Текст книги "Внутри точки"

Солнечный ветер

*

Простые формы. Ветер раздевает звук. В губах – лезвие, освобождающее тебя от нитей, идущих к руке над головой. Скорлупа ореха – это день, задумавшийся о себе. Сложи пальцы в подобие свиста. Над нами плыли раненые облака. При таком свете книга читает меня. В центре пустыни неузнаваема глубина резкости. Пьёшь, как задыхаешься от смеха. Падающее дерево разбивается в осень. Относительный человек в абсолютном нигде. Пишет.

*

С двух точек начинается моё движение к заливу. Несколько строк – всё, на что я способен среди наслоений бетона. Больше закладка, нежели книга. Острота перца опережает нож, ставящий насечки на моей дороге к двойнику. Щели. В них свет ближе всего к лезвию. Этот луг, полон сочной зелени – разбираем на словари, растущие из костей памяти. Ты не успеешь посмотреть в мою сторону, потому что птицы унесли все зеркала. С насиженных вен сбегают тела. Насыпи щебня. Слякоть.

*

Глаз сбрасывает оперение – меркнет. В купании есть что-то от признания. Мистика причалов. Зовёт что-то из-за знаков, подаваемых деревьями в объёме фокуса.

Астроном опускает голову в воду – развернуть смерчи к пирамидам. Анубис лепит золотые ноги из глины с берегов реки, помнившей исток, как зрачок сокола, следившего за мной с самого детства, не справляющейся с интегральным неврозом русла, тут же забывая о своём манёвре минутой ранее. Подворотни, помнящие разницу наших теней, скованных сыростью в самом центре зноя. Объездная дорога. Кольцо, обручившее город с пчелиным подсолнухом. И мы – рукой подать – выгораем, как старые снимки на проливном излучении солнечного сквозняка.

Невидимка

Снаружи дня не значит ночь. Почкуется нефть на ветвях, воспалённых, как от вос поминания, от пыльцы, опадающей с крыльев пчелы, жалящей свою смерть. Охапки обожжённого песка. В каждой букве. Надписи, выведенной дрожащей рукой над пустотой. Огонь переводит себя на брод. Иди, как по стеблю каменного цветка внутри головы. Ей ударение – пролиться.

Ты неузнаваем в подробном крушении масок. Осколки проходят сквозь землю, как глаза от главы к главе. Чёрное масло, смягчающее взгляд бронзовых львов у входа в порядок вещей. Измученные случайностью книги растут выше травы. Читай остроту губ, обволакивающих каждое слово, когда ведёшь пальцем по шероховатому рельефу для невидящих. Лес впускает, насколько ты сам открыт. С нарастающей глубиной глаза становятся всем озером.

Дым – это подпись огня. То, что ты выводил на вспотевшем стекле. Формула раскачивающегося маятника в твоём замкнутом голосе. Пока швы сдерживают бег, снег отрицает плоскость. Сырой кашель. Вороны. Люди падают в отверстия твоего выдоха. Письма – все, что осталось от рук. Перебирающих кости в дороге, оставленных твоим молчанием, когда нужно было перебить ветер хотя бы шёпотом.

Гвозди. Глубина, на которой они догонят корни. Волосы оплетают, застывая в кору.

Сколько страниц ты носишь на голове? Расчеши море своими слабыми тонкими пальцами. Из самых хрупких веток ветер собрал себе лицо. Черепки воздуха – узнай, наконец, себя в этом. Потому что первое расстояние, что мы с тобой пройдём, длиной в зрачок.

Август III

 
…скорлупа воздуха вне себя на тень, отгадывается полым током в пепельной
                                        гравитации: на радикальной
      отдалённости
                    пульсируют свинцовые холмы в рыбьем зрачке. Значит
      ты
сеешь маску
из дуговой смеси.
                    Вращается пластилин
математическими колосьями; дурманит кость.
 
 
Коды,
на остановленном гипсе
          смолами
звучны.
 
 
В разжижающейся мускулатуре
          насекомое находит руины речевых темниц,
                    самопишущего глаза ядро, расшатывая пограничные посевы гипса;
 
 
не так ли я сплеталась
          в черно-телесном вращении? —
диссонансные
всплески солнечных лестниц
на вогнутые в текст холмы, забинтованные в уголь.
 
 
Трещины скулят
по пристальной крови
                           изношенного лицом – наполовину бездомная тень.
 

Акация

 
ночник дороги
цвет акации
 
 
письмо не покидающее руки тканое облако
мягкое фотография прорастает сахар лицевой пепел
 
 
не поддаётся крошке
ландшафт
расправив вширь мускулатуру
перед восстановлением лица.
 
 
о пряже пар куда клонит висок весна, догорая в цвете
 
 
оборотень невозможен за чёрной накидкой стена
нерв          оптическое горло
 
 
осядет в полдень негативом на ветках
инеем раздет до точек
на распахнутом шёлке часов          сдерживает профиль
                              горизонт по строке согревается голос
 
 
всевидящее горло
натекает в блуждающий пучок о фигуре моделью картины к перу
 

Каменная аорта

ТЕНЕВАЯ ПРЯЖА:

 
Лепесток «водород»:
 
 
Раскручивали временные щели выборочно.
Горели оси в тусклой паутине груди —
 
 
                         ребро (замалчиваемое с середины):
 
 
– извлечение перемотал под себя,
выдох в латках на конце кафеля следом за избитым холодом по заре,
ноздреватым клубням из бумажных шахмат
 
 
(тормошить кровяное лезвие).
 
 
Лепесток «валентность дыхания»:
 
 
За ногтем замедленного города луна апробировала дым:
перекос к пурпурным эскизам – голоса черствели – это о них из пены – пустыни,
бросая под соль каждый пожар – грелись пресные замки, жили вширь через призму,
                                                            забравшую поле,
как маковый дом, цепи мхов.
 
 
Кашляют трещины в тихом струны
 
 
(перелистывать дерн на полтона,
только не сильно сжимай крушение в районе пятой строки),
 
 
па ощупь кости;
                              туда же шелк всматривается, улыбается
не критичным с изнанки «мы» – кто себя вспомнит в предгорьях зачитанных смол?
 
 
Закрыты грамматики лучше жидкости на забор.
                                        Ниже холода черный синтаксис киснет,
                                        к молниям дышит насквозь запаха.
                                        Мгновенно в оскал задушена точка.
                                        Натрое, а то и вчетверо ночи:
 
 
дымовое тире бредит полдень над узорами шорохов.
 
 
Лепесток «песок»:
 
 
накопление: книги, местность: распогодилось, зарницы выскоблены на языке
                                                                                               в точку:
                               ребро (передаваемое в другое):
 
 
собрание дома?
во взгляд кратера
течь
в кость
 

ПРЯЖА «ВРАЩЕНИЯ» (КОГДА ВНЕ):

 
гортанным градом твердеть.
почерк горит в «я»
 
 
Ариадна:
 
 
                    – над перезревшим ливнем – монтаж: бинты
 
 
Окаменелость:
                    – бисер лиц
 
 
Ариадна:
(разглядывает итог, затем продолжает видение)
                    – цветёт пустыня, разбит язык, жилы озера
 
 
Говорящие родники:
                    вода вытолкнет дом в промежутки исписанного пепла. Там крот замыкает пчелу в лабиринты из содранного с вещей смеха – описательное молчание: внутри крадется стекло к вымершим звукам – не счесть верхушки отверстий, оставленных сонными листьями на краях подслушанной тяжести.
 

Высохли в раковины: территории

 
                                               недра:
слетаются жар и песок на глубины: кадры смолы, бегущих по радуге цифр, не знающих глаз, уколы пера, потраченный воздух: кажется, что линейка растаяла дальше тумана или отпечатка влаги на старом в трещинах зеркале, и ожидание уже смазано, не прощупывается как четверть назад, и птицы раздеты в своих голосах до асфальтного эха на их семенящие жизни: так белые пятна под тяжестью пыли темнеют под вечер, и книги вмурованы в ветер, как деньги боятся просящей руки.
 
 
                                   карсты почерка:
 
 
Отцветают страницы в длины отказа,
амальгаму до слов, до умения видеть в предмете предмет, раскрутив голоса над
                                                                                 собой в тени отмела;
кашель,
          предметы спокойны,
          но тень перестает быть свидетельством света;
 
 
                    потеет бумага.
 
 
Ариадна:
 
 
– хотя бы ручей разменять подвижные звездочки и шерстяной бег под уклон. Во рту
                                                  пирамиды горят.
 
 
Нить:
 
 
– птица как циферблат.
 
 
Напротив бумаги – подоконник, цветок,
паутина: замкнута в верхний ожог
по шву от имен
 

СОПРЯЖЕНИЕ: ТЕКСТУРА

 
Ариадна, переходя на шёпот:
                    – реки дрожат без зрачков, убывает свирель.
 
 
Густеющая интенсивность:
                    – в то же время пена разыгрывает крик монеты над колотой дрожью далей.
 
 
Ариадна:
                    – продавлены в книгах идем?
 
 
Агатовый монолит:
                    – небо щелочью подтягиваем. Костры нараспашку.
 
 
Густеющая интенсивность:
                    – изобретал жар, чтобы подкрасться на тонких, украденных у                                               воздуха, розгах, секущих по зеркалам с тыла будущее.
 
 
Агатовый монолит:
                    – магнит исправляет царапины на пылающих буквах, пьет                               фонари: экран; стекло – по принципу выпадающих ящиков из                               золы, замолчавшей письмо, как снег, натыкаясь на прозу.
 

В разрезе:

 
Единица,
и мишень обрывается на недосмотренном воспоминании:
соль размыкает любые основы – об этом лицо:
 
 
земля над ртом раскрытым висит:
 
 
сыреют костры возле сахарных троп, белых когда-то,
на разодранной маске столько тишины,
что грифелем море со дна начинает плести
красное битое в слепках, туда, где порог
 
 
(волны гортанны птице):
 
 
ровно пар перед тыльной излучиной в беге —
разрыты дороги и слова выпадают за обод стакана—
уже называть не пригодны, на высохший крик напрягаясь,
над привычным в разлете двором,
разобранным где-то полностью,
где-то угол еще не совсем провалился за воздух
но и по мусорным свалкам бежал карандаш,
дождь возводя
 

Black snowing:

 
Сгорают между точками дистанции в натрое сложенном воздухе – об этом идут не спеша, оглядываясь на кору, шерсть и воду, все пять циферблатов под толщей асфальта, что крошится стекло и легче мыльного пузыря), уснувших в гипсовых книгах: пальцы цветут из стен, окно ускоряет воск первой буквы – ночь зовет, она не приходит, но снег ее здесь, подпирает каждую слабую пыль, и ты не можешь уйти из пространств в проливные пустоты – глубины пунктиром висят по веществу, как нектар по ангельским спинах.
 

КОГДА ГОРИЗОНТ ВЫКИПАЕТ НА ГОРЯЧЕМ КАМНЕ:

 
Ариадна листает тетрадь:
                    – от света другим снег кипит.
 
 
Жнец:
                    – видят ожоги сомкнутые под ветром препинания – бежал горизонт на пунктир.
 
 
Ариадна, двигая тень лица:
                    – повтор татуирован – не произнося лицо: мешает шевелению буквы у наспех ущелья.
 
 
Жнец бегущему окну:
                    – количество – шторы толкают к «между», волокна и тень скрадывая с лиц.
 

Тело-вопрос:

 
Рост мысленный расклеил себя по движению карт: в лезвие вхож семизначно от множеств непризывных на вещь.
 
 
Ариадна, соки тела на нити разбирая:
                    – пить расстояние жертва шаровая медлит – скорость в особое грамматическое переселение. Сны кричат из библиотек, расширен ных за кровь.
 

Плёнка извивом:

 
Волочась, серебрится распутье – контактные карманные молнии побелены, рычат из колеи, задвигая горечь в полынь: на глоток – даль; трава нечетная, дорога закрывает следы рисунком середины. Картон на ветру греть; стены проточная мякоть, смотки с картин из снов рычат: гость безумен, на ветер избит. Море с локтя исповедует кости. Пишутся свет и глина.
 

Гладкое расслоение:

 
Крик по плечо: рисует строгую ночь – мёрзнет дым, горчит – это свет выгорает из ниш;
 
 
полости льда – в них закричал бездетный огонь – кто слышал его поперечные жилы? кто готов в это влить все свое живое, как из узора фрагмент засыпает в увиденном водовороте – я принял за волос каменных струй отраженье в зрачке, но больше – сотни мячей – пробегающий луч, по их перебитым кочующим ребрам: разбросаны нервы, деревья склонили потухшие кроны, притихшие ветви в густую вязкую зелень – оперения утра;
 
 
ты знал, что уже построены щебет, кровь наугад, детский пульс у берегов считая, словно тигра горящие кольца.
 
 
Камень спит, черепа разбиты, кувшин у двери замотан в бинты… где вода? – только холст зеркала не могут отдать в отражения на грамм серебра – зола перезревшая: грязь стены, изодран контур, жгло от глаз.
 

Коммутативное кольцо:

 
По соломе узнается бритва: ноль, излом,
                              краски плывут в искаженном пространстве,
                              и кажется снег теснее к воску, зрелый,
 
 
не послушны колонны теням:
 
 
так что птицы легче теперь любого рассвета,
возраста тише,
 
 
пускай голоса постепенно окутают зеркало
 
 
                                  – книга горит —
 
 
закроют края от железной руки, в водопад уходящей или вовсе был ли дом, его вязкая тень, смолистой улиткой бродившей по руинам простуженной памяти:
 
 
ржавая старая лестница, хлеб весь в мелу, в молоке, паутине: ручка путается в пальцах
 
 
                                 – растрепанный дождь:
 
 
губы чувствуют как режется самая первая и острая буква, как корчится соль на стекле, на слезе догорая костром маяка, падением ночи сквозь легкие листья осенней тетради: бурые в свете разросшихся глаз по сеченьям дождя, крику снега
 
 
                             (уже не огня, хоть и черен в зерне):
 
 
коридоры спаялись в остуженный ноль: рот хрустит в галереях воздушных чернил, и «я» убегает вперед на расстояние – между зрением и слухом.
 

Перелом

*

Артикулируешь пространство, сон с полозьев снимая. Цветут слова. Лампа кашляет серым. Отсыревшее солнце. Мокнет туман. Фотоплёнка прячет тебя в негатив. Что бы снег – пепел рта узнай.

*

Клеть нараспашку. Кровь щели сдувает. Царапаешь песок – то, как ускользает лист в тисках воды. Ладонь, согревшая меня, открой дверь – впустить усилие, растраченное на мол частей ангелов. Во рту происходили вещи – струи внутрь замка испепелялись. Воронка – собери её из мёртвых. Цепь с надорванным горлом. Голосовое железо говорит холод. Рассей руду, и тело заболит в горечи слова.

*

Что ты открываешь для себя в том, когда в рассвете разворачивается цвет? Заведи уголь на половину красного. Между нами облако оголяет швы. Раздень свои раны в мою грудь. Прогорая сквозь карту искусственным слухом. Слеплен звук из пластилина – натри пространство – пусть течёт в бесформенном крике. Не из этого ли стекла мы выдули ангелов? Хлебные ломкие фигурки. Мне бы столько рук, и я бы слепил воздух. Крыльев – разжечь зеркала. Повернуть небо затылком в стакане чая, когда свечи ржавеют во вдохе и день в переломах нет.

8

Серебро становится средой, плоскостью, отталкивает утро. Каждая вещь рассыпается, предчувствуя приближение глаза. Комната не узнаёт себя. Я – препятствие её памяти. Геометрия болеет головой. Взгляд без опоры проваливался под своим весом внутрь себя, ломая прямые связи, нашу давнюю переписку, из-за чего письмо начинает заглядывать в себя, обращаясь к нам из своей чернильной тишины, как к двум точкам своего рождения – мужскому и женскому в нём: я – пишущая рука, ты бумага, принимающая моё течение, нажим, остающийся след, что теряется в гуще прошлого, когда, может быть, я впервые услышал твой слабый голос – распускается бутон. Белая простынь и чёрная грязь – так лицо вызревает из толщи фрагментов. Из дна абсурда. Я меняю местами своё нахождение, и карманы тяжелее на пепел. Мысли вкуса хвоста кометы. Перемещение по комнате не дало желаемого результата для определения утерянного взгляда. Сгустки бодрости рассредоточены по комнате, делают пространство между – разряженным, способным не ухватить ту степень прозрачности, которой я представлен в твоём сне. Мысли – самостоятельные структуры, уже существа, бездомные ждут пока я открою глаза, чтобы наброситься на меня, как на брошенный муравейник.

Разрозненные части не собирались в меня. Мешала усталость. Твоё обнажённое тело – лодка, способная переправить на ту сторону руины первого лица. Неопределимость меня в шуме реки преломлена теплом, исходящим из состоявшегося не с нами диалога, многократно отражённым стенами глухого коридора так, что осыпалась вся старая краска или штукатурка – темно – не видно.

Идёшь по жизни без получаса, а целыми часами. Временной поток прибивал меня то к левому, то к правому. Каждый берег противоположен мне. Город уже за минусом, а ртуть только проступила на двери. Масштабы растут на глазах. Меняющийся рельеф смещает потерянный взгляд. Когда ходишь на руках, чаша весов осыпается коридором.

Ребёнок детально, когда другие – дети: неделимое. Из разреза на пальце вытекает целое детство, увлекающее меня вниз, вцепившегося в края раны, в берег – мёртвый огонь чернеет на краях останков писем неизвестному адресату, возможно написанных – вернуть взгляд, чтобы убедиться в своём разрушении. Во все стороны, но не я. Порез зовёт в себя весь мир: моё однорукое окружение: опоясывает сломанным компасом, не давая выйти за нервные скачки стрелки.

Твой язык из какого-то другого воздуха. Марсианское дерево? Теневой ток в разбухших солнечных сосудах разрешается цветущими почками во мне. Город – пульсирующий порыв на теле. 8.15 – когда время захлёбывается потоком людей. Могу ли я спланировать хотя бы движение своих игрушечных поездов, коллекцию, которых я собираю и сейчас? То мгновение, когда в глазах котёнка тонет небо, и солнце успевает поджечь его, окрашивая радужку.

Пережить тишину

 
Лампа отражается в стекле.
Мир пьёт, пока дождь не становится кристаллом.
Где-то в ряби пунктира заблудилось слово,
Очищенное от нас.
 
 
Картофельная кожура ложится ровно
Под натиском времени.
Вытаскивая из звуков крахмал, ты
Не даёшь железу долго спать,
И холодный звон очерчивает границы
Коридора, продлевая до самого горизонта.
 
 
Прямая линия – сможешь ли ты приучить
К этому кровь,
То есть направить корневое к истоку
Зарождающегося в пространстве
Шума. Дорога собрана из названий газет
И намочившего их дождя. Справимся
С этим продолжающимся во все стороны пульсом?
Об этом говорят оборванные
Провода, повисшие вдоль столбов руками висельника.
 
 
Обруч, стянувший шею – сетка,
Размечающая каждый день, как карту.
Следы царапин на руках, спине и лице.
Этой ночью мы пробовали пережить
Тишину, вонзая в неё слова. Ни тропинки,
Ни ручья, к которому я бы мог принести
Все свои алмазы, что рвут карманы
Моего пальто. Собранные в отсыревших
Книгах, мы теряем номера,
Не узнавая друг друга между строк опускающегося
Тумана.
 
 
Осколки зеркал тишина несёт в себе
Напоминанием о нашем в неё падении.
Я хочу много ещё чего тебе рассказать,
Но коридор уже не видит моего лица,
И замыкает словарь на предпоследнем
Вдохе.
 

11

Наберись утра – к полудню уже вечер с колен поднимается. Мой протест – беспо мощность. Песочная голова использует землю, как гипноз, для пустоты внутри нас. То, что мне нужно на данный момент – это поместить хаос в чертежи – оформить его. С той стороны солнце прячется в замках организованным шумом. Точка проваливается в себя (рана) – предполагает незаконченность предложения; дыра – это тень точки, обратная сторона Луны, подтекст высказывания, пробелы между слова ми, пустые парки ночью, занесённые снегом, когда белый болит от глаз. Точка засыпает, делая бумагу видящей. Многоточие – след того, как белое начинает видеть; эхо удаляющейся в сон точки – не так ли останавливаются минуты горением свечи? – восковые фигуры, свечи – формы времени, его остановки – способ приручить мгновение, снотворное маятнику, отдых струне, удерживающей две его крайние точки раскачивания, натянутой до предела – голосовые связки, едва справляющиеся с высотой ноты, преодолев которую, натяжение спадает. Ты помнишь какой вид открывается с крыши нашей многоэтажки? Или это был не наш дом? Ах, да – я так и не соизволил подняться с тобой наверх, ссылаясь на постоянную нехватку времени, хотя ты так настаивала. Но я помню это панорамное безумие, когда горизонт не успевал прочертить линию, и земля казалась плоскостью толщиной в волос, за которой сердце перестаёт оглядываться на стук. На стук дождя или в дверь? Ты ждёшь кого-то сегодня? Жду дождя. Значит не двигайся и слушай, как звук раскрывается, будто воск под взглядом свечи отпускает время, нагрей дождь своей осторожностью, невмешательством, пусть он говорит вместо тебя сегодня, вещи отпустят тени, и будут собой, забудь слова, только слушай, как время не существует в этом мгновении, мёртвые сбрасывают тяжёлые одежды зеркал – трава, отдающая цвет сну полей, что укрыты страницами непрочитанных книг. Я погружаю под воду голову, и вижу свободно дрейфующие цепи, сковавшие руки. Не унять мне следы, занесённые снегом. Ты говорила, что перед самым концом из темноты бреда вдруг вырывается абсолютная ясность и тишина, чей покров не рассеялся до конца через столько лет, а порой кажется, что наоборот уплотнился, наполнив сны пустотой, переходящей в утро, и тот полый взгляд, что всё чаще ловишь на себе во время наших редких разговоров за едой или прогулками в парке.