Текст книги "Олег Борисов"

Глава восьмая
Эпопея с «Генрихом»

10 мая 1969 года состоялась премьера спектакля «Король Генрих IV», который Олег Борисов назвал своей «первой серьезной удачей в БДТ». Появление этой постановки и события, связанные с ней, Юрий Борисов назвал «замысловатой шахматной партией Товстоногова». В том, что главный режиссер разыграл «шахматную партию», сомнений не было никаких. Поражал лишь высокий уровень ее «замысловатости».

Эта история началась с того, что однажды артист БДТ Владимир Рецептер поинтересовался у Товстоногова, не будет ли Георгий Александрович против, если он – Рецептер – сделает композицию из двухчастного шекспировского «Генриха IV» и станет, в случае одобрения пьесы, не только ее режиссером, но и исполнителем главной роли. Сложно сказать, насколько Товстоногов в тот момент вник в предложение Рецептера, но ответил артисту нейтрально: «Почему бы и нет?» Это уже потом Георгий Александрович, теоретизируя по поводу состоявшейся и ошеломившей всех постановки, скажет, что «…нам хотелось выбрать произведение, не отягощенное театральными штампами, свободное от привычных, традиционных форм исполнения на театральных подмостках. “Король Генрих IV” отвечал этим требованиям. Меня давно привлекала эта хроника и своим огромным содержанием, исполненным глубокого смысла. Парадоксальность дружбы Фальстафа с будущим Генрихом V, острое, пронзительное торжество духа Ренессанса в атмосфере средневековой борьбы за власть, темного честолюбия и мелких распрей, приводящих к бойне, – круг этих мыслей меня давно тревожил и требовал сценической реализации». Для Товстоногова обращение к Шекспиру было первым в его творчестве, если не считать спектакля «Много шума из ничего», поставленного в 1940 году в Тбилисском театральном институте, в котором 24-летний режиссер с 1939 года руководил актерским курсом. И, как потом оказалось, – последним: больше ничего шекспировского в товстоноговском творчестве не было.

Рецептер композицию сочинил, около полутора лет ушло на то, чтобы Георгий Александрович пьесу прочитал. И не только пьесу, но и листочек с предложением по распределению ролей. Прочитав, Товстоногов пригласил Рецептера к себе в кабинет и сказал: «Послушайте, Володя. Я хочу предложить вам такой вариант: “Генриха IV” буду ставить я, а вы будете мне помогать в режиссуре и вместе с Лавровым репетировать роль принца Гарри». «Мое сердце, – романтически зафиксировал на бумаге свою реакцию на это предложение Владимир Рецептер, – упало на пол и разбилось на мелкие куски. Это значило, что я лишаюсь и постановки, и роли».

Тот факт, что Рецептер будет лишен права на постановку понравившейся Товстоногову инсценировки, даже не обсуждался – старший и сильный взял пьесу в свои руки. Но роли принца Георгий Александрович Владимира Рецептера не лишил (более того, и Лаврова «в очередь» не назначил; «…Если ставите вы, тогда, мне кажется, – сказал Рецептер Товстоногову, – я должен просто играть… Один»). Не лишил, однако, как потом оказалось, только для того, чтобы параллельно – и тайно – готовить на роль принца другого исполнителя.

В театре принца репетировал Рецептер, у себя дома – Олег Борисов вместе с товстоноговским ассистентом Юрием Аксеновым. Так продолжалось ровно два месяца. Потом такое положение дел разом закончилось. Друг Владимира Рецептера публицист Станислав Рассадин написал, что Рецептер, «отыграв генеральную, был с роли снят и заменен Олегом Борисовым, как оказалось, уже давно – тайком – репетировавшим принца Гарри. Осталось утешаться задним числом, что в такой трактовке “Генриха” ему не было места». «По рецептеровскому рассказу (основанному также на свидетельстве очевидца, только менее заинтересованного), его отстранение от вымечтанной – и внутренне уже прожитой, сыгранной – роли выглядело иначе, – писал Рассадин. – Товстоногов спросил своих учеников-режиссеров: который из двух Гарри им больше по нраву? И хотя большинство взяло сторону Рецептера, Мастер, не возразив против самой оценки, вынес решение: тот, мол, “актер романтического склада… Но мне нужно в спектакле более приземленное, более простое решение роли”».

Генеральной репетиции, как таковой, между тем не было. Как не было и опроса учеников-режиссеров. Товстоногов фактически с самого начала, как только увидел, что у Рецептера не получается, решил: принца будет играть Борисов. И только Георгий Александрович мог ответить на вопрос, ради чего он задумал и разыграл замысловатую «шахматную партию», в которой и Рецептер (с ним режиссер репетировал на сцене), и Борисов (с ним в борисовской квартире работал Аксенов) были всего лишь фигурами для игры.

«Значит, за два месяца до окончания репетиций Товстоногов заведомо знал результат?.. Бедный Гога!.. Как же он мучил себя два долгих месяца, ежедневно наблюдая артиста Р., – пишет Рецептер о себе в третьем лице, – и готовя ему тайную замену!.. Но почему же все-таки тайную? Почему сразу не заменил – кто подскажет? Сразу было неудобно? Гамлета Р. играет, а с Гарри не справляется? Или сразу было незаметно, что не справляется? А надо было, чтобы стало заметно?»

«…У Рецептера ничего не получалось», – объяснит происшедшее с «Генрихом IV» Андрей Караулов, автор монографии об Олеге Борисове – и со слов самого Борисова. О том, что у Рецептера дела в «Генрихе» не пошли, писала и Ирина Павлова, театровед, прожившая с БДТ большой кусок жизни. «Главную роль, – рассказывает она, – репетировал хороший, интеллигентный, умный актер, у которого вообще ничего не получалось. Товстоногов его снял с роли принца Гарри и назначил на роль молодого Олега Борисова (Борисов, правда, старше Рецептера на пять лет и три месяца и в момент премьеры «Генриха IV» Олегу Ивановичу было почти 40 лет. – А. Г.). И все сразу же встало на места. Когда в спектакле появился этот язвительный, с неприятным дробным смешком наглый парень, и все партнеры его в спектакле зажили по-другому. Актеры ведь похожи на спички в коробке: одна загорелась – и все вспыхнули». Доводилось, к слову, читать, что «роль принца Гарри сыграл новый исполнитель, пришедший в труппу БДТ – О. Борисов». В труппе Олег Иванович появился за шесть лет до выхода на сцену в костюме принца. Новым для него было лишь то, что он получил наконец первую главную роль, и во многом благодаря ему спектакль получил широкий резонанс.

Товстоногов не создавал Борисова, как это принято считать. И никогда не называл его своим учеником. Олег Иванович пришел в БДТ уже сложившимся актером. История о том, как он вводился в «Генриха IV» и – самое главное – как ввелся, это подтверждает.

Как только Товстоногову окончательно стало ясно, что у Рецептера не получается, он дал указание Аксенову готовить Борисова. Аксенов позвонил Олегу Ивановичу и сообщил, что начинает репетировать «Генриха»… у Борисова дома. Борисов тогда испытал шок. Почему дома? Почему не в театре вместе со всеми? «Так велел Георгий Александрович! – сказал Аксенов, переступив порог квартиры Борисова. – Будем готовить тебя вместо Рецептера на роль принца. Володя с ролью не справляется. Я получил задание… Но только никто не должен знать, ни одна душа! Только твои домашние…» «Пахло это дурно, – записал в дневнике Борисов, – но правила этой игры нужно было принять». Юрий Борисов был свидетелем, как отец два месяца учил дома слова, прыгал со шпагой.

«Почему? – комментирует Рецептер эту дневниковую запись Борисова. – Ведь это так унизительно… Может быть, этого унижения Олег и не сумел простить Гоге? Защищая достоинство, он мог потребовать, ну предложить, наконец, попросить открытого назначения на роль и открытого соревнования на сцене. Или он был в таком положении, что ничего просить и требовать не мог? И принял “правила игры”, которая ему так не понравилась и так “дурно пахла”».

«Мы, – вспоминал Борисов происходившее, – репетировали месяца два. Они – в театре, мы – дома. Мне уже не терпелось выскочить на сцену, однако нужный момент долго не наступал. Я незаметно приходил в театр, когда репетиция уже начиналась, устраивался на балкончике. Повторял за Рецептером “свой” текст. Однажды меня “засек” любопытный Стржельчик, стал выведывать. – “Что это ты здесь делаешь? Уже второй день ходишь!” Товстоногов тоже Аксенова втихаря допрашивал: “Ну, как там Борисов? Готов?” А Борисов как на дрожжах.

Наконец мой день настал. Георгий Александрович делал Рецептеру очередное замечание: “Услышав, что отец назначил вас командующим, вы потрясены и всю сцену живете этим. Жи-ве-те, понимаете, Володя? А вы никак не можете выпутаться из слов. Надо уметь играть то, что лежит за словами!” Володя Рецептер, видимо, чувствовал, что за его спиной что-то происходит (а может, знал? ведь это – театр, и любая “тайна” быстро становится явью! – достаточно хотя бы одному человеку что-то унюхать). (Рецептер, по его словам, не знал. – А. Г.) Рецептер был раздражен этим заданием шефа и сорвался: “Я не м-могу, Г-Георгий Александрович, к-когда вы мне изо дня в день… изо дня в день…” Это была последняя капля. Далее последовало, как в шахматной партии “на флажке”:

Товстоногов. Где Борисов?.. Я хотел бы знать… Юрий Ефимович, вы не могли бы мне сказать, где Борисов?..

Я (с балкона). Борисов здесь!

Товстоногов (поворачиваясь в зал). Где здесь? Почему вы где-то прячетесь?

Я. Я не прячусь!

Товстоногов. Вы можете это сыграть? Прямо сейчас выйти и сыграть?

Я. Могу, Георгий Александрович!

Товстоногов. Можете?.. Хм… Так идите играйте, чего ж вы ждете? Начинайте со сцены в трактире.

Когда я побежал на сцену, наткнулся на пристальный глаз Дины Шварц, направленный на меня из ложи. Сыграл “трактир”, а потом и весь первый акт. Поначалу тряслись руки, но Товстоногов вроде был доволен: и как я играл, и как они с Аксеновым придумали эту “партию”. Помню, был взбешен Копелян: “А зачем мы тут два месяца корячились? Почему ты мне ничего не сказал? Можно же было тебя сразу назначить…” И вправду – может, можно было сразу?..

Вслед за Копеляном – Юрский: “Что же репетировать, Георгий Александрович. По-моему, все ясно, тут не репетировать, тут играть надо, гримироваться…”» Лет через двадцать после этой истории Сергей Юрский сказал в разговоре с Андреем Карауловым, что для него эта репетиция вообще была «одним из самых ярких театральных впечатлений тех лет».

Подобное на театре случается. В середине 1970-х Анатолий Эфрос ставил в Театре на Таганке «Вишневый сад». Роль Лопахина репетировал Виталий Шаповалов, репетировал, надо сказать, неплохо (Раневская – Алла Демидова даже отправила Владимиру Высоцкому телеграмму в Париж: «Если сейчас не приедешь – потеряешь Лопахина»), но Эфрос видел в этой роли только одного артиста – Высоцкого, в очередной раз отправившегося тогда за границу. Как только Высоцкий вернулся и вышел на репетиционную сцену, всем стало ясно (говорят, и Шаповалову), кто – Лопахин.

Владимир Рецептер, называя себя не «я», а «артист Р.» и «автор» и описывая историю с «Генрихом», рассказывает, как он позвонил Юрию Аксенову, твердо решив вопроса «Почему ты мне этого никогда не говорил?» не задавать.

– Что это было, Юра? – спросил он. – Получается, что Гога приговорил меня заранее, а потом только разыгрывал «партию»… Что ему мешало назначить Борисова сразу?..

– Ну, Володя, я не могу ответить за него… Я, как ты понимаешь, выполнял его поручение. Он меня позвал за несколько дней до начала и сказал: «Юра, вы будете работать со мной на спектакле “Король Генрих IV”». Я понимал, что здесь ситуация непростая, ты делал пьесу…

– Я тебе напомню, сперва он пообещал Р. самостоятельную постановку, а потом решил ставить сам и предложил помогать ему в режиссуре и вместе с Лавровым играть принца… Иными словами, Р. было открыто предложено уступить «первородство» и перейти на вторые роли. А он отказался: «Вы ставите, а играю я… Один…» Так вот, не слишком ли опрометчиво, с твоей точки зрения, отвечал Р.?

– Конечно, опрометчиво! – сказал Юра. – Надо было хватать то, что в этот момент дают. Чем больше схватишь, тем больше останется, когда начнут отнимать. Помогать в режиссуре ты в последний момент отказался, а он на это уже рассчитывал, пришлось звать меня. И потом, ты фактически навязывал свое распределение, путал карты. А что касается моего прихода к Олегу, ты это должен понимать… Какой артист поверил бы мне на слово? До того, как пришел я, с Борисовым должен был быть разговор у Гоги. Олег об этом не пишет, но сначала должна была быть договоренность между ними, а уж потом состояться наша встреча. В последние годы Борисов, выступая по телевизору, вообще не упоминал Товстоногова, как будто его не было…

– Но он испытывал неловкость, записал, что это «дурно пахнет»…

– Не знаю, Володя, тогда я этого не заметил…

– А куда делся Лавров?.. Товстоногов назвал мне Лаврова…

– Точно сказать не могу, но у меня такое ощущение, что он отказался за несколько дней до распределения, прочел – и отказался… Не почувствовал для себя… Там Лебедев, Юрский… Много эмоций, а он любил играть закрыто…

– Но, Юра, у артиста Р. могла быть другая биография, если бы он все-таки сыграл эту роль, поэтому важно понять: когда Гога его приговорил – сразу или потом?.. Ведь ты участник этой «партии»… Р. играл генеральную репетицию!.. А до нее, с появлением Олега на сцене, была установлена строгая «очередь»!.. И эта очередь – тоже игра?

На что рассчитывал глупый автор, задавая опоздавшие вопросы? Что он хотел узнать и чего добивался? Этого он и сам не понимал…

– Все решал Гога, – сказал Юра, – а почему – не объяснял. Он был непредсказуемый, ты же знаешь… История – ужасная проститутка, и рассчитывать на нее нельзя. Во всяком случае, я не верю, что, репетируя «Генриха…», Олег испытывал большую неловкость…

– Иначе он бы не написал, – сказал Р. – И Балашовой говорил на озвучании: «Вообще-то хвалят, но такой осадок на сердце, как будто это моя вина перед Володей…»

«У Мельпомены, – рассуждает Владимир Рецептер, – грязная работа… Подарив мне роль Чацкого, она довела Юрского до боли… И наступила моя очередь платить по счетам. Борисов выиграл принца Гарри и стал счастлив. А потом вложил всего себя в Хлестакова, которого репетировал в очередь с Басилашвили. Роль досталась Басилашвили, и теперь Борисов кровью проплачивал собственный долг.

А позже Лев Додин ставил с Борисовым “Кроткую” в БДТ, и Борисов откровенно смеялся над теми замечаниями, которые делал ему и Додину Товстоногов. Мастер был уже болен, и о нанесенной ему обиде узнал весь театр. Теперь он сам был вынужден платить по жестоким счетам Мельпомены».

Все свалено в одну кучу. И все истории – совершенно разные.

Юрский, блестяще игравший в «Горе от ума», резко – и справедливо, поскольку высочайший уровень игры позволял ему делать это, – возражал против замены его в роли Чацкого Рецептером.

Рецептер принца не играл, только репетировал, его работа не устраивала главного режиссера, который – задолго до премьеры! – заменил одного артиста на другого.

Хлестакова Борисов репетировал с Басилашвили «в очередь», был, разумеется, огорчен тем, что премьеру играл Басилашвили, но не Басилашвили, а именно Борисов отказался играть Хлестакова во время гастролей в Москве, когда осознавший свою ошибку Товстоногов предложил ему это сделать.

И наконец, Борисов не смеялся над замечаниями Товстоногова, сделанными главным режиссером после прогона «Кроткой», а обидой, нанесенной Георгию Александровичу, посчитали предложение Олега Ивановича режиссеру подняться на сцену и провести разговор там.

На афише спектакля, к слову, значилось:

«У. Шекспир “Король Генрих IV”,

перевод Б. Пастернака,

литературная композиция В. Рецептера,

постановка и оформление Г. А. Товстоногова,

композитор К. Караев,

художник по костюмам Э. Кочергин,

режиссер-ассистент Ю. Аксенов…»

Надо сказать, что спектакль «Король Генрих IV» стал первой совместной работой Георгия Александровича Товстоногова и Эдуарда Степановича Кочергина на сцене БДТ. Эдуард Степанович так вспоминает свою работу над спектаклем в рассказе «Медный Гога»: «…по цеховым связям было известно, что костюмы “Генриха” делает у тебя Софья Марковна Юнович, Сонька Золотая Ручка – по кликухе питерских художников, достопочтенный и очень замечательный художник… Оказалось – она уже не работает “Генриха”. Не смогла придумать средневековых убийц-мясников без увражности [имеется в виду буквальное повторение источника] и сама рекомендовала тебе меня… Убийц я спокойно сочинил, я их знал собственной спиной с детства. Но, признаюсь честно, подвиг сей дался мне потом и кровью. Пришлось не спать три ночи подряд. Практически я пять дней находился в окопах, превратившись в биологический рисующий автомат. Почти сто двадцать эскизов, а рисунков вокруг видимо-невидимо. Кисть правой руки побелела от напряга, а пальцы стало сводить… Тяжела для меня получилась первая работа в твоем театре, но после нее ты предложил перейти из Комиссаржевки к тебе в штат главным художником… На твоего “Генриха” “народ-богатырь” по ночам стоял за билетами. Спектакль сделался знаменитым. Из столицы зритель приезжал вагонами, чтобы увидеть Олега Борисова в роли принца Гарри, Лебедева – Фальстафа, Стржельчика, Юрского, Копеляна, Басилашвили и других выпестованных тобою артистов».

В 1972 году Эдуард Кочергин был назначен на должность главного художника Большого драматического театра.

Актер Владимир Симонов рассказывает, как он девятиклассником попал на «Генриха IV», увидел Олега Борисова, как его это потрясло, он плохо запомнил сам спектакль, никаких подробностей, но на всю жизнь сохранилось состояние потрясения, испытанное тогда от игры Борисова и от самого явления под названием «театр» – такой силы было воздействие на юношу. Столь же мощный энергетический заряд Симонов, пребывая уже в статусе молодого актера, получил от просмотра Борисова в «Кроткой». «Это, – говорит он, – на уровне каких-то космических переживаний. Причем, я понимаю, это как краска, данная миру. Это же чудо, что есть краски, звуки. Вот это чудо Олегу Борисову дано было – так влиять, так переворачивать душу».

Интересно, что когда Симонов уходил на какое-то время из Вахтанговского театра во МХАТ, на открытии сезона Олег Николаевич Ефремов объявил: «У нас в труппу театра приняты два актера: Олег Иванович Борисов и Владимир Александрович Симонов». И обоим преподнесли по гвоздичке. Для Симонова это было знаковым событием.

«Что там ни говори, – пишет Рассадин, – спектакль по “Генриху IV” никак не сочтешь товстоноговским шедевром; прекрасный артист Борисов если чем и запомнился, так именно “простотой”, резвой спортивностью; великий Евгений Лебедев в роли Фальстафа маялся с накладным брюхом. Главное же, помню домашние рецептеровские показы: много, много интересней того, что потом увиделось в уже чужом для него, отнятом у него спектакле…

Что ж, дело известное: театр жесток. Признаюсь, и в те далекие дни меня, как косвенного участника драмы, не оставляло предчувствие – по правде, даже уверенность, – что “Гога” не допустит, дабы его артист, “одна семидесятая”, оказался бы и автором композиции, и исполнителем главной роли. Тем самым словно бы став с ним на равную ногу».

Но это – всего лишь частное мнение публициста, огорченного (и к огорчению этому следует отнестись с пониманием) тем, что произошло с его другом (сам Рецептер вообще считал, что Борисов играл его роль: «Не Гарри, а меня в роли Гарри!..»). На самом же деле поразительная по легкости, естественности, жизненности работа Борисова в «Короле Генрихе IV», бесспорная удача спектакля, потрясла весь театральный мир. Его органичность в роли принца Гарри, к получению которой – не стоит об этом забывать – он не приложил и тени усилий, привела к забавному эпизоду: рецензент, профессиональный критик, обязанный, по крайней мере, знать текст той пьесы, о которой пишет, сообщил читателям весьма ответственной газеты: все бы ничего, но у Борисова много отсебятины в спектакле… Можно только представить, какой мощи была игра артиста, каким было освоение текста и погружение в роль!

Когда он поднимал над головой корону, на зал обрушивалась тишина. Принц в исполнении Борисова понимал, что совершает великое действо. Слишком простым было бы считать его «Я поднимаю корону, которую я желаю давно и жажду. Я буду царствовать. Я буду царствовать долго. Я так долго ждал этой минуты необыкновенной». Он как будто короновал себя в театре.

Объяснений того, как, когда и почему вдруг ярко вспыхнуло каким-то особым светом дарование того или иного артиста, всегда много. «Но, несмотря на все эти объяснения, – рассуждает Сергей Цимбал, – рождение актеров осталось бы окруженным некоей притягательностью, не желающей разоблачать себя тайной. Подобной же тайной останется для нас, надо полагать, тот час, или та роль, или тот режиссер, благодаря которым Олег Борисов сумел узнать себя в прихотливом зеркале сцены. Узнать, может быть, немного удивиться, но в еще большей степени обрадоваться».

Можно, разумеется, только догадываться, когда это произошло с Борисовым, со времен Школы-студии МХАТа продвигавшимся, постоянно расширяя свой богатый разнообразием внутренний диапазон. Момент «самоузнавания» наступил, скорее всего, на той самой репетиции «Генриха IV», которую Сергей Юрский назвал «одним из самых ярких театральных впечатлений тех лет», и закрепился в день премьеры шекспировских хроник 10 мая 1969 года.

«Он был блестящ в этой роли, буквально искрился, – писал театральный критик Александр Свободин. – Жест принца, его ритм выражали – “все могу”, “все дозволено”. Прыгал, как дитя. Как испорченное дитя. В первой части спектакля был слишком резв, слишком раскован, слишком радостен. Борисов показал, что владеет тайной оправданного “перебора”, может быть, самым трудным в актерском мастерстве. Принц Гарри был во главе бродяг и гуляк. Жил в обнимку с Фальстафом. При дворе его считали отщепенцем, выкидышем королевской фамилии. Оказалось – всё не так. Как великолепно он продавал и предавал своих друзей по трактирным сражениям! Он прикинулся и зрителей заставил поверить в истинность личины, чтоб, когда протрубит труба, показать свои зубы звереныша. Это было изящно, смешливо, в движении, с лившейся через край радостью актера. А вокруг были не мальчики, но мужи товстоноговской труппы – Копелян, Лебедев, Юрский, Стржельчик…»

Если не заглядывать в скобки, внутри которых несколько сыгранных Борисовым ролей в Театре им. Леси Украинки, в частности, розовские мальчики (Андрей из спектакля «В добрый час», Олег из «В поисках радости»), и Свирид Петрович Голохвостый из фильма «За двумя зайцами», принесший Олегу Ивановичу фантастическую популярность, его взлет на вершину русского театра начался в сорокалетнем возрасте – с принца Гарри в «Короле Генрихе IV», беспримерно, виртуозно сыгранного артистом. Борисовский принц сместил спектакль в свою сторону, впору постановку было называть «Генрих V». По наблюдению Андрея Караулова, Борисов «действовал на зал магнетически. Весь в темно-коричневой замше, худой, он стал нервом спектакля, его движущей силой. Рядом с ним было сложно и неуютно». Быть может, поэтому Товстоногов, как рассказывают, после «Генриха IV» принялся говорить о том, что Борисов трудно вписывается в ансамбль исполнителей?..

У поэта Бориса Слуцкого среди стихов о театре можно обнаружить «Мы с Генрихом Четвертым»:

 
Все десять актов «Генриха Четвертого»,
все восемь тысяч пятистопных строк!
Как будто бы впускаете в аорту вы
железный, холодящий ветерок.
А есть ли дело вам до этой хроники?
Синхронны ли те десять актов вам?
И то прекрасно, что нужны вы Генриху,
его делам великим и словам.
И то лады, что на свои страницы,
ко всем подробностям своих страниц,
где мир настаивается и хранится,
остепенившийся вас допускает принц.
 

«Свобода в актерском искусстве легко становится мнимой и, напротив, с озорством и лукавством проявляет себя там, где актер об этом и не подозревает, – считает Сергей Цимбал. – Сыграв принца Гарри, Борисов как будто бы обрел такую именно свободу, которую правильнее всего назвать свободой самопонимания героя. Уже в первом разговоре принца с испытанным и любезным собутыльником Фальстафом он обнаруживает в себе будущего короля. Откуда, казалось, взяться королевскому величию в этом презрительном пустозвоне, в чем можно было разглядеть его царственную избранность – не мог же он превратиться в один момент в надменного и точно понимающего порученную ему роль монарха. Ответ на эти вопросы и должен был, в сущности говоря, стать трактовкой характера, основой актерского замысла».

Цимбал отмечает поистине исчерпывающий лаконизм сыгранного Борисовым в знаменитой предфинальной сцене, в которой только что коронованный Гарри, отныне Генрих V, столь неблаговидным образом не узнает Фальстафа. В экстазе любви и дружбы, будто бы вознагражденных столь высоким уделом приятеля и собутыльника, Фальстаф выкрикивает самые нежные слова, какие только в состоянии слететь с его непривычного к сентиментальным тонкостям языка: «Счастливо царствуй, милый мальчуган!»; «Я говорю с тобой, любимец мой!» Но король – Борисов скользнет каменным взглядом по фигуре Фальстафа и разве что удостоит его надменным удивлением: «Прохожий, кто ты? Я тебя не знаю». «Интонация, которую нашел Борисов для произнесения этих слов, – написал театровед, – делала их еще более поразительными. Тут было удивление тщательно разыгранное, притворство, безупречное по форме, но сверх всего этого была еще и снисходительность, способная окончательно обескуражить и притом не одного только Фальстафа».

Товстоногов снимал шекспировскую проблему «идеального» монарха, выдвигая на первый план другую мысль: режиссер судил будущего Генриха V, не прощая ему предательства. «Гарри – О. Борисов, – считает театровед Светлана Мельникова, – с самого начала спектакля был готов к перерождению в будущего короля. В первом разговоре с Фальстафом принц незаметно обнаруживал в себе монарха – его невинные на первый взгляд шутки с Фальстафом звучали зловещим предостережением. Дружба с “жирным рыцарем” не была для принца бескорыстной: Гарри охотно проводил время среди простого люда, набираясь житейской мудрости, чтобы в урочный час встать у кормила власти. Поэтому предфинальная сцена, в которой коронованный Гарри не узнавал Фальстафа, была предрешена характером, созданным О. Борисовым.

На поверку Гарри оказывался еще более низким человеком, нежели прочие властолюбцы “Генриха IV”. О. Борисов снимал тему трагедии власти: его герой совершал предательство, не испытывая угрызений совести. Он сознательно выбирал свой путь и сметал с него всех неугодных. В частности и Фальстафа…»

На московских гастролях БДТ министр культуры СССР Екатерина Фурцева устроила Товстоногову жуткий разнос за «Короля Генриха IV». «Она, – отмечал в дневнике Борисов, – усмотрела в спектакле нападки на советскую власть. Ее заместители выискивали “блох” в тексте, сидели с томиками Шекспира на спектакле (!), и за каждую вольность, за каждое прегрешение против текста она была готова открутить Георгию Александровичу голову. Товстоногов тогда делился с нами впечатлениями: “Понимаете, корона ей действовала на нервы. Как ее увидела, сразу на стуле заерзала (огромная корона – символ борьбы за власть в английском королевстве – висела прямо над сценой). Решила топнуть ножкой:

– Зачем вы подсветили ее красным? Зачем сделали из нее символ? Вы что, намекаете?.. (И далее, почти как Настасья Тимофеевна из чеховской ‘Свадьбы’ – если хотите, сравните.) Мы вас, Георгий Александрович, по вашим спектаклям почитаем: по ‘Оптимистической’, по ‘Варварам’, и сюда, в Москву, пригласили не так просто, а затем, чтоб… Во всяком случае, не для того, чтоб вы намеки разные… Уберите корону! Уберите по-хорошему!

– Как же я уберу, если…

– Ах, так!.. – и из ее глаз тогда сверкнули маленькие молнии и томик Шекспира полетел к моим ногам”.

И в отместку спектакли БДТ сопровождались во время московских гастролей и после них резкими рецензиями. “Получил” не только “Генрих”, но и – за компанию, попутно – “Ревизор” и “Выпьем за Колумба”».

На все пьесы, в том числе и на «Генриха IV», например, набросилась «Правда» пером театрального критика Юрия Зубкова, которого не без оснований называли «одиозным». «Немало недоуменных вопросов вызывает и постановка “Короля Генриха IV”, – говорится в правдинской статье от 15 августа 1972 года. – Над помостом, на котором происходит действие, мы видим корону (как не вспомнить окрик Фурцевой «Уберите корону»! – А. Г.), наливающуюся временами цветом крови (Г. Товстоногов совмещает в этом спектакле двух лиц – режиссера и художника). Корона – символ борьбы за власть, жестокой, лишенной смысла и человечности схватки честолюбий. В чем современность подобного истолкования шекспировской хроники? Почему театр так назойливо акцентирует мысль о “повторности вещей”, расширяет сценические функции образа Молвы, придавая ее репликам особую многозначительность? Что стоит за завершающими спектакль словами (их нет в тексте пьесы) о необходимости для зрителей дополнить показанное представление игрой воображения?..

Вряд ли плодотворны установка режиссера на принципиальную натуралистичность некоторых сцен, стремление сделать нравственным антиподом честолюбцу и властолюбцу Гарри, будущему королю Генриху V, его собутыльника Фальстафа, истолковать судьбу последнего как трагическую. Трудно уйти от вопроса: может ли Фальстаф, пьяница, обжора, эпикуреец, человек без чести и совести, рассматриваться как носитель гуманистического идеала, выразитель народного начала?..»

И характерная для того времени концовка статьи Зубкова: «Постановление Центрального Комитета партии “О литературно-художественной критике” призывает бороться за высокий идейно-эстетический уровень советского искусства, за создание произведений, пронизанных духом партийности и народности. Ленинградскому академическому Большому драматическому театру имени М. Горького эта задача вполне по силам. Успех зависит от уровня требовательности к репертуару, его направлению, к творческим поискам и их результатам».