Текст книги "Сальватор. Том 1"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр: Зарубежные приключения, Приключения
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)
Ни одно из решительных средств не удовлетворило благородных псов, и было решено не замышлять против Бабиласа заговоров, а окружить его презрением. Его стали бойкотировать, как говорят в римских коллежах, подвергли его карантину, как говорят в коллежах французских; его сторонились, с ним не разговаривали, его не видели в упор, наконец, как поэтично говорится в опере «Фаворитка»:
Остался он один с бесчестием своим!
Что сделал Бабилас? Вместо того чтобы раскаяться, он, ослепленный безрассудной любовью Броканты, умудрился еще пуще мистифицировать своих товарищей; днем он их облаивал, ночью безжалостно нарушал их сон – словом, уверенный в поддержке своей хозяйки, Бабилас превратил их жизнь в ад.
Если было жарко и Броканта открывала окно, чтобы впустить свежего воздуху, Бабилас начинал жалобно прыгать и дрожать всеми членами, словно в двадцатипятиградусный мороз.
Если окно было, напротив, закрыто, а за окном шел дождь, снег или трещал мороз, Бабилас жаловался на духоту, печка его беспокоила: он задирал возле печки лапу и, насколько это было в его силах, пытался потушить огонь. Броканта думала, что ему жарко; опасаясь, как бы не заболел ее любимец, гасила огонь и распахивала окно, пусть даже другие собаки дрожали от такого же лютого мороза, какой бывает в Москве.
Короче говоря, этот негодяй Бабилас превратился в домашнего демона! Никому он был не нужен, у всех вызывал неприязнь, и тем не менее – поди-ка объясни этот факт! – несмотря на скопище пороков, а может быть и благодаря им, он был любим Брокантой!
Хотя весна 1827 года была ничуть не жарче весны года 1857-го, Бабилас то по злобе, то из нужды, то по другой причине раз двадцать заставлял хозяйку открывать окно. И вот, высунув в окно нос – как помнят читатели, комната находилась в первом этаже, – Бабилас издали заприметил молодую черноглазую рыженькую собачку с жемчужными зубками и коралловыми губками – как известно, существует два вида кораллов: красный и розовый, и последний гораздо дороже первого.
Красивая походка этой юной особы, чей клык еще оставлял отметину в виде геральдической лилии, а также горящий взор, гибкая талия, небольшая лапка – все обаяние ее личности заставили Бабиласа задрожать, и он закричал на своем собачьем языке:
– До чего хороша собачка!
На его крик – так бывает, когда стоящий у окна курильщик восклицает: «До чего хороша дамочка!» – и все посетители клуба, играющие в вист, читающие газету, пьющие кофе, поедающие мороженое, потягивающие из рюмочки, бегут наперегонки, – на его крик, как мы сказали, все собаки, сидевшие, стоявшие, лежавшие в комнате, бросились к окну полюбоваться красоткой вместе с Бабиласом; однако тот обернулся, оскалил зубы, зарычал, и все собаки, в том числе бульдог и ньюфаундленд, способные разделаться с Бабиласом одним махом, вернулись к своим занятиям.
Удовлетворенный покорностью товарищей, продиктованной инстинктом, подсказывавшим им, что в соседней комнате находится Броканта, Бабилас снова обратил свой взгляд на улицу.
Собачка, чувствуя на себе его пламенный взор, робко опустила глазки и прошла мимо, не поворачивая головы.
– Порядочная и красивая! – воскликнул на своем языке воодушевленный пудель.
«Порядочна и красива!» – восклицает Гамлет при виде Офелии. Это доказывает, что при схожих обстоятельствах человек и животное, принц и пудель способны испытать одинаковые чувства.
Пудель свесился из окна так, что его товарищам на мгновение показалось: не рассчитав своих сил в любовном порыве, Бабилас по законам равновесия вывалится из окна и разобьется о мостовую.
Ничуть не бывало: Бабилас проводил взглядом прелестную особу до угла улицы Вьей-Эстрапад, где она исчезла, словно тень, не сообщив ему, вернется ли когда-нибудь.
– До чего хороша! – пролаял Бабилас в предвкушении несказанных наслаждений зарождающейся страсти, расцветавшей в его сердце любви.
С этой минуты Бабилас перестал жаловаться на мучительное одиночество, на которое обрекли его оскорбленные собратья, и порадовался в душе тому, что благодаря бойкоту товарищей сможет часами мечтать без помех.
Вернувшись в свою бочку, он, словно Диоген, презрел целый свет; и если мы (а как романисту нам положено понимать все языки, даже языки зверей) не передадим его собственные слова, то только потому, что боимся: читатели неверно истолкуют наши намерения и в недовольстве Бабиласа увидят горькую сатиру против общества.
Мы не станем более анализировать чувства, переполнявшие сердце нашего героя с той минуты, как он получил электрический удар, и до того времени, как уснул; скажем только несколько слов о том, как прошла ночь.
Для Бабиласа она была исполнена неведомых мучений и неслыханных наслаждений; все бесенята, что ткут пестрое полотно сновидений, танцевали свой сумасшедший танец вокруг изголовья несчастного пуделя. Он видел, как, словно в стеклышках его волшебного фонаря, который он показывал в детстве в обществе слепого, проходят тени всех собак, любивших когда-то, всех четвероногих Елен и Стратоник, пробуждавших безумные страсти. Он так крутился во сне на своем волосяном матрасе – у других собак были лишь соломенные подстилки, – что Броканта, внезапно проснувшись, решила: у него началась гидрофобия или эпилепсия, и, не вставая с постели, обратилась к нему с ласковыми словами утешения.
К счастью, в четыре часа стало светать. Если бы на дворе еще стояли долгие и темные зимние ночи, Бабилас не дотянул бы до рассвета и сдох от истощения.
XI. Любовь Бабиласа и Карамельки
С первыми солнечными лучами Бабилас выпрыгнул из своей бочки. Мы должны признать, что обыкновенно он уделял своему туалету совсем не много времени. В то утро он и вовсе о нем забыл и стремглав бросился к окну.
С рассветом к нему вернулась и надежда. Раз она прошла вчера, почему бы ей не пройти и сегодня?
Окно было прикрыто, и не без оснований: шел проливной дождь!
– Надеюсь, окно не станут открывать, – сказала борзая, задрожав от одной этой мысли, – в такую погоду хороший пес человека на улицу не выгонит!
Мы, люди, говорим: «пес»; собаки говорят: «человек». И мне кажется, правы собаки, потому что в ненастные дни я вижу на улицах больше людей, чем собак.
– Это было бы слишком! – заметил бульдог, отвечая борзой.
– Хм! – с сомнением промолвили спаниель и испанская ищейка. – Нас это ничуть не удивило бы.
Они-то чувствовали себя свободнее других: у них была густая шерсть.
– Если Бабилас потребует нынче утром открыть окно, – сказал ньюфаундленд, – я повешусь!
– Ничего странного, если его откроют, – возразил мопс, настроенный весьма скептически
– Тысяча чертей! – проворчали в один голос ньюфаундленд и бульдог. – Пусть только попробуют, и мы еще посмотрим!
Белый пудель, допускавшийся иногда сыграть с Бабиласом партию в домино и как честный игрок принимавший порой его сторону в память об их сражениях, воззвал к милосердию своих товарищей и на сей раз.
– Я слышал, как он стонал всю ночь, – взволнованно проговорил он. – Может, заболел… Не будем беспощадны к собрату:
мы же собаки, а не люди.
Его речь произвела на собравшихся приятное впечатление, и было решено повременить, тем более что по здравом размышлении они не могли помешать Бабиласу.
Вошла Броканта. Она увидела, что у ее любимца губы и уши обвисли, а вокруг глаз залегли тени.
– Что это с тобой, собачка? – спросила она елейным голосом, целуя и прижимая пуделя к груди.
Бабилас заскулил, вырвался из объятий колдуньи и подскочил к окну.
– А-а, свежий воздух!.. – догадалась Броканта. – Какой приличный песик! Он не может обойтись без свежего воздуха!
Броканта была не только колдуньей, но и очень наблюдательной особой. Она заметила, что бедняки живут в такой атмосфере, в какой аристократы задыхаются. И в этом счастье бедняков: если бы они не могли жить где живут, они бы вымерли; правда, они иногда и умирают, но доктор всегда подбирает название для унесшего их недуга, и благодаря этому греческому или латинскому слову никто не терзается угрызениями совести, даже Совет по здравоохранению.
Броканта, счастливая тем, что видит своего «приличного» песика в полном порядке, хотя она никогда не занималась его воспитанием, не заставила себя ждать и немедленно распахнула окно.
Это вызвало всеобщее недовольство среди присутствующих, которое вскоре переросло бы в ропот, если бы Броканта не сняла с гвоздя исправительную плетку и не потрясла ею над головой.
При виде бича собаки угомонились словно по волшебству.
Бабилас вскочил передними лапами на подоконник и посмотрел справа налево; но только у людей хватало смелости идти по Ульмской улице (столь же мало мощенной в описываемое время, как и весь Париж в эпоху Филиппа Августа), особенно в проливной дождь.
– Увы! – простонал наш влюбленный. – Увы, увы!
Однако от его стона дождь не унялся и не было видно ни единой собаки.
Наступило время завтрака – Бабилас не отходил от окна, потом время обеда – Бабилас по-прежнему смотрел на улицу, затем и ужина – все напрасно.
Остальные собаки потирали от удовольствия лапы: доля Бабиласа досталась, естественно, им.
Как видно, дело заходило слишком далеко. Бабилас отказался от пищи: тщетно Броканта называла его самыми нежными именами, предлагала ему молоко, сахар, золотистые бублики – он до самой ночи оставался в одной и той же утомительной позе, какую принял с самого рассвета.
Ночь давно наступила; десять часов отзвонило во всех церквях, которые были слишком хорошо воспитаны и, разумеется, звонили не все сразу, уступая место более древним. Пора было уходить! Бабилас вернулся в свою бочку, охваченный пронзительной грустью.
Вторую ночь он провел еще в большем волнении, чем первую: кошмар не отпускал бедного Бабиласа ни на минуту.
Если он забывался на несколько мгновений, то скоро вздрагивал, и становилось понятно, что ему было бы лучше вовсе не засыпать.
Броканта просидела всю ночь у его изголовья, будто заботливая мать, нашептывая ласковые слова, известные лишь матерям, утешающим своих детей. Только на рассвете, совершенно лишившись покоя, она решила разложить на него карты.
– Он влюблен! – вскричала она, раскладывая карты в третий раз. – Бабилас влюблен!
На сей раз, как сказал Беранже, карты не соврали.
Бабилас оставил свою бочку с еще более искаженной мордой после второй бессонной ночи.
Броканта окунула в молоко печенье, Бабилас нехотя его съел и приказал, как и накануне, отворить окно.
Хотя в праздник святого Медара шел дождь, что обещало сорок дождливых дней, однако этот день как нарочно выдался солнечным, и Бабилас повеселел.
Должно быть, в этот день ему действительно везло: в тот же час, что и двумя днями раньше, он увидел рыжую собачку из своих снов! Те же аристократические лапки, та же красивая походка, гордая и вместе с тем ррбкая.
У Бабиласа заколотилось сердце, он взвизгнул от радости.
На этот звук собачка повернула голову, но не из кокетства, а потому, что, как бы ни была она невинна, у нее было нежное сердце, и в его визге прозвучали для нее и любовь, и тоска.
Она вновь увидела Бабиласа, которого еще в первый раз приметила украдкой.
Что до Бабиласа, он видел ее только в профиль, теперь же, рассмотрев в упор, задрожал всем телом. Бабилас был очень нервным, после того как перенес в молодости серьезную болезнь.
Как мы сказали, он задрожал всем телом и заскулил нежно и жалобно – так бывает с людьми, наделенными подобным темпераментом, когда волнение превосходит их силы.
Видя его смущение, которое собачка, возможно, разделяла, она под влиянием жалости сделала несколько шагов по направлению к окну Бабиласа.
Поддавшись непреодолимому влечению, Бабилас собирался выпрыгнуть из окна, как вдруг послышался чей-то строгий голос:
– Ко мне, Карамелька!
Голос принадлежал, вероятно, хозяину. Поглядывая в сторону Бабиласа, Карамелька тем не менее поспешила на зов.
Бабилас, как было сказано, приготовился к прыжку, но этот голос его остановил. Он удержался из опасения скомпрометировать Карамельку, а может быть и из менее галантного побуждения – инстинкта самосохранения? Этого никто никогда не узнает.
Бабилас присел на задних лапах и, постукивая передней по подоконнику, прокричал:
– Карамелька! Карамелька! Красивое имя!
Он стал повторять на все лады:
– Карамелька! Карамелька! Карамелька!
Возможно, нашим читателям кличка покажется не такой уж красивой, как утверждал Бабилас; но оно подходило к шубке той, что его носила, и Бабилас, оценивший по достоинству окрас любимой, должен был полюбить и ее имя.
Карамелька, которую строго окликнул хозяин, подошла к нему с опущенной головой, бросив, как мы сказали, нежный взгляд Бабиласу.
Тот провел две ночи в столь отчаянном ожидании, что теперь взгляд Карамельки показался ему райским лучом.
Он проводил взглядом Карамельку, скрывшуюся, как и накануне, за углом улицы Вьей-Эстрапад, и отошел от окна, всячески выражая свою радость: стал прыгать на стулья, подниматься на задние лапы, вертеться волчком, пытаясь поймать собственный хвост, надоедать своим товарищам, притворяться мертвым – словом, показывать все, на что он был способен, выражая всеми возможными способами несказанную радость.
Собратья решили, что он взбесился, и, будучи в конечном счете добрыми животными, забыли обиду и стали искренне его жалеть.
Кое-кто уверяет, что любовь облагораживает. В этом утверждении есть доля правды, и мы приведем еще одно доказательство этой истины.
Мы сказали, что Бабилас был псом задиристым, голосистым, даже злым. Вдруг он преобразился как по волшебству – в моральном отношении, разумеется! – и стал ласковым и добродушным, словно черный барашек, о котором говорит Тамлет. Он вышел к товарищам, принес искренние извинения, попросил у них прощения и повинился в своих ошибках, а после этого публичного покаяния стал их умолять вернуть ему дружбу и дал честное слово соблюдать самые строгие правила и обязанности.
Общество посовещалось. Ньюфаундленд и бульдог поначалу никак не хотели отказываться от мысли его придушить, поддаваясь первому движению души, которое, в отличие от людей, у собак недоброе: они не верили в искренность его преображения.
Но белый пудель снова встал на его защиту и так горячо за него заступался, что перетянул на свою сторону почти все общество.
Перешли к голосованию. Большинство присутствовавших собак высказались за полную амнистию Бабиласа.
Белый пудель подошел к нему, протянул лапу, и самые уважаемые члены собрания, следуя его примеру, выразили Бабиласу свое доверие и обещали дружбу.
С этой минуты Бабилас требовал открыть окно только с разрешения товарищей, а так как с каждым днем становилось все теплее, они любезно давали ему свое согласие – даже борзая, которая продолжала дрожать, уверяла, что это уже вошло у нее в привычку.
XII. Господин, желающий знать, попадет ли он в рай
Так прошел целый месяц.
Почти каждый день в одно и то же время Карамелька проходила мимо, посылая ласковый взгляд счастливому Бабиласу, а тот, целиком отдавшись платонической любви, довольствовался этими взглядами: его сдержанность объяснялась тем, какое неизгладимое впечатление произвел на его легко раздражаемую нервную систему резкий голос, принадлежавший хозяину Карамельки. Не исключено, что Карамелька дала понять Бабиласу: рано или поздно она найдет возможность и вырвется из рук хозяина, чтобы ответить на его любовь еще более откровенным способом, а потому Бабилас и не терял терпения.
И вот около двух недель спустя после той ночи, когда Жан Бычье Сердце собирался сначала задушить, потом убить, а затем утопить г-на де Вальженеза, в тот час, когда обыкновенно проходила Карамелька, господин в длинном рединготе, хотя, судя по погоде, такая мера предосторожности была излишней, решительно вошел к колдунье с Ульмской улицы. На носу у него сидели очки, а в руке он держал трость с золоченым набалдашником.
Хозяйка заведения сидела на привычном месте в ожидании клиентов.
– Это вы Броканта? – спросил незнакомец в упор.
– Да, сударь, – отвечала та, не в силах, как и Бабилас, сдержать дрожь, стоило кому-нибудь заговорить чересчур громко или грубо.
– Вы колдунья?
– Я гадаю на картах.
– Мне казалось, что это одно и то же.
– Почти, однако не стоит смешивать.
– Хорошо, я не буду смешивать; я хочу, чтобы вы мне погадали, милейшая.
– Господину разложить малый или большой пасьянс?
– Большой, черт побери, большой! – отвечал господин, забивая в нос большую понюшку табаку. – То, что я желаю узнать, имеет огромное значение, и чем больше будет пасьянс, тем лучше.
– Может быть, господину угодно знать, удачным ли будет его брак?
– Нет, любезная, нет. Брак – это зло само по себе и удачным быть не может.
– Господин желает знать, получит ли он наследство от одной из своих родственниц?
– У меня одна-единственная тетка, которой я сам плачу пожизненную ренту в шестьсот ливров.
– Господин хочет узнать, как долго он проживет?
– Нет, любезная, я и так достаточно пожил для своих лет, однако мне совсем неинтересно знать, когда я умру.
– А-а, понимаю: господин желает вернуться на родину?
– Я родом из Монружа, а кто хоть раз там побывал, ни за что не захочет увидеть его снова.
– Что же вам в таком случае угодно? – осмелилась задать вопрос Броканта, так как оказалось, что дальнейшие расспросы, не имевшие ничего общего с желаниями посетителя, могут повредить ее репутации колдуньи.
– Я хотел бы узнать, – отозвался таинственный незнакомец, – попаду ли я в рай.
Броканта не могла скрыть изумления.
– Что же в этом необычного? – спросил господин из Монружа. – Разве о той жизни предсказывать труднее, чем об этой?
– С помощью карт, сударь, узнать можно все, – отвечала Броканта.
– Так узнайте!
– Баболен! – крикнула старуха. – Большой пасьянс!
Баболен лежал в углу и учил белого пуделя играть в домино.
Он встал и пошел за большой колодой.
Броканта устроилась поудобнее в кресле, позвала Фареса, который спал, спрятав голову под крыло, потом усадила вокруг себя собак, оставив Бабиласу из материнской нежности местечко у окна, и приступила к гаданию, свидетелями которого мы были, когда она раскладывала карты Жюстену.
Действующие лица были все те же, за исключением Розочки и Жюстена, которого заменил -господин из Монружа.
– Вы знаете, что это вам обойдется в тридцать су? – заметила Броканта.
Несмотря на изменившиеся условия жизни, она сочла себя не вправе поднимать цены.
– Пускай будет тридцать су! – согласился господин из Монружа, с величавым видом бросая потертую монету, с которой слезло все серебро, обнажая медные бока; к тому времени такие монеты уже начинали переходить в разряд медалей. – В конечном счете я могу рискнуть тридцатью су ради того, чтобы узнать, попаду ли в рай.
Броканта снимала и переснимала колоду, тасовала и перетасовывала карты, раскладывала их полукругом на своей подставке.
Она дошла до самого интересного места: святой Петр – трефовый король – уже приготовился, словно тень Самуила, вызванного андоррской прорицательницей, раскрыть тайны высшего мира, как вдруг Бабилас, не отходивший от окна, заметил Карамельку; та сдержала данное обещание и вышла на улицу одна – изящная, стройная, элегантная, еще более свежая, веселая, нежная, соблазнительная, чем всегда.
– Карамелька! Карамелька одна! – вскричал Бабилас. – Так ты сдержала слово, собачка моя ненаглядная!.. Не могу больше терпеть, лучше смерть, Карамелька!
Выпрыгнув из окна, Бабилас бросился вдогонку своей мечте, а Карамелька семенила по улице, призывно взглянув, перед тем как исчезнуть за углом; все это произошло за то время, пока господин терпеливо ждал ответа.
Броканта сидела к окну спиной, но когда Бабилас выскочил на улицу, она обернулась.
Ее порывистое движение, в котором выразилась поистине материнская забота, не могло идти ни в какое сравнение с проворностью влюбленного Бабиласа: обернувшись, Броканта увидела лишь кончик его хвоста.
Броканта позабыла обо всем на свете: и господина из Монружа, желавшего узнать, попадет ли он в рай, и начатое гадание, и монету в тридцать су – она думала только о дорогом Бабиласе.
Она вскрикнула, отбросила подставку с картами и подбежала к окну; охваченная великой
страстью, она, позабыв о приличии, перешагнула через подоконник, выскочила на улицу и бросилась за Бабиласом в погоню.
Видя, что хозяйка вышла через окно, вопреки своему обычаю делать это через дверь, Фарес, несомненно, решил, что начался пожар: он издал крик и вылетел на улицу.
Собаки, наблюдавшие за исчезновением хозяйки и ворона и умиравшие от любопытства, тоже стремительно бросились в окно, подобно знаменитым баранам Панурга, которых все, с тех пор как их придумал Рабле, неизменно сравнивают с любой толпой, прыгающей куда-нибудь за компанию.
Наконец, Баболен, видя, что Бабилас убежал, Броканта исчезла, Фарес улетел, а собаки высыпали все до одной на улицу, тоже метнулся к окну – такова сила примера! – как вдруг господин из Монружа схватил его за штаны.
Произошла недолгая заминка, когда было неизвестно, кто уступит первым: незнакомец выпустит штаны Баболена или Баболен перестанет держаться за оконную перекладину. Господин из Монружа, готовый поверить скорее в крепость перекладины, нежели в прочность штанов, решил подстраховаться.
– Друг мой! – сказал он. – Ты получишь пять франков, если…
Незнакомец замолчал; он знал цену тому, что принято называть скрытым смыслом.
Баболен в то же мгновение выпустил перекладину и повис на штанах, за которые крепко держал его незнакомец.
– Если что? – спросил мальчишка.
– Если сведешь меня с Розочкой.
– Где деньги? – спросил предусмотрительный Баболен.
– Пожалуйста, – проговорил господин, вкладывая ему монету в руку.
– Настоящие пять франков? – вскричал мальчишка.
– Взгляни сам, – предложил господин.
Баболен посмотрел на лежавшую у него в кулаке монету, но, не веря собственным глазам, прибавил:
– Послушаем, как она звенит.
И он уронил на пол монету, отозвавшуюся серебристым звоном.
– Вы сказали, что хотите видеть Розочку?
– Да.
– Вы не причините ей зла?
– Наоборот!
– Тогда пошли!
Баболен отворил дверь и устремился на лестницу.
– Пошли! – согласился господин, шагавший через ступеньки с таким воодушевлением, словно лестница вела в райские кущи.
Скоро они уже стояли перед дверью Розочки. Незнакомец зачерпнул из фарфоровой табакерки щепоть табаку и опустил очки на нос.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.