрус сейчас же послал привратника в особняк Куртенеев передать дяде, что племянник вернулся и будет иметь честь навестить генерала ровно в шесть часов вечера.

XXXIII. Песнь радости

Мы не объяснили, ни зачем Петрус оделся, ни куда он направился, однако читатель, должно быть, обо всем догадался.

Петрус спустился по лестнице, словно на крыльях, зашел, как мы сказали, к привратнику, спросил, нет ли для него других писем, кроме дядиного, машинально взглянул на несколько конвертов, которые ему были поданы, и, не увидев желанного почерка, отмахнулся от писем. Потом вынул из кармана изящный надушенный конверт, надписанный мелким почерком, поднес письмо к губам и шагнул за порог.

Это письмо он получил от Регины в Сен-Мало.

Двое влюбленных писали друг к другу ежедневно: Петрус посылал письма на имя Манон, а Регина направляла свои послания непосредственно Петрусу.

Регина черпала в своем исключительном положении силы, помогавшие ей переносить разлуку с любимым.

Однако Петрус сам предложил ей не писать к нему во время его отсутствия: затерявшееся или перехваченное письмо могло погубить их обоих.

Молодой человек хранил письма Регины в небольшом металлическом сейфе великолепной работы, запиравшемся в сундуке

Само собой разумеется, сундук был исключен из будущей распродажи: это была святыня Петрус, как и положено в таких случаях, относился к нему с благоговением и продавать его считал святотатством.

Если бы человек занимал одну и ту же квартиру с той же мебелью начиная с двадцатилетнего возраста и до пятидесяти лет, он мог бы по этой мебели восстановить историю своей жизни в мельчайших подробностях. К сожалению, человек испытывает время от времени потребность сменить квартиру и обновить обстановку.

Заметим, что Петрус никогда не расставался с ключом от заветного сундука: он носил его на шее, на золотой цепочке.

Кроме того, слесарь, чинивший однажды этот замок, утверждал, что даже самый ловкий взломщик лишь понапрасну станет терять время, если попытается его отпереть.

С этой стороны Петрус мог быть спокоен.

Но как французские короли ожидают на ступенях подвала Сен-Дени, когда их наследник придет им на смену, так и письмо Регины ожидало на груди Петруса, пока следующее послание займет его место. Тогда первое письмо отправлялось к своим собратьям в железный сейф, открывавшийся, когда Петрус бывал в Париже, ежедневно, получая новый вклад, то есть послание, пришедшее накануне.

Еще раз поцеловав и спрятав конверт в карман, Петрус проворно скакнул за порог, поспешил на улицу НотрДам-де-Шан, потом на улицу Шеврез и вышел на внешний бульвар.

Нужно ли говорить о цели его пути?

Петрус тем же пружинистым шагом пошел по бульвару Инвалидов и остановился лишь за несколько шагов до решетки, за которой был расположен особняк маршала де ЛамотГудана.

Окинув взглядом бульвар и убедившись, что гуляющих почти нет, Петрус осмелился подойти к решетке поближе.

Он ничего не увидел, и его, как ему показалось, никто не заметил; он прошелся немного назад и, прислонившись спиной к огромной липе, поднял глаза на окна Регины.

Увы! Солнце било прямо в окна, и ставни были заперты; однако он был уверен: прежде чем стемнеет, один или другой ставень непременно приподнимется и за ним покажется возлюбленная, с которой он был разлучен целую вечность.

Однако ему не давали покоя разнообразные вопросы.

Что она делает в настоящую минуту? Она у себя? Думает ли она о нем, когда он совсем рядом?

Обычно бульвар Инвалидов безлюден, но и по нему время от времени случается пройти сбившемуся с пути прохожему.

Один из таких прохожих показался недалеко от Петруса.

Петрус оставил дерево и пошел дальше.

Он уже давно изучил все необходимые марши и контрмарши, чтобы избежать взгляды прохожих или расспросы соседей.

Он снова двинулся пружинящей походкой навстречу прохожему, торопившемуся по своим делам.

Иногда Регина не могла показаться в окне, предаваясь этой игре, этому мимическому телеграфу, выдуманному влюбленными задолго до того, как правительства догадались сделать из него средство политического сообщения; когда она была почти уверена, что Петрус здесь, в окне мелькали то конец шарфа, то локон; Регина роняла в щель между планками жалюзи либо веер, либо платок, а иногда цветок.

Петрус бывал особенно рад цветку, ведь это означало: «Приходи нынче вечером, дорогой Петрус! Надеюсь, мы сможем увидеться ненадолго».

Случалось и так, что он не видел ни шарфа, ни волос, ни платка, ни веера, ни цветка. Но, не видя Регину, он слышал ее голос: она отдавала приказание слуге; иногда доносился звук поцелуя: она целовала в лоб малышку Пчелку – этот сладкий поцелуй эхом отдавался в сердце молодого человека.

Но счастливейшие часы для Петруса наступали с приближением вечера, даже когда у него не было надежды увидеться с Региной.

Независимо от того, роняла девушка цветок, означавший свидание, или нет, с наступлением сумерек Петрус приходил и становился под деревом. У него было свое любимое место, откуда видно было лучше, зато он сам не бросался в глаза.

Стоя там, он шарил взглядом по всему фасаду дома, предаваясь нежнейшим мечтаниям и восхитительному созерцанию.

Регина даже не подозревала о его присутствии: если бы она знала, что Петрус здесь, она бы придумала, как отворить окно и послать ему в свете луны или мерцании звезды вполне им заслуженный поцелуй.

Но нет, в такие ночи, когда Петрусу ничто не было обещано, он не просил даже поцелуя, слова, взгляда.

Когда он встречался с Региной, он ни в коем случае не говорил ей: «Все свое время, любимая, я провожу рядом с вами».

Нет, он боялся смутить покой молодой женщины во время ее целомудренного сна.

И он хранил в сердце тайну о своих ночных прогулках и был счастлив тем, что не спит в те часы, когда Регина отдыхает, сродни тому, как бывает счастлива мать, глядя на спящее дитя.

Один Бог знает и мог бы сказать, что такое чистая радость, так как в человеческом языке не хэатает слов, чтобы выразить тайное блаженство, – что такое чистая радость, трепетные волнения в душе двадцатипятилетнего мужчины, когда он предается мечтам и молчаливому созерцанию под окнами любимой. Тогда небо, воздух, земля – все принадлежит влюбленному. И не только земля, которую он попирает, но все миры, вращающиеся у него

над головой, в его власти. Вырвавшись из пут материи, его душа, словно белая звезда, сияет в чистом эфире между Богом и людьми.

Но краток миг, когда ангелы возносят душу влюбленного на своих белоснежных крыльях; наступает минута, когда ей снова хочется воспарить, но не тут-то было: не пускает телесная оболочка, отяжелевшая под спудом прожитых лет, и душа, едва успев подняться, разбивается о землю.

Но вернемся к Петрусу. Как только прохожий исчез из виду, молодой человек возвратился на прежнее место.

Душа его витала вместе с ангелами.

А тем временем ставни оставались совершенно неподвижны.

Текли секунды, минуты, часы; очевидно, Петрус опоздал. Регина уехала.

Впрочем, беда была невелика: находилась она дома или отсутствовала – Петрус мысленно не переставал с ней разговаривать. Он рассказывал ей долгую историю своих бед.

Безумец! Он думал: чтобы ей понравиться, надо было представляться не тем, кем он был в действительности, выставлять напоказ материальную роскошь, а не великолепие таланта. Он представлял, как Регина, слушая его, рассмеется, пожмет плечами, назовет его глупым мальчишкой! Она проведет своей изящной белой ручкой по его вихрам, окинет его сияющим взглядом и скажет: «Еще! Еще!» – и он, потешаясь над собственными недавними страхами, расскажет все: и о приезде отца, и об истории с фермой. Но вот Регина перестала смеяться, она плачет и говорит ему сквозь слезы: "Трудись, Петрус, стань гениальным художником. Обещаю, что для меня будет важно, как твоя рука умеет держать кисть, а не кakaя на этой руке перчатка. Трудись, и когда я не встречу тебя в Булонском лесу на твоем сером в яблоках скакуне с черным хвостом и гривой, с глазами и ногами газели, словно созданными для погони, я скажу себе: «Мой Ван-Дейк работает и готовится пожать славу на будущей выставке. Трудись, любимый, и стань гениальным художником!»

Так думал Петрус, как вдруг до него донесся стук кареты, подъезжавшей со стороны Инвалидов.

Он обернулся: это Регина возвращалась в обществе маркизы де Латурнель и маршала де Ламот-Гудана.

Петрус в другой раз пошел прочь, переходя от дерева к дереву, так что если его и заметили, то узнать могла бы только Регина.

Он не смел повернуть головы.

Ворота с грохотом распахнулись, потом снова захлопнулись, огромный ключ проскрежетал в замке.

Только тогда Петрус обернулся: коляска въехала во двор.

На Инвалидах часы пробили половину шестого.

Дядюшка ужинал ровно в шесть: у Петруса было еще около двадцати минут.

Он не стал терять времени даром и занял привычное место для наблюдения.

Он говорил себе, что Регина могла бы сразу после возвращения подняться в свою комнату и подойти к ставню. Это заняло бы всего несколько минут, стоило лишь дождаться удобного случая или найти подходящий предлог. Да видела ли она его?

Как помнят читатели, Петрус не посмел обернуться.

Часы на Инвалидах прозвонили три четверти шестого.

Не успел еще отзвучать последний удар часов, как ставень отодвинулся и в окне показалась сначала белокурая Пчелка.

Но Пчелка всегда была вестником Регины, как Иоанн – предтечей Христа: позади девочки появилась молодая женщина.

Петрус прочел в ее взгляде, что она знала: он здесь.

Но как долго он тут находился? Петрус совершенно позабыл о времени и сам бы не мог этого сказать.

Взгляд Регины ясно говорил: «Я уезжала не по своей воле; я знала, что ты придешь, и ждала тебя. Прости, я не могла вернуться раньше, однако вот и я…»

Регина улыбнулась и будто продолжала: «Не волнуйся, любимый, за ожидание тебя ждет награда: я приготовила тебе сюрприз».

Петрус умоляюще сложил руки на груди.

Что еще за сюрприз?

Регина продолжала улыбаться.

Петрус позабыл о времени, об ужине у дяди, о том, что дядюшка, подобно Людовику XIV, приходит в бешенство, когда его заставляли ждать.

Наконец Регина вынула розу из белокурых Пчелкиных волос, поднесла ее к губам и уронила вместе с поцелуем, а затем прикрыла ставень.

Петрус радостно вскрикнул: он увидит Регину вечером!

Когда ставень захлопнулся, он мысленно послал миллион поцелуев за один, полученный от любимой, и только тогда вспомнил о дяде. Он вынул часы и посмотрел на циферблат.

Было без пяти минут шесть!

Петрус полетел стрелой на улицу Плюмэ.

Профессиональный бегун добежал бы от особняка ЛамотГуданов до особняка Куртенеев за десять минут: Петрус уложился в семь.

Генерал Эрбель был настолько любезен, что подождал племянника две минуты. Однако, потеряв терпение, он сел за стол в одиночестве, как вдруг дважды брякнул колокольчик, предупреждая о приходе запоздавшего сотрапезника.

Генерал уже доедал раковый суп.

При виде племянника он грозно сдвинул брови, словно разбушевавшийся олимпийский бог, и австриец Франц, горячо любивший Петруса, шепотом стал за него молиться.

Но лицо генерала сейчас же просветлело: племянник выглядел довольно жалко.

Петрус обливался потом.

– Ах, черт побери! – заметил генерал. – Тебе бы следовало постоять в передней, чтобы с тебя стекла вода, мой мальчик: ты намочишь стул.

Петрус встретил дядину остроту улыбкой.

В эту минуту генерал мог изрыгнуть на него все молнии преисподней: у Петруса на душе пели райские птицы.

Он поцеловал дядину руку и сел напротив.