Текст книги "Сальватор. Том 1"

XV. Миньон и Вильгельм Мейстер

Розочка совершенно пришла в себя и пристально посмотрела на Людовика ясными глазами. Девочка выглядела обеспокоенной и печальной. Она открыла было рот, чтобы поблагодарить молодого человека или рассказать ему о причинах обморока. Но Людовик, ни слова ни говоря, приложил ей свою руку ко рту, боясь, очевидно, развеять ее сонливость, которая, как правило, сопровождала приступы.

– Поспи, Розочка, – ласково шепнул он. – После таких приступов, как сегодня, тебе необходимо немного отдохнуть. Спи!

Поговорим, когда проснешься.

– Да, – только и ответила девочка, проваливаясь в забытье.

Людовик взял стул, бесшумно поставил его рядом с постелью Розочки, сел и, опершись на деревянную спинку кровати, задумался…

О чем он размышлял?

Попытаемся передать нежные и чистые мысли молодого человека, проносившиеся в его голове, пока спала девочка.

Прежде всего, следует отметить, что она была обворожительна! Жан Робер отдал бы свою самую красивую оду, а Петрус не пожалел бы лучший эскиз за право полюбоваться ею хотя бы мгновение: Жан Робер – чтобы воспеть ее в стихах, Петрус – чтобы написать с нее портрет.

Розочка была по-своему красива, ее не портили ни детская угловатость, ни отчасти болезненная бледность, а смуглый оттенок кожи придавал ей сходство с Миньон Гете или Шеффера.

Она переживала краткий миг превращения из девочки в девушку, когда душа и тело сливаются воедино, когда, по мысли поэта, актер впервые взглянул на цыганку с любовью и это чувство отозвалось в ее душе.

Надобно признать, что Людовик имел некоторое сходство с франкфуртским поэтом. Пресытившись жизнью до срока, Людовик мало чем отличался от молодых людей того времени, которое мы взялись описывать и на которое отчаявшиеся и насмешливые герои Байрона бросили свой поэтически-разочарованный взгляд; каждый считал, что достоин стать героем баллады или драмы, Дон Жуаном или Манфредом, Стено или Лара. Присовокупите к тому, что Людовик, врач и, стало быть, материалист, смотрел на жизнь сквозь призму науки. Привыкши иметь дело с человеческой плотью, он, как Гамлет, философствующий над черепом Йорика, до сих пор рассматривал красивую внешность лишь как маску, за которой скрывается смерть, и при каждом удобном случае безжалостно высмеивал тех из своих собратьев, которые воспевали безупречную красоту женщин и платоническую любовь мужчин.

Несмотря на противоположные взгляды двух своих лучших друзей, Петруса и Жана Робера, он видел в любви лишь чисто физиологический акт, зов природы, наконец, соприкосновение двух тел, приводящее к тому же результату, что и электрическая батарея, не более того"

Тщетны оказались попытки Жана Робера бороться с этим материалистом, призывая на помощь все дилеммы самой изысканной любви; напрасно Петрус демонстрировал скептику проявления любви в природе в целом. Людовик был непреклонен:

в любви, как и в религии, он оставался атеистом. Так и получилось, что с тех пор, как он окончил коллеж, все свое свободное время – а его было у Людовика очень немного – он посвящал случайным подружкам вроде принцессы Ванврской, красавицы Шант-Лила, в обществе которой мы его уже встречали.

Утренняя прогулка по лесу с одной, вечернее катание в лодке с другой, ужин на Центральном рынке с этой, бал-маскарад с той – вот таких ни к чему не обязывающих отношений до сих пор и искал Людовик, привыкший смотреть на женщин не иначе как на предмет удовольствия, на способ развлечения.

Он смотрел на женщин свысока и утверждал, что они главным образом красивы и глупы, как розы, с которыми поэты имеют наглость их сравнивать. Вот почему ему никогда не приходило в голову заговорить с кем-нибудь из них серьезно, будь то г-жа де Сталь или г-жа де Роланд. Те, что вызывали восхищение, были, по его мнению, чем-то вроде монстров, опухолей, отклонений. Он переносил эту теорию на женщин античных времен, выселенных в римские или греческие гинекеи и дома терпимости, годными на то, чтобы стать, подобно Лаис, куртизанками или, как Корнелия, матронами; наконец, заключенными, как принято у турков, в гарем и там смиренно ждать знака хозяина, который позволит им себя любить.

Напрасно ему пытались доказать, что разнообразие наших знакомств, наше двадцатипятилетнее образование, развивающее в нас способности, заложенные Богом и природой, давали нам видимое преимущество над женщиной. Но время не стоит на месте – отдельные исключения доказали, что эта точка зрения далеко не утопия, – и настанет пора, когда воспитание и образование будут одинаковыми для обоих полов и женщины ни в чем не будут уступать мужчинам. Людовик не желал этому верить и оставался верен своей идее.

Как мы уже сказали, это был испорченный ребенок, иначе говоря – чистая душа в растленном теле. Он напоминал тропическое растение, захиревшее и ослабевшее в наших оранжереях.

Но стоит лишь вынести его из душного, натопленного помещения на живительное жаркое солнце, и оно оживает и расцветает.

Людовик не отдавал себе отчета в собственном нравственном «захирении». Только в ту минуту, как любовь, это живительное солнце для всякого мужчины, как и для женщины, было готово вот-вот залить его горячими лучами, ему было суждено пережить необычайное волнение, словно он родился заново, и его друзья были поражены происшедшими с ним переменами.

Так и случилось во время сна целомудренной Розочки; Людовик не мог оторвать глаз от ее лица, ему в голову ударили ее юность, ее прелесть, столь хорошо знакомые двадцатилетним мальчикам, – к Людовику же они пришли с восьмилетним опозданием.

Его пьянил поднимавшийся от девочки запах, он чувствовал, как кровь приливает к его сердцу, а вместе с тем на ум приходят странные мысли, неведомые дотоле и необыкновенно ласковые.

Как назвать эту дрожь, неожиданно охватившую все его тело? Как объяснить вдруг выступившую на его лбу испарину?

Что сказать о волнении, охватившем его так сильно, так внезапно?

Была ли это любовь? Нет, невозможно! Мог ли он в это поверить, он, все свои молодые годы пытавшийся ее побеждать, гнать прочь, отрицать?

Кроме того, можно ли испытать любовь к этой девочке, этой сиротке, цыганке? Нет, только интерес…

Да! Людовик признал, что очень сильно интересуется Розочкой.

Прежде всего, он будто заключил пари с болезнью, с самой смертью.

Увидев Розочку впервые, он сказал себе: «Эта девочка долго не протянет».

Потом он снова встретился с ней, видел ее и в мастерской Петруса, и у нее дома в каком-то лихорадочном возбуждении, и на краю канавы, где она сидела, упрашивая солнечный луч согреть ее, словно цветочек, тогда Людовик подумал: «Как жаль, что бедняжка не выживет!»

Позднее он имел случай понаблюдать за тем, как стремительно развиваются ее умственные способности, когда она разучивала стихи под руководством Жана Робера, занималась музыкой с Жюстеном, училась рисовать у Петруса, а ему, Людовику, задавала серебристо-заливистым голоском такие серьезные или, наоборот, такие наивные вопросы, что он порой не находил что ответить; при этом она смотрела на него своими огромными, лихорадочно блестевшими глазами, и он сказал:

– Эта девочка не должна умереть!

С этого времени – прошло около полутора месяцев с тех пор, как у него вырвалось это восклицание, – Людовик взялся за лечение несчастной девочки с увлечением, свойственным ему как доктору.

Он считал пульс, слушал дыхание, заглядывал в глаза и оставался убежден, что блеск глаз и учащенный пульс свидетельствовав ли о нервном напряжении девочки, но ни один из жизненно важных органов не поврежден. И он прописал чисто гигиеническое лечение и покой. Духовную пищу он дозировал не менее тщательно, чем материальную. Даже в ее костюме он оставил живописные черты, но убрал все, что считал чересчур эксцентричным.

Он сам наблюдал за проведением такого лечения, и оно привело к ожидаемому улучшению. Через полтора месяца Розочка превратилась из ребенка в девушку, и мы представили ее читателям как раз в ту минуту, когда вопросы г-на Жакаля повергли ее в состояние, в которое она впадала всякий раз, как ее против воли заставляли вспомнить о страшных событиях далекого детства.

Мы видели, как Людовик, взявший за правило ежедневно навещать девушку под тем предлогом, что он должен убедиться, выполняются ли его предписания, прибыл, как раз когда Розочка лишилась чувств; мы знаем, что после ухода г-на Жакаля молодои доктор остался у постели больной один; он запретил ей говорить и, сидя у нее в ногах, охранял ее покой. Он неотрывно смотрел на нее, спрашивая себя, что происходит в его собственной душе.

Не испытывал ли он просто-напросто желание?

Нет, ангелы добродетели, вы-то знаете, что это не так! Нет, то было не желание, потому что никогда еще более целомудренный взгляд не останавливался на более безупречном существе.

Что же это было?

Молодой человек прижал ладонь ко лбу, словно пытаясь заставить себя не думать. Он прижал другую руку к груди, приказывая сердцу остановиться. Но и разум, и душа его ликовали и пели о первой любви, и ему ничего не оставалось, как к ним прислушаться.

– Так это любовь! – молвил он и закрыл лицо руками.

Да, это была любовь, самая первая, свежая, чистая любовь, какая только может осветить сердце мужчины. В ней заключались и пылающая страсть, и нежность взрослого мужчины, полюбившего впервые в жизни. Фея любви пролетела только что над их головами и коснулась их лбов лепестками белых лилий.

Какая женщина узнает – да и какими словами можно было бы поведать ей об этом? – о тайном, безмолвном, невыразимом восхищении, преисполняющем сердце мужчины, который понял, что по-настоящему влюблен?

Так было и с Людовиком.

Его сердце представилось ему самому храмом, любовь – культом, а вся прошлая жизнь закоренелого скептика исчезла, как исчезает в театре по мановению феи и желанию режиссера декорация, изображающая пустыню.

Он обратил свои взоры в будущее и сквозь бело-розовые облака увидел новые дали. Он ощущал себя матросом, который только что пересек тропики, обогнул мыс и вдруг перед ним появился один из восхитительнейших островов Тихого или Индийского океанов, поросшего высокими деревьями, дающими спасительную тень, и благоухающего дивными цветами невиданных размеров: Таити или Цейлон. Он поднял голову, покачал ею и снова опустил подбородок на спинку кровати и с родительской нежностью залюбовался Розочкой.

– Ох, дитя, – прошептал он. – Благослови тебя Бог за то, что ты помогла мне обрести смысл жизни! Ты принесла мне под своим крылышком любовь, прекрасная голубка, в тот самый день, как я тебя встретил! Я столько раз проходил мимо тебя, так часто тебя видел, сжимал твою руку в своей, но ничто во мне не шевельнулось, мой внутренний голос молчал! И лишь увидев тебя спящей, я понял, что такое любовь… Спи, дорогое дитя, неведомо откуда появившееся в этом городе! Ангелы охраняют твой сон, а я спрячусь в складках их одежд и буду любоваться тобой… Будь безмятежна в прекрасной стране сновидений, по которой ты путешествуешь: я буду смотреть на тебя сквозь белоснежный покров твоей невинности, и мой голос никогда не потревожит золотого сна твоей души.

Людовик вот так разговаривал сам с собой, как вдруг Розочка открыла глаза и увидела его.

Краска бросилась Людовику в лицо, словно его застали на месте преступления. Он почувствовал необходимость заговорить с девушкой, однако язык ему не повиновался.

– Вы хорошо спали, Розочка? – спросил он наконец.

– "Вы"? – переспросила девочка. – Вы обращаетесь ко мне так почтительно, господин Людовик?

Врач опустил глаза.

– Почему вы говорите мне «вы»? – продолжала девочка, привыкшая к тому, что все близкие обращаются к ней на «ты».

Словно размышляя вслух, она прибавила:

– Неужели во сне я сказала что-нибудь нехорошее?

– Вы, дорогое дитя? – вскричал Людовик, и на глаза ему навернулись слезы.

– Опять «вы»?! – возмутилась Розочка. – Почему же вы не обращаетесь ко мне запросто, как раньше?

Людовик смотрел на нее, ничего не отвечая.

– Когда мне говорят «вы», мне кажется, что на меня сердятся, – пояснила Розочка. – Вы на меня сердитесь?

– Нет, клянусь вам! – поспешил заверить ее Людовик.

– Снова это «вы»! Вероятно, я вас чем-то огорчила, а вы не хотите сказать?

– Нет, нет, ничем, дорогая Розочка!

– Вот так-то лучше! Продолжайте!

– Послушайте, что я вам скажу, дорогое дитя! – начал он.

Розочка состроила прелестную рожицу при слове «послушайте», чем-то ее смутившем, хотя и сама не могла бы объяснить причины своего недовольства.

– Вы уже не ребенок, Розочка…

– Я? – перебила она его с неподдельным изумлением.

– Или, точнее, перестанете быть ребенком через несколько месяцев, – поправился Людовик. – Скоро вы станете совсем взрослой и все будут обращаться к вам с должной почтительностью. Так вот, Розочка, не пристало молодому человеку моих лет обращаться к такой девушке, как вы, с прежней фамильярностью.

Девочка взглянула на Людовика с выражением такой наивности, что тот был вынужден опустить глаза.

Ее взгляд ясно говорил: «Я думаю, у вас действительно есть причина обращаться ко мне на „вы“, но не та, о которой вы только что сказали. Я вам не верю».

Людовик отлично понял, что хотела сказать Розочка. Он снова опустил глаза, размышляя о том, в каком трудном положении окажется, если Розочка потребует более убедительных объяснений.

Но когда она увидела, что он опустил глаза, в ее душе шевельнулось неведомое ей до тех пор чувство. Она задохнулась, но не от горя, а от счастья.

И произошло невероятное: обращаясь к нему мысленно со словами, которые Розочка хотела было произнести вслух, она заметила, что в то время, как Людовик перестал говорить ей «ты», она сама, всегда до тех пор обращавшаяся к нему почтительнейшим образом, мысленно говорит ему «ты». Все это заставило Розочку замолчать, она задрожала и покраснела.

Девушка спрятала голову в подушку и натянула на себя прозрачное покрывало, которое обычно составляло неотъемлемую часть ее живописных нарядов.

Людовик наблюдал за ней с беспокойством.

«Я ее огорчил, – подумал он, – и теперь она плачет».

Он встал и, упрекнув себя в излишней деликатности, непонятной для девочки и потому напугавшей ее, приблизился к Розочке, склонился над подушкой и как можно ласковее произнес:

– Розочка! Дорогая Розочка!

Его нежные слова взяли ее за душу, и она повернулась так стремительно, что почти коснулась губами лица Людовика.

Он хотел было подняться, но Розочка, не отдавая себе отчета в том, что делает, инстинктивно обвила его шею руками и прижалась к пылавшим губам молодого человека, отвечая на его ласковые слова.

– Людовик! Дорогой Людовик!

Оба вскрикнули, Розочка оттолкнула Людовика, молодой человек отшатнулся.

В ту самую минуту дверь отворилась и в комнату с криком влетел Баболен.

– Знаешь, Розочка, Бабилас удрал, но Броканта его поймала, и теперь он попляшет!

Жалобный лай Бабиласа в самом деле донесся в это время до слуха Розочки и Людовика, подтверждая известную пословицу: «Кого люблю, того и бью!»

XVI. Командор Триптолем де Мелен, дворянин королевских покоев

В тот же день, три четверти часа спустя после того, как г-н Жакаль и Жибасье распрощались на углу улицы ВьейЭстрапад – Жибасье отправился на поиски Карамельки к Барбетте, а г-н Жакаль сел в карету, – честнейший г-н Жерар просматривал газеты в своем ванврском особняке, когда тот же камердинер, что во время болезни своего хозяина ходил за ба-медонским священником и привел брата Доминика, вошел и в ответ на недовольный вопрос хозяина: «Почему вы меня беспокоите? Опять из-за какого-нибудь попрошайки?» – торжественно доложил:

– Его превосходительство Триптолем де Мелен, дворянин королевских покоев!

Это имя произвело на хозяина необыкновенное впечатление.

Господин Жерар покраснел от удовольствия и, вскочив с места, попытался проникнуть взглядом в темный коридор в надежде разглядеть знаменитость, о которой ему доложили с такой важностью.

И действительно удалось различить в потемках господина высокого роста, светловолосого или, точнее, в светлом завитом парике, в коротких штанах, со шпагой на боку, во французском рединготе с пышным кружевным жабо и орденским крестом в петлице.

– Просите! Просите! – крикнул г-н Жерар.

Лакей удалился, и его превосходительство командор Триптолем де Мелен, дворянин королевских покоев, вошел в гостиную.

– Проходите, господин командор, проходите! – пригласил г-н Жерар.

Командор сделал два шага, небрежно поклонился, едва качнув головой, сощурил левый глаз, поднял на лоб очки в золотой оправе – словом, всем своим вызывающим видом давал понять г-ну Жерару свое превосходство как дворянина древнего рода.

Тем временем г-н Жерар, согнувшийся, словно вопросительный знак, ждал, пока посетитель соблаговолит объяснить, зачем он пришел.

Командор разрешил наконец г-ну Жерару поднять голову, и честнейший филантроп бросился к креслу и поспешил подвинуть его посетителю. Тот сел и предложил хозяину последовать его примеру.

Когда собеседники уселись друг против друга, командор, не говоря ни слова, вынул из жилетного кармана табакерку и, позабыв предложить щепоть г-ну Жерару, зачерпнул табаку и с наслаждением втянул в себя огромную понюшку.

Опустив очки на нос и пристально взглянув на г-на Жерара, он произнес:

– Сударь! Я явился от имени короля!

Господин Жерар склонился до земли.

– От имени его величества? – пролепетал он.

Командор продолжал непреклонно и свысока:

– Король поручил мне поздравить вас, сударь, с благополучным окончанием вашего дела.

– Король бесконечно милостив ко мне! – вскричал г-н Жерар. – Однако каким же образом король?..

И он взглянул на командора Триптолема де Мелена с выражением, в котором невозможно было ошибиться.

– Король – отец своим подданным, сударь, – отвечал командор. – Он интересуется судьбой всех страждущих, знает обо всех бесчисленных страданиях, терзающих ваше сердце с тех пор, как вы лишились племянников. Его величество передает вам через меня соболезнования. Не стоит и говорить, сударь, что я присоединяюсь к пожеланиям его величества.

– Вы слишком добры, господин командор! – скромно отвечал г-н Жерар. – Не знаю, достоин ли я…

– Достойны ли вы, господин Жерар? – подхватил командор. – И вы еще спрашиваете?! По правде говоря, вы меня удивляете! Как?!

Вы столько выстрадали, столько трудились, так постарались для общего блага, ваше имя большими буквами высечено на фонтане, на общественной мыльне, на церкви, на каждом камне в этом городке; вас все знают за человека, который любит ближних, помогает себе подобным, проявляет по отношению к любому человеку истинное величие и бескорыстие! И такой человек спрашивает, заслужил ли он милости короля! Повторяю вам, сударь, что меня удивляет ваша скромность; это еще одна добродетель, украшающая вас, известного своими неисчислимыми добродетелями!

– Господин командор! – в смущении отвечал тот. – Я делаю для ближних все, что подобает истинному христианину.

Разве Церковь не предписывает нам любить себе подобных, служить и помогать друг другу?

Командор поднял очки на лоб и уставился на г-на Жерара маленькими глазками.

«Я бы очень удивился, – подумал он, – если бы в этом человеколюбии не оказалось хоть немного иезуитства. Поищем его слабое место!»

Вслух он прибавил:

– Ах, сударь! Разве наш долг не в том, чтобы строго придерживаться принципов, которые диктуют нам Святая церковь и его величество, носящий титул «христианнейшего короля»

и по праву считающий себя «старшим сыном нашей святой матери Церкви»? И разве Церковь не должна отличать и вознаграждать истинных христиан?

– Вознаграждать! – горячо подхватил г-н Жерар, сейчас же раскаявшись в собственной несдержанности.

– Да, сударь, – продолжал командор, и на его губах мелькнула странная улыбка, – вознаграждать… Король позаботился о вашем вознаграждении.

– Однако, – с живостью перебил его г-н Жерар, словно желая искупить свою недавнюю торопливость, – разве чувство исполненного долга – не достаточная награда, господин командор?

– Конечно, конечно, – закивал дворянин королевской палаты, – и ваше замечание очень любопытно; да, чувство исполненного долга – достаточная награда, которой должен довольствоваться каждый человек. Но вознаграждать людей, исполнивших свой долг, – не значит ли это привлекать к ним всеобщее внимание, пробуждать восхищение и любовь их сограждан? Не означает ли это ставить их в пример тем, кто стоит на перепутье, кто еще не сделал окончательного выбора между добром и злом? Вот в чем, сударь, состоит идея его величества, и если только вы не выскажете решительного отказа от милостей, которыми намерен вас осыпать король, мне поручено сообщить вам новость, способную вас осчастливить.

– Прошу прощения, господин командор, – отрывисто проговорил в ответ г-н Жерар, – но я не ожидал, что вы окажете мне честь своим посещением, как не ожидал и поистине отеческой заботы, которой окружил меня его величество, а потому мысли мешаются у меня в голове и я не нахожу слов для выражения своей признательности.

– Признательны должны быть мы, господин Жерар, – возразил командор. – Либо я ошибаюсь, либо его величество подтвердит вам это лично.

Господин Жерар снова отвесил низкий поклон.

Командор терпеливо ждал, пока г-н Жерар снова примет нормальное положение, и продолжил:

– Итак, господин Жерар, если бы король поручил вам отблагодарить человека ваших достоинств, какую награду вы выбрали бы? Отвечайте откровенно.

– Признаться, господин командор, – отозвался г-н Жерар, пожирая глазами рубин, украшавший петлицу дворянина королевской палаты, – я бы затруднился выбрать.

– Если бы речь шла о вас, я понимаю ваше смущение. Но предположим, что речь идет о ком-то другом, о столь же честном, как вы, человеке, например, если только другой смертный может вознестись так же высоко, как вы.

Командор произнес эти слова с насмешливым видом, от чего г-н Жерар заметно вздрогнул. Достойнейший филантроп вопросительно заглянул в лицо дворянину королевской палаты. Но тот всем своим видом старался показать такую доброжелательность, что, если сомнение на миг и закралось г-ну Жерару в душу, оно сейчас же и развеялось.

– В таком случае, мне кажется, господин командор… – начал он.

– Договаривайте!

– …мне кажется, что… орден… Почетного… легиона… – продолжал г-н Жерар, выговаривая каждое слово, как будто боялся, что скажет больше чем нужно и в особенности больше, чем следовало услышать дворянину такого ранга, как командор Триптолем де Мелен.

– Орден Почетного легиона? Что же вы раньше-то молчали, господин Жерар? Какого черта вы скромничаете?.. Орден Почетного легиона!

– Это мое самое горячее желание!

– Должен вам заметить, что я считаю вас невероятно скромным, господин Жерар!

– О, сударь…

– Несомненно! Что такое клочок красной ленты в бутоньерке для человека вашего полета? Ну, дорогой господин Жерар, вы выбрали для другого человека награду, которую его величество уготовил для вас.

– Возможно ли? – вскричал г-н Жерар, и его лицо налилось кровью, словно его хватил апоплексический удар.

– Да, сударь, – продолжал командор, – его величество награждает вас орденом Почетного легиона; король поручил мне не только доставить его вам, но самолично прикрепить к вашей петлице; государь выражает уверенность, что никогда еще эта высокая награда не сияла на груди более достойного человека.

– Я не переживу этой радости, господин командор! – вскричал г-н Жерар.

Господин Триптолем де Мелен опустил для вида руку в карман, а г-н Жерар, задыхаясь от радости, гордости и счастья, приготовился опуститься на колени.

Но вместо того, чтобы достать обещанный и с нетерпением ожидаемый крест, командор скрестил на груди руки и смерил г-на Жерара презрительным взглядом.

– Черт побери! – промолвил он. – Господин честный человек! Должно быть, вы большой негодяй!

Нетрудно догадаться, что г-н Жерар подскочил, словно укушенный.

Но, не обращая внимания на его растерянный вид, странный собеседник продолжал:

– Ну-ка, господин Жерар, смотрите мне прямо в глаза!

Господин Жерар смертельно побледнел и попытался исполнить приказание командора, но не смог поднять голову.

– Что вы хотите сказать, сударь? – пролепетал он.

– Я хочу сказать, что господин Сарранти невиновен, что вы сами совершили преступление, за которое его приговорили к смертной казни, что королю никогда не приходило в голову наградить вас крестом, что я не командор Триптолем де Мелен, дворянин королевских покоев, а господин Жакаль, начальник тайной полиции! А теперь, дорогой господин Жерар, поговорим как добрые друзья. Слушайте меня очень внимательно, потому что я скажу вам нечто весьма и весьма важное!