Текст книги "Олег Борисов"

Глава двенадцатая
Дисквалификация на «Мосфильме»

В сентябре 1979 года в новой квартире Борисовых раздался звонок. Звонил кинорежиссер Александр Григорьевич Зархи. Он приехал в Ленинград, чтобы предложить Олегу Борисову главную роль в своем новом фильме «26 дней из жизни Достоевского». «Приехал, – вспоминает Алла Романовна, – очаровывал Олега своей легкостью, интеллигентностью, воздушностью, фиглярствовал… И только, мол, об Олеге мечтает, и только с ним будет снимать. И козырь – съемки будут и в Чехословакии…»

С самого начала у Борисова возникло к этой идее предубеждение. «Рискованное дело», – все время вертелось у него в голове. «И потом: кто его надоумил? – задавался Борисов вопросом в дневнике. – Еще вспомнил, что видел накануне сон, как Фима Копелян от чего-то меня отговаривал. Знать бы, от чего?» «Начнем с фотопробы», – резво начал Зархи, как только переступил порог борисовского дома. И сразу оценка: «Какая квартира, ай-ай-ай! В Москве такой нет даже у Михалкова!»

В кинематографе Зархи с 1928 года – с фильма «Песнь о металле», снятого им вместе с Иосифом Хейфицом, Владимиром Гранатманом и Михаилом Шапиро. До 1950 года Александр Зархи работал в паре с Хейфицом (сняли в числе прочих ленты «Депутат Балтики» и «Разгром Японии», удостоенные Сталинских премий, а также «Член правительства» и «Его зовут Сухэ-Батор»), потом – самостоятельно («Высота», «Анна Каренина»…)

Первая реакция Борисова на предложение Зархи – отказ. Он был наслышан об этом режиссере и знал, что профессионал тот не очень крепкий, а попросту говоря – весьма посредственный, с репутацией человека вздорного, о котором неважно отзывались артисты. Олег Иванович посоветовался с Виталием Мельниковым, у которого снимался в «Женитьбе», со знакомыми художниками с «Мосфильма», со своим приятелем Аликом Григоровичем, ассистентом Зархи на этой ленте. Все в один голос говорили: «Именно ты должен играть Достоевского». После того как Борисов согласился на фотопробы, Григорович сказал ему: «На фотографии – Достоевский. Похожи на него невероятно. Вы любите Достоевского, знаете его. Сам Бог велел сниматься вам. На Зархи не обращайте внимания». И Борисов сказал «да».

Первый съемочный день. На Витебском вокзале в Ленинграде. Олег Иванович волновался – и за роль, и за грим. Долго добивался нужных теней, которые появляются от движения скул. Перед ним был портрет Федора Михайловича со впалыми щеками и возвышенным открытым лбом… Из Зархи тем временем лился монолог: «Для Аполлинарии Достоевский был первым мужчиной, между тем ей было уже двадцать три! Представляете, как они садятся в поезд! Тогда уже появились купе с перегородочками. Я “Анну Каренину” снимал, поэтому про поезда знаю. (“Ровно на секунду, – вспоминал Борисов, – умолкает, держится за голову”.) А отец Анны Григорьевны не мог даже представить себе, что его дочь будет писательницей! Он видел перед собой эту развратную Жорж-Зандку, которая носила штанишки…»

«Мне, – записал в дневнике Олег Иванович, – становилось не по себе, я уходил, приходил, начинал курить, но он так и разговаривал со своей тенью. Никто ничего снимать не собирался. Влип! – мужественно осознал я. – Но ведь если сейчас сказать, что я отказываюсь, опять начнут уговаривать: “Ты же умеешь без режиссера, забудь, абстрагируйся… ведь такой возможности больше не будет”. “У народа появится каноническое представление о Достоевском, и это очень важно!” – доказывала вчера Белла Маневич (ленфильмовский художник-постановщик. – А. Г.). А если появится не каноническое, а вульгарное? Алик Григорович вычитал, что Федор Михайлович часто кусал усы, ощипывал свою русую бородку и лицо у него при этом начинало дергаться. Я отвечаю, что и без ощипывания оно с утра у меня дергается».

Когда объявили перерыв, Борисов решил пообедать дома, благо идти ему от Витебского вокзала пять минут. Пошел в гриме, даже пальто снимать не стал. Ему было интересно, как отреагируют на улице на появление Достоевского. «Посмотрите, вон живой Федор Михайлович идет! – так думал я, – вспоминал Олег Иванович. – Ничего подобного. Ноль внимания. Специально иду медленно, чтобы могли разглядеть. Но все смотрят так, как будто я здесь каждый день хожу. Поворачиваю на Бородинскую, на углу стоянка такси. Подъезжает машина: “Папаша, куда ехать будем?” Я скорее домой. Поднимаюсь, звоню в дверь. Алла должна быть дома. Открывает: “Вы к кому?” И, наверное, уже пожалела, что открыла. Я низким голосом: “К Олегу Ивановичу”. – “Но я вас не знаю…” Дверь держит, не пускает. Потом моментально все поняла, засмеялась: “Ах, я так испугалась!.. Незнакомый человек!” И побежала на кухню разогревать обед».

В фильме есть сцена, когда к Федору Михайловичу приходит молодая особа, в будущем его жена, Анна Григорьевна Сниткина, наниматься стенографисткой. Их встреча происходит после двух тяжелейших эпилептических припадков, перенесенных накануне Достоевским. Как играть, не зная, что такое припадок, не ощутив собственным нутром это состояние? «У Бахтина и Долинина, – вспоминал Борисов о том, как готовился к работе в этом фильме, – я вычитал: был он скован, закрыт, раздражителен и не умел скрыть этого. На многих фотографиях и портретах выглядит мрачным, замкнутым, хотя в жизни был удивительно общительным и незащищенным. Во всем нужно было до конца разобраться. Представить себе, как жил, по какому коридору ходил, что составляло его быт. Предметы, окружавшие его, часто переходят в художественную метафору. Раздался звон колокольчика – и у Раскольникова зазвенел точно такой же. Решительно на каждую деталь нужно обратить внимание – тогда характер получится подлинным, правдивым, а не в угоду тем, в чьем сознании устоялся некий образ “гения со странностями”».

Но «книжных» открытий мало. Изо дня в день Борисов ходил дорогой Достоевского. В слякоть, дождь, пургу – по петербургским улочкам, переулкам, дворикам, чтобы маршрут вошел в его шаг до «физического ощущения, до автоматизма». Бывал на Шестилавочной, в доме Раскольникова, там, где жила Настасья Филипповна. Атмосфера тех мест еще не ушла.

Олег Иванович завел специальный дневник, записывал в него все, связанное с прочитанным, с каждой репетицией. В этой рабочей тетради Борисов фиксировал свое, как он говорил, «медленное, противоречивое приближение к Достоевскому». Иногда ему казалось: вот оно – понял! На репетициях же снова и снова убеждался: нет, душу не пронзило. «Понять – понял, – размышлял он, – но как-то рационально, умозрительно, логически. А нутром, физически – нет. Ведь пропущенное через себя еще должно быть направлено на партнера. И снова – тупик, отчаяние. И я садился за стол, записывал, пытался ухватить ускользающую нить».

В октябре отправились на съемки в Карловы Вары. Алла поехала с Олегом. Его статус народного артиста СССР позволял ездить на съемки и гастроли театра с женой. В дороге Борисов узнал любопытные подробности об идее, под которую «запустили» фильм Зархи: «Достоевский – предтеча революционных интеллигентов». «Даже рука, – говорил Олег Иванович, – не поднимается такое писать. Толстой был “зеркалом русской революции”, и Федора Михайловича туда же… Естественно, от нас эта “идея” скрывалась. Зархи доказывал в ЦК, что Раскольников правильно порешил бабусю – она занималась накопительством, и автор ее за это наказывает. При этом путал бабуленьку из “Игрока” со старухой из “Преступления и наказания”».

Во время съемки Зархи попросил Борисова два раза подпрыгнуть на одной ноге.

– Зачем? – спросил Борисов.

– Если не понравится – вырежем! – ответил Зархи.

– Стоп! Могу ли я узнать, Александр Григорьевич, о чем играем сцену?

Он после некоторого замешательства начал пересказывать сюжет:

– Раздается звоночек. Робкий такой. Приходит к Достоевскому Анечка Сниткина. Он идет открывать и, радостный, подпрыгивает.

– Александр Григорьевич, вы меня не поняли, – сказал Борисов. – Сцена о чем? Сценарий я читал.

Снова пауза, во время которой Зархи, по словам Борисова, «надувается»:

– Я же говорю, раздается звоночек. Робкий такой…

«Я, – рассказывал Олег Иванович, – не дослушиваю и спокойно объявляю, что ухожу с картины: “Я с вами не о концепции спорю – ее у вас нет, – а об элементарных профессиональных вещах. Я не знаю, что я играю, что я делаю. Для подпрыгиваний у меня нет оснований”. Резко хватает меня за руку: “Умоляю, не погубите! Я стар, и будет большая беда, если вы уйдете”. Стараюсь выдернуть руку, а он – на колени. Я, конечно, этого не ожидал. Руку не отпускает. Плачет: “Я с колен не встану, пока вы не дадите мне слово, что завтра будете сниматься!” – “Хорошо, я буду сниматься, только отпустите руку”».

Вечером в номер к Борисовым (шикарный, надо сказать, отель, номер люкс, Александр Григорьевич, Герой Социалистического Труда, все умел устраивать по высшему разряду) пришел второй режиссер Олег Григорович. Рассказал, как Зархи после сцены с Олегом отвел его в сторону и, смеясь, ужасно довольный, поделился:

– Я все уладил! Вы же видели!.. Борисов будет сниматься! Это я специально припадок разыграл.

– Знаю, – холодно ответил ему Григорович, – только не понимаю, что вам за радость так унижаться?

– Разве это унижение? Для меня это – раз плюнуть! Если б вы знали, мой милый, сколько раз в жизни мне приходилось на колени вставать! На каждой картине!

Еще в Москве Григорович, интеллигентный, начитанный человек, придумал, что снимать Борисова в рулеточных сценах надо со спины. «Наплывы» в Рулетенбурге возникают на протяжении всего фильма, но лица игрока нет! Затылок, плечо, руки… Зархи на это еле уговорили. Он все время возмущался: «А как же глаза? Я должен их видеть – неспокойные, красные!» Григорович объяснил ему, что если уж этот прием выбрали, то надо его и держаться.

«Первый съемочный день, – вспоминает ту историю Алла Романовна. – Приехала польская актриса Эва Шикульска, игравшая Аполлинарию Суслову. Что-то сняли. Приезжает Олег в гостиницу, зовет Григоровича и огорошивает: “Сниматься больше не буду”. Я ему: “Ты представляешь, что ты говоришь – за границей, в Чехословакии, это же какой скандал. Выехала большая съемочная группа, потратили столько денег”. Второй режиссер побелел: “Как такое может быть? Олег, вы что, мы за границей, это международный скандал. А принимающая сторона – чехословацкая киностудия. Условия создали, техникой необходимой обеспечили”.

Олег стоит на своем: “Нет, не буду сниматься”. Как мы его уговаривали! Я не представляла, как это может быть так, чтобы после первого съемочного дня отказаться. В общем, уговорили его, договорились, что он будет по-прежнему сниматься спиной. На всякий случай. Но надо уговорить еще Зархи. Что это ход такой. Что это автор все-таки произведения, что он себя видит этим персонажем, действующим лицом, и поэтому он все время будет сидеть спиной. А Аполлинарию, красавицу эту, вы будете снимать, рулетку снимают, там, где он не участвует, а вот этот вот эпизод сняли спиной, он в картине остался. Так и сидит там Борисов».

Из Чехословакии группа вернулась в Москву. К ее приезду был построен павильон. Первый съемочный день в нем. Снимали приход Сниткиной – будущей жены – к Достоевскому. «Вот тут вы пройдете, – сказал Зархи Борисову. – По этому коридору. Тут висит икона, посмотрите на нее, ну, не плюнете впрямую, это неправильно, но осудить ее надо. Развернетесь и покажете иконе фигу. И пойдете открывать дверь». Олег Иванович снял накладные усы и бороду и сказал: «Сами идите, осуждайте икону, я больше сниматься не буду. Все». Не стал участвовать в этой мелодраме, затеянной вместо драмы жизни великого писателя. Зархи обещал, что фигура Достоевского будет сложной, неоднозначной, а сам стал «лепить» какую-то примитивную марионетку, пасквильный фильм.

Можно вспомнить историю с Игорем Ильинским, одним из учеником Мейерхольда. Мейерхольд ставил спектакль «Клоп». Ильинский играл Присыпкина. Рассказывают, будто в одной из сцен Мейерхольд предложил ему залезть на стол, пройти по нему, давя тарелки, а потом грохнуть икону об пол и вытереть об нее ноги – такой вот творческий поиск у режиссера был. На что Игорь Владимирович ответил: «Я не знаю, какого вы вероисповедания, но этого я делать не буду никогда!» После чего спрыгнул со стола и ушел. И режиссер не стал настаивать.

Можно вспомнить также, что поначалу на роль Каренина Александр Зархи пригласил в 1967 году в свой фильм «Анна Каренина» Иннокентия Смоктуновского. Он приступил к работе над ролью, был отснят довольно объемный материал, но потом Смоктуновский от участия в фильме отказался. Отказ был объяснен болезнью, и Смоктуновского заменил Николай Гриценко, сыгравший Каренина превосходно.

В 1977 году Смоктуновский в письме Льву Аннинскому поведал об истинной причине отказа продолжать сниматься в фильме Зархи. Аннинский приводит письмо в своей книге «Лев Толстой и кинематограф». Из письма, в частности, следует, что болезнь болезнью (у Смоктуновского действительно возникли проблемы с глазами), но отказ на самом деле был вызван принципиальными соображениями артиста. «Увидев отснятый материал, – писал Смоктуновский, – я понял, что Толстой в нем образцово-показательно отсутствует… Каренин мудрец, тонко и глубоко думающий и чувствующий человек; на таких людях держалась государственная Россия… Он понимал, что такое семейные устои, понимал связь этих скреп с государственной прочностью, укладом и культурой… Я не мог участвовать в фильме, где все это брошено и забыто. Анна представлена мещаночкой. Любовь ее – похоть, не больше… Я понял, что должны быть предприняты титанические усилия, чтобы хоть как-то поколебать этот фильм».

…Зархи написал на имя генерального директора киностудии «Мосфильм» Николая Трофимовича Сизова докладную записку, в которой сообщил о поступке артиста Борисова и потребовал наказать его. Заявление об уходе из картины Борисов мотивировал тем, что у него с режиссером полное расхождение во взглядах на трактовку образа великого писателя.

Борисова предупредили, что Сизов упрашивать не будет. Разговор предстоял жесткий. Олегу Ивановичу рассказали также, что не все в руководстве «Мосфильма» в сложившейся ситуации заняли сторону Зархи, но добавили при этом, что убедить в своей правоте руководителя студии, профессионального комсомольского и партийного работника, в 55-летнем возрасте «брошенного» на подъем «Мосфильма», ему вряд ли будет по силам. Правда, Вадим Абдрашитов полагает, что «Сизов внутренне понимал правоту артиста».

«Войдя в приемную директора, – рассказывал Олег Иванович, – я почти не волновался – ведь решение наверняка уже принято и этот разговор – чистейшая формальность».

Диалог, со слов Борисова, состоявшийся в конце января 1980 года, был непродолжительным по времени, длился минуты три-четыре.

Сизов. Здравствуйте, Олег Иванович! К сожалению, повод не из приятных… да-да… Я прочитал ваше заявленьице… Вы приняли окончательное решение?

Борисов. Окончательное.

Сизов. Уговаривать вас не будем – не тот вы человек, но наказать придется…

Борисов. Наказать меня??

Сизов. Почему вы так удивлены? Вы ведь сами согласились у него сниматься?

Борисов. Это была ошибка. Фигура Федора Михайловича так притягивала…

Сизов. Мы приняли решение отстранить вас от работы на «Мосфильме» сроком на два года.

Борисов. В других странах продюсер бы занял сторону актера… (Вовсе не исключено, что в других странах при наличии контракта актеру за отказ от съемок в фильме на заключительном этапе работы пришлось бы платить неустойку. – А. Г.)

Сизов. В нашей стране нет продюсеров, а есть режиссер – Герой Социалистического Труда, основоположник социалистического реализма, член разных коллегий… Олег Иванович, это вынужденная мера и, поверьте, не самая жесткая. Александр Григорьевич такой человек, что…

Борисов. Я знаю. Только еще раз подумайте, что в нашем кино навечно останется опереточный Достоевский.

Сизов. От ошибок никто не застрахован…

«Я, – записал Олег Иванович в дневнике, – чувствовал себя постаревшим Чацким, готовым выкрикнуть: “Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!” Моя “Софья” – Женечка Симонова – хотела совершить такой же поступок – уйти с картины, но я, как мне кажется, отговорил ее: “Тебе нельзя этого делать. Перетерпи. Тебя больнее накажут”. И еще с сожалением подумал, что горе мое – не от большого ума, а от недомыслия – совершенно непозволительного в моем возрасте. За это и наказан».

Борисов стал запретной фигурой. От съемок на «Мосфильме» артиста отлучили на два года. Из картотеки киностудии даже изъяли его фотографии. За то, что ушел из картины. Его уход Лев Додин назвал «историей, немыслимой по советским временам».

Борисов ушел из картины, потому что ему не хотелось оставлять нехороший след, представить зрителям примитивного, опереточного Достоевского. Он полагал, что лучше сделать это в момент съемок, чем потом пожинать плоды «творчества» Зархи. «Думаю, – сказал тогда Олег Иванович, – я поступил правильно».

(Можно только представить – это об «опереточном Достоевском» – реакцию Олега Ивановича на появление в новейшие времена в центре Санкт-Петербурга, на Владимирском проспекте, ресторана «Ф. М. Достоевский» со сверканием, словно перед цирком шапито, рекламы, с меню, озаглавленным «Ресторан русской кухни “Ф. М. Достоевский”. Полное собрание гастрономических предпочтений». На каждой странице меню не только портрет Федора Михайловича (иной посетитель, о том, кто такой Достоевский, не осведомленный, и подумает ведь, что видит лицо шеф-повара заведения), но и цитаты из произведений писателя, пришпандоренных сразу после названия блюда и назначенной за него цены.

«Филей а-ля строганофф с воздушной картофелью в сливках» сопровождается, к примеру, выдержкой из «Идиота»: «Бахмутов считался аристократом: прекрасно одевался, приезжал на своих лошадях, нисколько не фанфаронил, всегда был превосходный товарищ, всегда был необыкновенно весел и даже иногда очень остер, хотя ума был совсем недалекого, несмотря на то, что любил бефстроганов и всегда был первым в классе». И поразительная – крупным шрифтом – вслед за цитатой ремарка: «Блюдо рекомендовано Комитетом по внешним связям правительства Санкт-Петербурга».)

После ухода Борисова из фильма 17 артистов, которым Зархи предлагал сыграть Достоевского, отказались сделать это. Согласился только Анатолий Солоницын. Да и то в силу крайне сложных жизненных обстоятельств. Ему важно было (Абдрашитов называет его тогдашнее положение «ужасным») получить работу. Прежде, чем дать согласие, Анатолий Алексеевич, ощущая некоторую неловкость, звонил Олегу Ивановичу в Ленинград и спрашивал совета. Борисов, зная о проблемах коллеги, отговаривать Солоницына, конечно же, не стал. Впрочем, если бы и проблем никаких не было, все равно бы не стал. Предложил бы решать самому.

Вскоре они стали партнерами в фильме «Остановился поезд». Ситуация с заменой одного «Достоевского» другим не помешала их отношениям на картине: они легко и с удовольствием снимались вместе, отдыхали после съемок, долго и помногу читали стихи.

Когда фильм «Остановился поезд» получил Государственную премию, Солоницын к тому времени уже ушел из жизни, а по существовавшим тогда странным правилам премии можно было вручать только живым. Съемочная группа по инициативе режиссера Вадима Абдрашитова, сценариста Александра Миндадзе и Олега Борисова приняла решение выделить средства семье Солоницына из своих премиальных.

6 сентября 1980 года в Ленинград приехал Никита Михалков. Он позвонил Борисову и попросил о встрече. «У меня хорошие новости, – сообщил по телефону. – Можно, я буду не один, а с Мережко? Мы сделаем тебе одно предложение». «Алла накрыла стол, – записал Борисов в дневнике. – Когда они пришли, комната наполнилась необыкновенным ароматом. Никита спрашивает: “Что интересного делаешь в театре?” – “Уже несколько лет ничего интересного не делаю. Только сейчас предложили ‘Кроткую’ ”. Никита поднял брови, стал переговариваться с Мережко и что-то выбирать из закусок: “Ай, как Алла готовит!” “Дай рецепт солений”, – просит Мережко. Михалков, жуя, перебивает. “Должен сказать, я восхищен твоим шагом, Олег! Мужественно! Не должен был Зархи за Достоевского браться! Это ведь преступление!..” Я с Михалковым соглашаюсь: “А наказание – мне!”».

Михалков называет Борисова ярким, неудобным, резким, но в то же время невероятно ранимым, нежным, тонким артистом, обладавшим совершенно уникальными, безграничными возможностями. Тогда, в Ленинграде, он заговорил о фильме «Родня», который собрался снимать по сценарию Мережко, и предложил Олегу Ивановичу роль Владимира Ивановича Коновалова, Вовчика, бывшего мужа Марии Коноваловой, которую должна сыграть Нонна Мордюкова.

– Это будет колоссальный фильм – два великих русских артиста – Мордюкова и Борисов – откроют перед зрителем бездну! – сказал Михалков.

– А даст ли Сизов разрешение? – засомневался Борисов. – По-моему, с этим – глухо. За Сизовым стоит Зархи.

– Как он сможет не дать? Это не вопрос… – уверенность Михалкова завораживала.

«И мы, – вспоминал Олег Иванович, – трижды поцеловались накрест. Я “утонул” в его роскошных усах… Теперь – в преддверии “Кроткой” и работы с Михалковым – подумал: может, наконец настало и мое время понтировать?..»

Пробить стену Михалкову не удалось. Сизов не разрешил ему снимать Борисова, и Михалков с сожалением сообщил это Олегу Ивановичу. «А ведь так хотелось… Значит, пока не судьба!» – записал в дневнике Борисов. Но когда Олег увидел фильм, перекрестился – он бы так не играл эту роль…

Вспоминая тот приезд Михалкова в Ленинград, Алла Романовна рассказывает, что Михалков, «посмотрев спустя какое-то время “Кроткую”, почему-то сказал, что это “еврейский спектакль”. А тогда, после посиделок у нас, когда выпили, вкусно поели, он, гурман, поведал потом в Москве нашей общей знакомой о том, как хорошо я готовлю. И еще сказал, что “Борисов – под пятой”. Под моей, конечно».

Алла, стоит заметить, не раз слышала: Борисов слушается только жену, он все делает, что жена скажет. «Олег, – говорит по этому поводу Алла Романовна, – мог только ботинки надеть те, которые я посоветовала, и то – подумав перед этим или сказав “хорошо-хорошо”. Но чтобы я беспардонно вмешивалась в его театральные или киношные дела или пела гимн величию и актерской гениальности – это не про нашу семью. Ни я, ни Юра и представить себе не могли подобного. Обсуждали, советовались, решали сложные проблемы – у каждого из нас их, житейских и творческих, было предостаточно, – но всегда с огромным уважением друг к другу, пониманием, доверием. И – с любовью».

Следующий «киношный» звонок в Ленинград Борисову последовал от Вадима Абдрашитова. Первый раз он позвонил в мае 1981 года, когда БДТ был на гастролях в Аргентине. Он разговаривал с Аллой. Потом, когда театр вернулся в Ленинград, – и с Олегом. Оба в один голос говорили режиссеру, что это напрасные хлопоты, что ничего не получится, пробить невозможно, рассказывали о неудавшейся попытке Михалкова и напомнили о двухгодичном запрете снимать Олега Ивановича на «Мосфильме».

Тем не менее Вадим со сценаристом Александром Миндадзе все же поехали в Ленинград на встречу с Борисовым. До этого они не были знакомы. Привезли сценарий фильма «Остановился поезд». Олег Иванович приехал за ними на своей «Волге» в гостиницу натянутый, как вспоминает Абдрашитов, «как струна, прямой, худенький, в белой кепочке», и они отправились к Борисовым домой.

Дома дали Олегу сценарий, он ушел к себе в кабинет, Алла поила гостей чаем. «Прошло какое-то время, – вспоминает Абдрашитов. – Он выходит. И я понял, что все – он готов, согласен. Было видно, что сценарий его впечатлил, скажем так. Это видно по актеру: в материале он уже или нет. А согласен потому, что материал чрезвычайно интересен. И только Борисов может сыграть такого следователя, который ненавидит всех, все живое, потому что это живое довело себя до катастрофы. Этих людей – этих несчастных: просто ненавидит. Человек с подпольем таким. Абсолютно достоевстовский тип».

И началась долгая-долгая история пробивания Борисова на роль следователя прокуратуры Германа Ивановича Ермакова в фильме «Остановился поезд». Абдрашитов сумел организовать тайные – тайные! – кинопробы в одном из многочисленных мосфильмовских коридоров. Спрятаться на «Мосфильме» – в огромном киногороде – несложно. Олега Ивановича привезли на студию с вокзала, надели на него форму следователя: пришлась впору, будто на него была сшита. Абдрашитов, у которого на руках должен был быть какой-то материал, снял два долгих дубля. Развел мизансцены, чтобы Борисов подольше находился в кадре. «Два дубля, – вспоминает Вадим Юсупович. – Я сижу в монтажной, не могу выбрать. Не могу. Они разные, но все равно – то! Виртуозно все было сделано». После съемок Борисова увезли на вокзал. Будто и не было его на студии.

Абдрашитов же с отснятым материалом отправился на прием к генеральному директору «Мосфильма» Сизову и попросил: «Посмотрите!» С первого раза ничего не вышло. Сизов был непреклонен. «Это исключено, – говорил, – ты даже не думай. Я и без тебя, без твоих проб знаю, какой он артист. Ты подумал, что Зархи со мной сделает, когда узнает? Чей поезд тогда остановится? Позвони Борисову, поблагодари, извинись».

Но и Абдрашитову упорства не занимать. Наконец Сизов сдался и на просмотр согласился. Спросил только: «Как ты снял? Я проверял: Борисов на “Мосфильм” не приезжал». «Вот так вот снял, – ответил режиссер. – А что делать. У меня безвыходное положение. Я буду снимать только Борисова».

Сели. Погасили свет. Пошел первый дубль. «Ну что ты мне доказать хочешь? – Он замечательный актер. И без тебя знаю». Абдрашитов предложил сразу же посмотреть второй дубль: «Взгляните на его возможности». «Да я знаю их, еще раз говорю, – сказал Сизов. – Но меня же разорвут. Нет!..»

Но Вадим Абдрашитов все ходил и ходил к Сизову. До тех пор ходил, пока генеральный директор не дрогнул в какой-то момент и не сказал: «Ну, ладно. Хорошо. Но сделаем так: ты собираешь группу, уезжаешь, никаких павильонов на “Мосфильме”, никаких интервью, никаких газетчиков, телевидения. Тайно все снимайте и уже с готовой картиной возвращайтесь. И чтоб об Олеге Борисове никто на “Мосфильме” слыхом не слыхивал».

Некоторые коллеги Вадима Юсуповича на Сизова обиделись: как же так, нам не разрешали Борисова снимать, а Абдрашитову позволили? Стоит сказать, что съемки фильма «Остановился поезд» начались в те дни, когда мосфильмовская «дисквалификация» все еще продолжалась, а на экраны картина вышла, когда ее сроки истекли.

…Если встать на десятом участке Новодевичьего кладбища лицом к могиле Олега Борисова и его сына Юры, то прямо за спиной, в соседнем ряду, находится могила Александра Зархи, а в стене колумбария – напротив десятого участка – покоится прах Николая Сизова.