Текст книги "Внутри точки"

«between язык вмерзший…»

 
between язык вмерзший
в вихрь складка
слюды озёра вестник
сшивает круги смятое
здесь вчера я смех
примеряет как
скорость голосов карт
не видя течь между точек
чтобы свечи скормить
отражению кожи
нож читатель разбитых
дистанций мост паутина
хрусталь шёлк тёмный след
ритм дорог стёрт
расстояние в дождь
масло хромает
порогом
 

«Просеки ведут нас золотой…»

Просеки ведут нас золотой нитью по кривизне повествования. Пустая остановка. Щурясь – ты через поцелуй узнаёшь маршрут. Солнца хватит на две жизни. Мы не хотим верить в серые сумерки, мешающие найти дом. Ты просишь ещё несколько минут на то, чтобы согреться. Огонь делает видимым твое тело, исписанное нервны ми строчками. Дрожала свеча у влажных стен. У сухих – гасла. Деревянная лестница берёт тебя в рамку. Справа – пруд не даёт уйти. Местность оживляет куклы. Покажи немного из того, что тебя греет, затем усыпляет. Холод только на концах ржавой проволоки, оплетающей любые руки, тянущиеся к тебе. Эта осень выдала нам свежие карты. Раньше мне не хватало всех ночей в году, чтобы сделать хоть одну пометку. Собираемся в поцелуе. Перрон. Шипит краска на секундной стрелке. Цветные ожоги. Буквы остывают в лунной воде. Паришь над зрением, хруст снега во рту. Не могу произнести тебя, только слышать. Заходи через окно, разбрасывая по ветру пустые страницы. Маяк лепит меня с изнанки текста. Вороньё. Море выбрасывает пружины, натягивающие ещё вчера ветер на берег. Мы не делим язык, а он сшивает старые дырявые паруса. Вода заходит только сверху. Трюмы не слышат течений: раковина, распущенная в тонкую леску, дрожит беззвучно с той лишь целью, чтобы удержать воздушного змея. Тихий джаз, сонливость. Собирай урожай: вышли буквы из тёмных вод.

Из-хождение

 
Сердцевина раскалывается под давлением ускользающего – зашивать рот,
или пространство, которое – твоё тело – уже каменный мешок —
невосприимчивая поверхность шрама – скрытое, приходящее во внешнее,
застывает фрагментом материи с пульсирующим центром.
 
 
Несколько толчков, и дыхание шагнуло в цифру.
Движение призраков среди подъемов и падений интонации.
Степь задаёт человека, но повсюду руины местоимений.
Есть что-то подобное колебанию в ране рта, когда она, застывая, застывает,
словно не хочет этого. Она перестаёт, но воздух, облепивший её, продолжает
мерцать, копируя толчки, предотвратившие материю, выполненную в плоскости.
 
 
Течение связок не собирается в спазм. Рука разобрана. Кто об этом помнит?
Был ли тот, кому это было по силам? Тяжёлая глыба закрывает выход из
существования. Из любой неизвестной заводится очаг на полдень огня,
зенит которого провоцирует степь, ломаясь об нет-человека
на дополнительный отказ.
 
 
Агония рельефа считывается на уже первых полотнах.
Неуспевающее представить шаг доводит контур, и тот гаснет, так и не
замкнувшись вокруг сердцевины в «овраг». Пустота открытого рта или
вопроса успокаивается в присутствии золы. Она опускается занавесом с
той стороны эха, где память – трещина поперёк песочного лица – позволяет ему говорить.
 

Несколько дней не

 
Единица поймана парком
Такая лёгкость, что руку не поднять.
Скрип воды – ржавый блеск приглашает войти.
Качели раскачивают ветер – дуют в пожилой воздух.
 
 
Мы вышли в открытое поле и гроза
оказалась из бумаги. Несуществующие корабли
плывут по реке, иначе, откуда волна
в безветренный день?
Мы ночуем, где придётся.
Правая рука так и не сдвинулась с места.
 
 
Видишь, уже все сожгли старые вещи,
а ты всё боишься проявить плёнку.
Дай мне два дня – я научу тебя замедляться.
Дым ложится в овраги. На той странице
ещё уцелела какая-то часть парка.
Приходи с этого места.
 

15

Взгляд вечера по-зимнему долгий. Мной окна. Вектор, видящий себя, собирает части в промежуточное лицо. Медленная сеть рук перешивает город в океан. Объятия укачивают в тебе человека. Извлеки подобие из снега, как урок, для приручения интонации двойника, пока безветрие. Дрейф: живёт пространство. Пение в конце сна, после формы, рождающей следующую, в предельном свечении – камень, не узнающий тяжести, течёт по слуху в северное полушарие времени. Неподъёмное – векам. Глаз закрыт на город. Птица, расправив крылья, двигает место (цифровой лес).

Что О? Мгновение растянуто в коридор – ниспадает с рук шёлковым платком, как мягкий знак не слышен возле «л»: слегка смещает грань потока в ломкий «р» – ров предстаёт вниманию обрывом звука, что и темнота глотает чёрные зрачки, видевшие, как запах пьёт цветок, пчелу умножив на себя в звеневшей пылью тишины. Так «А» начинает ангела, когда дрожь облаков срывает луну с обратной стороны, дыхание крадётся волосами, и кольца отключают плоское воды от брошенного горстью глаза мимо лёта солярной птицы. Внетелесные проекции цвета замышляют стекло из повторений тумана, напротив которого рулоном карты без меня. Что теряется разнотравьем вдоль зноем изношенной в трещину дороги, ладонью старика выносящую тебя к открытому вопросом полю. Несбыточное играет с подобным изнанкой игры, воображение со знаком минус пишет окружающее равновесие. Речь, желающая видеть, перерождается второй землёй. Самоотрекается свет: неспособность проявлять (указать). Ветры, молчите в меня шёпот – застыть.

Чёрно-белое

 
Домино суток отдаёт косность твоей голове,
обмотанной лунными бинтами,
и ты изобретаешься моим описанием,
не существуя прежде.
 
 
Свет луны отбеливает всё затвердевшее:
стены домов, взгляд, ставший формой,
форму – взглядом, когда,
свободная от наблюдателя,
она начинает всматриваться в себя,
становясь внутренним,
что пульсирует на частоте сказанного.
 
 
Укажи её, и я отделю тебя от манекена.
 
 
Внутреннее, его крупный план, отражает свет,
истончающийся в белую нить —
луч, в линию письма – серебряную нить пейзажа,
что навивается на нечеловеческий объём,
который уже не среда, а целый мир.
 
 
Ты отдал свои глаза внутреннему, чтобы видеть,
сделав их чистой скоростью, клубком —
так голова отдалена от лица, рука – от лапы,
через территорию отказа – степь: лицевой лес.
 
 
Растёт глаз,
избыток частоты захлёбывается надписями со стен,
обращенных луной в чистые листы – бинты,
стянувшие твою голову, из-за чего ты не видишь,
а чувствуешь движения света
кровью
 
 
(чёрное и белое: архитектура крови),
 
 
его способность рисовать пространство(м),
рассеивать лицо по всему своему телу,
как твой шёпот теряется в телах других:
ветвится, расчерчивая пространство
в живой блок скоростей:
соединение стеблей,
часть неизведанной ранее бесчеловечности:
лунный пейзаж, где оса примеряет лицо клоуна.
 
 
В разрезе нового пейзажа – цвет,
который ещё только придёт,
пока ещё разобранный на пустынное
 
 
становление животным, цветком, скалой… лицом,
его пепельной стороной – бумагой,
сквозь прозрачную чешую которой
расплёскивается дыра бегством от пересечений
с лунным бинтующим светом.
 

16

Лето успокаивается. В одной реке несдержанное символа, в другой – понимание, ускользающее от расстояния. Нигде наблюдало за контурами слов, описывающих моё местоположение – единственное, что я могу ещё предоставить в качестве доказательства своего исключения из затухающих рядов памяти – уходят облака, и мы разбитыми стёклами вдоль нарастающих сумерек впитываем дымку света от вспыхивающих окон и фар. Сколько пылающих фигур выдержат твои глаза?

Между встать и уйти задыхаются часы. От характера повседневности высота принимает форму опрокинутых диалогов. Голодающие нами прогулки в парке, нарисованном светом луны, дрожащим от пешеходов. Её улыбка – спазм безумия. Включи ветер на полную громкость.

Жизнь в себе. Что осталось от неё в этих цифровых дебрях? Мы жгли книги – зашить дороги: свинец букв растекается по дну кремния. Опубликуй своё жжение. Между рождением и смертью – блеск острия ножа. Собираем нить из точек, которыми мерцает ничто – тоньше пыли, струящийся складками света – алфавит кривляется в зеркале, оставляя страницы чистыми под истерический хохот лунного винила.

Макет

 
Воздух с изнанки – слепота.
Ты остужаешь взгляд – стекло движется к концу,
и туман ложится на дно долины. Остывает пепел.
Где-то здесь начинается стена.
Прикосновение к ней позволяет быть внутри?
Мысль о прикосновении – быть им?
Шёлковый платок (луч света) неслышно струится
под самым потолком,
затем мягко опускается на середину комнаты.
В стене я слышу шум реки… кто-то говорит?
Отпечатки голосов, пальцев на стекле – оттенки человека.
Слепой трогает зрение пальцами —
смотрит, как оно перетекает в нём,
как смех разбивается о коридоры, становясь с ними одним
(ребристая единица – сумма нулей: беспредметность),
его движение в пробелах
или скрип лезвия по бумаге – двери,
через которые проходят призраки,
нарезающие борозды: рельеф будущей книги (макет).
Книга – листопад, закрученный вихрем в читающего —
привит: рука, ветвясь; том, отступив в тень глаза, замкнут на себя.
Мы смещаемся к её первой букве: пульсирующая складка: изгибается:
между тем и этим, этим и другим летает перо – шелест покрывала:
письмо – между рукой и страницей, глазом и чтением —
вольфрамовая нить или пламя свечи между стен темноты – гладь озера,
прерывающая ритм чёрного,
что вокруг пустой страницы
вьётся негативом огня,
вокруг морской пены – чередованием звуков:
(полёт птицы – немое письмо – игла сшивает страницы,
глаз со строчками, буквами, пронзёнными нитью (осью):
игра оперения, тотальность, разбитая чернилами)
гласные – плоть, согласные – скелет.
Движение тела – пучки предложений, отсылающих к точке,
к «я» – ткани – слепку знаков – пиши – перо тонет в молоке.
 

«кость высечена из броска…»

 
кость высечена из броска
глаз из кукольного теста
дышит над зрением иней
по краям фотографий
пылает забытым при
косновением цифрой
к началу голоса вое
ходит палец помно
женный натрое край
луны заплетает воду
в каркас где теряется
смех треснувший
лабиринт обуглив
зрение макает
в камень любое
 

За каждым именем просыпается ночь. Ход крысиного короля

 
Мёртвые не уходят, а становятся
тенями предметов, привычных для нас.
Если присмотреться, то можно
увидеть, как тень от стола немного
раздваивается. Чем ниже солнце, тем
явственнее наложение.
 
 
Крысиный Король отобрал у нас все
деревья, чтобы карты стали зеркалами,
и тени свободно входили внутрь.
Пучки красных нитей сходятся
в точку, откуда твёрдость
света обрастает
очертанием.
 
 
Линии на руках я связываю в узел
с горизонтом – в глыбе ночи угадать
твой силуэт. Разводы цвета вверху
перед чёрным. Когда зрачок заперт
в периметр комнаты. Ты всё ещё
пытаешься космос отыскать
в геометрии?
 
 
Начало возникает с вопроса? Кто ты,
связавший единое с множественным?
Семь оттенков света, как комнаты,
разбросанные фигурами по шахматной
доске. В этой партии больше некому
сделать ход.
 
 
Формы материи – то, что ведёт Ночь
во сне. Длина, в чьих пределах цифры
выдают движение воздуха от А к Я имени.
Иногда оно длиннее дыхания.
Как годичные кольца, сбегающие от
Короля, становятся горлом или озером.
Посмотришь в него, и Ночь проснётся.
 

17

Пружина гор заведена над дорогой, обросшей мной, на бесконечность. Ход минутной стрелки падением зенита. Формы отдают углы слабеющему льду – притупить наблюдателя тяжестью тканевой артикуляции, ниспадающей усталостью на пепельные диалоги. Тление. Пещеры – сонному воздуху – бывшие глазницы демонов, если смотреть со спины дня, выжженные годичной прозрачностью, пропущенные через пунктир – развести пальцы и пьянеть от раскатов луча, сдержанного ранее страхом ослепнуть: новые берега ты рисуешь на полу в коридоре, приглашаешь небо развесить цвет во всю длину русла; много крови раздела прежде, чем линии спокойно вплелись в волосы тех, кто себя из огня собирает в шаровые ребусы, способные пройти незамеченными даже сквозь туманности мыслей. Днём притянутые. Сфокусироваться индукции.

Земля, уставшая водопадом, играется в дорийском ладу: аккомпанемент сиренам. Волны, постоянно опережающие движение любой краски на плоскости, наполняют непередаваемое. Уравнение ходьбы усложнялось под колесом заката. Раздвинув чернилами отражения, небо смотрело на меня сквозь шипение согласных струй. Мы прячем за горизонтом всё то, что боится света (шрамы, изломы песка на закате, узкие улочки на глубине городского камня, где лужи не высыхают спустя полгода, вопрос, который ты никогда не задашь, взгляд, посланный вслед уходящим навсегда теням – истончаются до волоса, выпавшего из копны вечера) Я не могу произнести твоё имя в обратном порядке. Нечёткий, сломанный, в переписанном воздухе, голос.

Каменные цепи называют своим, когда приливом деревьев выносит меня на привал. В моём языке – хруст сухих веток: молчу у костра или на рассвете. Днём мой рот зашит тем, что делает тени легче на волос – тяжесть падающего листа – страницу подхватывает сквозняк, и пальцы не успевают сомкнуться, как веки перед вспышкой света или губы вокруг других, так и не собравшись в поцелуй. Отсутствующий огонь делает внутреннее пространство массивным. Две плоскости – костра и моего молчания – столкнулись, отвечая звёздам. За рамками формы и содержания начинаешь понимать пульсацию, которой пронизано всё, как любая «А» вписана в «Я», и зоопарк готов стать пустым взглядом, лишь бы текст не замыкать на себя – двери открыты, гости, чувствуйте себя домом, достраивайте лестницы и мансарды, чтобы я не узнал то письмо, которое в руках не держал всего лишь несколько дней, и оно так успело остыть от меня, что если бросить на стол – оно разобьётся на шёпот и крик, мне незнакомые. Птицы уносят с собой голоса. Север молчит. Были ли здесь когда-нибудь горы? Холодный огонь (зеркало) не помнит меня – стена.

Линии

 
Как не крути, но мы выводим гнёзда с заглавной буквы.
 
 
Ссыпая имена в одну ладонь —
для второй —
проступающее поле,
белый лес,
герметичное веко, поливалентно,
срезает зерновые шипы
с северной стороны шума (замирание),
узлы трещин
на осадочном,
повторяющие расширение материи
вдоль взмаха твоей руки —
крыло бабочки
сметает города, каменные всплески – стаккато,
скалы идут штрихами под твою игру пальцами,
к жерновам бушующей соли по рассечённой белизне —
 
 
быть звенящей линией,
что выкипает через каждое слово
из преступления нами нас
в отказе от любых опор,
от взросления в букву,
выветривания из черствеющей дикции —
не чувствовать разницу,
который ты сравниваешь наши окончания
в одинаковых жестах для
перелома льда
в твоём крике
стоишь,
забинтованный
клочьями обращенных
в растяжение аквамарина
 
 
имён,
как рука в мелу
немеет,
периметр обездвижен,
ветви,
рвущие известь листа
текут сквозь насыпи тел
к разнесённым по карте обломкам цифр,
которые складывались в основание твоего высказывания по поводу расположения
агонизирующих фрагментов на дугах сосудов —
пьющие песок книги
 
 
(неплотно сжат кулак, и свет свободно льется между строк, рот открыт, окно, оборван горизонт, костры вдоль берегов, чьи блики —
 
 
россыпи росы на скулах каменных львов —
фонтан прячет отражение в брызгах – лицо, обломок здания
в конверте взгляда продолжается движением значения по внутреннему
своду криков аистов над горящими полями —
молоко на привязи улитки:
шипит сочетание
вьётся волос вокруг иглы
 
 
(линия рта неподвижна, пока лезвие летит вдоль пересохшего русла воздуха —
зреет в корнях, как серой нитью сшиты перечни зимних дней в этом городе,
в потёках ржавчины веки прохожих неподъёмны;
за ними предметы остановлены дымом зеркал),
утонченность иглы бы нам,
когда проходим сквозь стены лишь поодиночке —
города, не выпускающие нас за бетонные скобки своих гнёзд, что название каждого
выстилают, вцепились когтями в медное эхо наших шагов под заходящим солнцем
за свою способность всплывать в представлении, чтобы мысль отделить от себя
упавшей тенью на песок, утоляющий жажду страниц,
 
 
плавная
изогнутость берега,
траектория наших прогулок по тихим окрестностям,
интонация нарастает к концу в твоём вопросе
почему сегодня
снег говорит рваным скрипом,
отвечая в (в)место каждого,
оледенелая зелень, принимает настороженно
тепло,
когда говоришь в тёмный объём языка
или конвульсивно повторяя слова из детской
считалки
распороть тесноту
 
 
– вставки —
из утреннего пепла
построй свет, листва:
переулки – пока слово твое долетит до меня —
 
 
разобьется о
твои волосы
глаза – под струями песка
 
 
ищут смолы горечь, вертикальный
огонь, восковой частокол
шевельнулся не раз, когда мы
листали стены телами, легко
повторимые паром остывшего
чая
 
 
(отяжелевшая паутина в углу над тобой, когда вдали
на горизонте разрасталась заря),
 
 
занавески на окнах
швыряет ветер, как чёлку рукой поправляла в набитом под завязку
трамвае, переулки, мосты, шелест книг в темноте, я тебя укрываю
течением форм, не давая проснутся под потоком дождя, союзы,
переломы пути, растащи по углам остатки голосов,
кость прорывается сквозь тонкую кромку воронки
у каждого нового слова,
клокочущий конус значений замыкается в точке,
где грани несут на себе
несколько цифр вложить
первый звук в язык.
 

«окно лист прозрачности той…»

 
окно лист прозрачности той
как впускает текст
вовнутрь горстью шума
зреет головная кисть цветом
весом в потустороннем слоге
что и смола наотмашь
снега пепельный излом
пестрит зеброй под тяжестью
сложенной из геометрических
шрифтов направленных ко
мне твоей рукой сквозь
прерывание в дожде я
слышу россыпь гласную
вода кричит о плоскость
выгорает двойником
ландшафтный зигзаг взгляду
даётся длить чернильной
пляской в рамке света
себя зачёркнуто телом
прерывается коридор речь
дымится с изнанки ртуть
разогнана до сводчатых
поселений облака сжаты
пружинит оттенок болит
книга панцирь над светом
в клетку соты разбросанных
памятью окон вдоль
серой твёрдости след в
след повторившей меня
 

«рептилия кричит сон кожа…»

 
рептилия кричит сон кожа
вписана в леденеющий шелест
в тканом веретено заводит
линзу заговорившую присутствующее
бинтоваться в туманные ладони
проснись с изнанки вопросительного
пламени клей сводит пограничное
в цифре круг прямая дорога не
собирается в ты горсть света
в трещинах застывает многословность
слои отделены родниками понимать
как расстояния между тишиной
и сахаром горящим овраг за
молчавший лес горчит с внутренней
тени отбрасывает лезвие в точках
где взгляд ускользает от себя
и спящий стёрт на пол дыхания
часы пустыня
 

Немое «Е»

 
Внутреннее камня
язык рыбы
горизонт письма
перебираешь струны сумерек
отменить фиолетовый.
 
 
Шрамы на коже
(точка кипения любой поверхности)
образуют разогретый обод Сатурна.
 
 
Ты продолжаешь водить пальцами
по вспотевшему стеклу пустой вазы,
лепишь взгляд. Твоё незаметное
присутствие смещает свет во мне
на пол-сантиметра.
 
 
На берегу становиться ясно,
что семя, из которого ветвится
планетарное дерево – зрачок рыбы,
достраивающей свой язык на дне
изнанки воды.
 
 
Кривая линия, образующая твоё лицо
(когда замыкается), – черта дроби,
на которую опирается числитель
ради первого всплеска, чтобы под ним
услышать, как кричит немое, распуская
шрамированную ленту (грунтовая дорога
в шуме морщин) вокруг окаменевшего
зрачка, как гласная, что рождается из
голоса, расширяясь, заключает его в
себя.
 

Лишайники

 
Я не
узнаю эти слова, их
части, как он
сказал – обрывки
моих снов, пересказываемые им
мне: куски здания
из красного кирпича, от
которого отражаясь,
закат уже не он,
не «не»
света – кляксы
темноты, что ты
так наглядно
демонстрировал мне,
выделяя, на карточках Роршаха
 
 
(несколько родимых пятен
на моей белой, не
принимающей солнца,
коже, бумаге, осени),
 
 
желая их
выдать
за мои
следы хождения
спящим, как кофейная гуща,
каждый раз заново изобретая
свой узор засыхания, выпутывает
по одной нити из хрустального
яблока прорицателя, обмётывая
ей горизонт
события или твой последний глоток,
когда сосредоточенная на дне
рюмки горечь ужалила
твой язык, и ты не
смог объяснить куда выводит
эта улица,
на которой тень
времени отчётливее, чем
обычно – отяжелевшие стрелки
врезаются в ладони – нет —
это когти сфинкса рвут
плоть загадки, обернувшейся
человеком, кто
перешивает пространство
под ответ, замыкая его
на острие конуса,
слезы, дна, где
зрение сломается
сотню раз, прежде чем осядет
песком того, что останется от
выбранного направления мыслить, от
того, как помнит ваза
о дожде на подоконнике разбитого окна – Млечный путь,
 
 
спрятанный в молоке – не пили, а слушали,
поднимающийся шёпот
к его поверхности, рябью ломая
отраженный кирпичный
цвет заката – не на нём ли ты
хотел восстановить забытые мной фразы, бросая
камни в воду, как бы перепрошивая
основание в текст – считывает
нас один за другим – обеднённые знаки:
матовая, слепая тишина
умирающих звёзд – не узнаваемые синтагмы «не»
света, зависшие внутри кратеров времени, где вещи
дрейфуют безымянными пятнами
чернил, уходя от любых
классификаций.
 

Что не держит песочного человека

 
Природа будит
мёртвое, разрушая
его. Трава
рвёт асфальт, запекается
поверх трещины изумрудом – шрам,
что ты прячешь от других
за шёлковым шарфом на шее, за мной,
отзываясь на моё имя, не помня
кто я, рядом осторожно идущий,
другой, как ветер
пробует на вкус морской песок,
перед тем как сорвёт его
с места и соль
не затянет
рваные края дыр
от белых грифелей
гор, словно предупреждающих
нас не открывать
окна сегодня.
 
 
Зелёное пламя
свеч – ряды
кипарисов
вдоль улицы. Лай чеканит
воздух. Измерять
тишину расстоянием между
большим и указательным пальцами.
Их мельница
проговаривается, перемалывает
прикосновение во взгляд – один
на всех апостроф – задержать
дыхание перед словом. Кому-то
ещё нужным?
 
 
Сойка, сжатая в точку
в конце моста, общего, масштаба, дающего
поле – расти
сторонам многоугольника – глазу
осы – кованой
сфере, где мы
колосьями
наэлектризовываем паузу
перед выдохом – соединить
свободные части
историй.
 
 
Льётся штора. Изгиб
ткани – как ты не переходишь
 
 
к главному, говоря
со мной. Бабочка огня
поднимает интонацию
твоего голоса. Комната
стихает к центру
её пепельного крыла,
касающегося края разговора.
 
 
Трава с гнёзд, оставленных
живым – саван из нитей
теней: вспыхивают маслянистые мазки —
оперение песочного человека. Джаз
листвы, окаймляя шар,
изнутри утрамбованный
телом. Колючая стена
дома становится панцирем, так и не
дав проявиться чем-то
главному по ту сторону от любых
последовательностей.