Текст книги "Олег Борисов"

Глава шестая
Дружба с Некрасовым

Однажды вечером Олег выходил из театра после спектакля. На знаменитой лавочке возле служебного входа сидел человек. Когда он увидел Борисова, встал, протянул руку: «Я Некрасов, Виктор Платонович, писатель. Вы мне нравитесь как актер. Я хочу, чтобы вы играли главную роль в моей картине. Она будет называться “Город зажигает огни”. По моей повести “В родном городе”».

В тот вечер Олег играл в постановке «В поисках радости». Виктор Платонович сказал ему: «Смотрю уже несколько ваших спектаклей (Некрасов видел еще Петра в «Последних». – А. Г.), мне кажется, я нашел исполнителя для своего Ерошика. Вы наверняка не читали “В родном городе”? Вот…» Некрасов протянул Олегу маленькую книжицу, вышедшую в Военном издательстве. Борисов прочитал ее быстро, и через два дня они снова встретились.

«Предлагаю прогуляться, – решительно начал Некрасов. – Может, поедем на Байковое?» Борисов был удивлен и, как он потом записал в дневнике, «по глупости» от посещения кладбища отказался. Некрасов тут же предложил другой маршрут: «Наверное, вы правы, для знакомства лучше выбрать что-нибудь привычное». И они отправились на Андреевский спуск. «Знаете, Олег, – сказал Некрасов, – я ведь окончил здешнюю театральную студию, при Русской драме. Нам было предложено остаться в театре, но хотелось-то всем во МХАТ! Вы у кого закончили?.. У Герасимова? А знаете, что я пробовал к самому Станиславскому? Провалился и во МХАТе, и в его студии. Приезжаю в Киев и узнаю, что за “измену” родному театру из труппы отчислен. Запомните, Олег, в Киеве это случается со всяким, кто захочет повыше прыгнуть. Киев – очень мстительный. Музыкантам, танцорам разным – им легче, у них со словом не связано. Хотя ведь и Лифарь, и Горовиц – все отсюда деру дали…» («Некрасовские слова, – говорил потом Борисов, – я пропустил мимо ушей. Вспомнил их только в 1962 году, когда случилось то, о чем он предупреждал».)

«Мы дошли до заветного булыжника, – рассказывал Олег Иванович в дневнике. – Уже видна Андреевская церковь Растрелли – скоро здесь будут сниматься “За двумя зайцами”, но еще не сейчас – через три года!.. А сейчас Некрасов покупает мне пирожки с мясом, поджаренные на сале, мимо них пройти немыслимо, от них стоит не запах – чад! Угощает меня и себя. Жуя пирожки, начинаем спуск.

– Я вам, Олег, дам еще “В окопах Сталинграда” почитать…

– Я слышал об этой книге, мне стыдно, но я…

– Тут нет ничего стыдного, вы ведь еще не всего Толстого читали, Лескова? А Некрасов – не такая уж и большая литература… Но, знаете, как меня долбали за эти “Окопы”? Сталинская премия – это все потом. Дважды обсуждали в Союзе писателей – специальное заседание президиума и еще отдельно – военные! Реализм на подножном корму, окопная правда – чего только на меня не вешали!.. “Объясните мне, товарищ Некрасов…” – прицепился ко мне один из военной комиссии, который никогда на фронте-то не был. Что ему Киев, он сдал ее сразу, мать городов русских… Как назло, мы с ним надрались, это он меня подпоил – видимо, получил задание… Ну и прилип: “Объясни мне, где у тебя в книге перелом в войне показан?” Я снял рубашку и тычу ему. “Вот перелом, вот перелом…(«Некрасовское тело я видел потом, – рассказывал Борисов. – Когда он входил в воду и купался. Оно все в шрамах. Там живого места нет».) Покажи теперь хоть один перелом у себя!” Он как будто не слышит, наливает. “Объясни, – говорит, – почему у тебя все с точки зрения ближнего боя?..” Ну, мне надоело… Я как раз в то время чеховские дневнички почитывал и ответил ему, чуть-чуть перефразировав Антон Палыча: “Каждый, кто берет мою книжку, хочет, чтобы она ему что-нибудь объяснила, а я тебе так скажу: некогда мне возиться со всякой сволочью”. А! Вот гениально… Олег, а ты бы сыграл Николку Турбина? (Переход на “ты”, по словам Олега, был совершенно нормальный, ведь разница в возрасте у нас – почти двадцать лет.)».

«Мы, – рассказывал Борисов, – остановились у дома 13 (в Киеве на Андреевском спуске, 13, – домик М. А. Булгакова. – А. Г.). Остановились в благоговении. “Может, зайдем? – предлагает Некрасов. – Я тут был всего дважды… Дама, которая мне в первый раз открыла, сильно удивилась: ‘Мишка Булгаков – знаменитый писатель? С каких это пор? Венеролог был хреновый, а писатель стал замечательный?!’ Ну что, может, постучимся?” Мы прошли во дворик, поднялись по лестнице, постучали. Никто не открыл. Хотя, как мне показалось, чьи-то шаги за дверью зашаркали, а потом тут же замолкли. Мы немного постояли и спустились обратно. Совершенно неожиданно Платоныч хрипло замычал:

 
Буль-буль-буль, бутылочка
Казенного вина!..
 

“Извини, – говорит, – я певец сиплый. Больше за сценой. На экзаменах в театральную студию пел только ‘Индийского гостя’ и ‘Надднипряньский полк ударный’… так что помогай!” Но я ни мотива, ни слов не знаю. “Тогда, – говорит, – давай другой Николкин романс. Из начала третьего действия. Знаешь?” И замычал уже более знакомое:

 
Дышала ночь восторгом сладострастья,
Неясных дум и трепета полна…
 

Я подхватил, но все равно – ни в склад, ни в лад. “Олег, надо учиться петь на улице. Перевернутая шапка, гитара… Ты на чем еще можешь кроме гитары?” “Могу на баяне”, – отвечаю я. “Очень хорошо. Мы все равно рано или поздно уедем из этой долбаной страны. А там ведь с работой худо… Ваня, один из булгаковских братьев, между прочим, сейчас в балалаечном ансамбле в Париже… Да и здесь, не ровен час, можем, милый друг Олег, оказаться на паперти. Ты меня подкармливать будешь. Обещаешь?”

Мы подходили к Подолу. “Это – Контрактовая площадь, – говорит Некрасов. – Когда-то здесь продавалось много тарани и моченых яблочек. Отличная закуска, между прочим… – И неожиданно, в повелительном тоне: – Будешь петь?” Я, конечно, не сразу понял: “Где? Здесь?.. Нет, Виктор Платонович, здесь не смогу. Да и гитары нет. Дома, в театре – извольте…” – “Ловлю тебя на слове, будешь петь у меня дома”. Действительно, пел я ему не раз. В его квартирке, в Пассаже, где он жил со своей мамой. Сначала был неизменный борщ, под борщ – водочка, потом песни. Репертуарчик у меня хиленький – четыре-пять песен и столько же модуляций. Из той надписи, что он оставил на сборнике “Вася Конаков”, ясно, что произвело на него самое сильное впечатление: “Дорогой Олег! Это за Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой. Декабрь, 1961”».

А тогда, после трехчасовой прогулки, Некрасов, наконец, сообщил Олегу главное: «Если тебе нравится моя повесть, то ты поедешь на “Ленфильм”, на кинопробы. К режиссеру Владимиру Венгерову». Сказано это было на маленьком пароходике, который должен был прокатить их до Осокорков.

(«Теперь, через много лет, я снова в Киеве, – писал о киевских гастролях БДТ Олег Иванович. – Прогуливаюсь по Пассажу, заглядываю в его окна, дохожу по Андреевскому спуску до Контрактовой площади и сажусь с сыном на пароходик до Осокорков. Ищу глазами своего Гроссфатера, Крестного отца, Виктора Платоновича, Вику…»)

Та первая встреча переросла в крепкую дружбу двух ярких, с одной группой крови и настроенных на одну жизненную волну личностей.

В свободные от работы дни Олег выводил Юрочку гулять, и они неторопливо шли по Крещатику, переходили улицу, сворачивали в Пассаж и поднимались в квартиру Некрасова. Его мама, Зинаида Николаевна, прекрасный детский врач, тут же приступала к разговорам с Юрочкой, а Виктор Платонович и Олег усаживались за стол (Некрасов перед походом отца и сына звонил и информировал: «У меня есть капуста, у меня есть поллитра…») и вели свои неторопливые беседы.

В квартиру на бульваре Шевченко Алла и Олег въехали практически без ничего, без всякой мебели. От родителей Алла получила «в наследство» полспальни: зеркало, кровать и «шкап».

«Мы, – рассказывал Олег, – уже что-то себе подыскивали, но на то, что нравилось, не хватало денежных средств. Алла уезжала в Москву (предстояли игры КВН, она ездила от Молодежной редакции Киевского ТВ) и грустно доложила на семейном совете: “Видела чешский гарнитур – их всего двадцать штук. Разбирают… С угловой тахтой, журнальным столиком (все это тогда было в диковинку!). Позвони Халатову, может, денег одолжит”. Сказала – и уехала. Я Халатову позвонил, у него действительно водились деньги. А он весело: “Мима, Олег! Ми-ма!” (Значит, сейчас нет и не проси.) Решился позвонить Некрасову. Он в трубку: “Дам. Правда, у меня на срочном вкладе. А сколько надо?” А надо было тысяч двадцать старыми деньгами (до реформы 1961 года. – А. Г.)… Алла вернулась через два дня, а гарнитур уже стоял в комнате!»

Виктор Платонович принимал живейшее участие в расстановке: «Аллочка, нет мебели красного бархата, кровати с блестящими шишечками, бронзовой лампы с абажуром, лучших на свете шкапов с книгами, пахнущих таинственным старинным шоколадом, нет с соколом в руке Алексея Михайловича… (Он описание комнаты Турбиных знал наизусть, Олег его не раз просил еще повторить – уж больно ласкало ухо. Он потрясающе это «озвучивал» – то как пролетарский грузчик, готовый все выбросить из окна второго этажа, то как оценщик перед аукционом.) Ничего, Аллочка, когда-нибудь и у вас будет Людовик Четырнадцатый, нежащийся на берегу шелкового озера в райском саду… Я предлагаю эту не уступающую по красоте чешскую meubles срочно обмыть!»

Когда Борисов приехал в Ленинград, Некрасов уже ждал его: «Вечером это нужно отметить, это действительно большое событие в твоей жизни. Надо только, чтобы ты понравился Венгерову, а то Кешу Смоктуновского они не утвердили». – «А что, Смоктуновский на мою роль?» – «Нет, на Митясова… Так вот, я предлагаю сейчас сходить в Елисей и купить все на вечер. А потом немножечко походить по городу».

«Немножечко походить» растянулось на целый день. Начал Некрасов с пластиночного магазина. Он попросил девушку-продавщицу поставить ему «Симфонию № 5, сочинение 64 ми минор, великого русского композитора Петра Ильича Чайковского (он сказал это, заметил Олег, «пренеприятным голоском диктора, который обычно так объявляет в концерте»), только один небольшой фрагмент из Andante cantabile». Продавщица была с ним подчеркнуто вежлива. Борисов подумал, что, если бы на его месте находился он, она наверняка бы начала хамить: «Чего это вы вздумали в магазине слушать? Если берете, так берите и слушайте дома…»

«Но нужно, – писал Олег Иванович, – учитывать два важных обстоятельства: во-первых, я не в Киеве, а, во-вторых, разговаривает она не со мной, а с Некрасовым, потомственным дворянином, на котором есть печать чего-то завораживающего, от которого свет исходит, почти сияние, особенно это заметно сейчас, когда он закрыл глаза и погрузился в музыку: “Вот это место… Точно вскрик. Правда? В финале будет не так. Та же мелодия, но не так. Вы любите Пятую?” Я (задумчиво): “Люблю”. Некрасов: “Я тоже. Сейчас вальс будет. Давайте помолчим”. И мы на какое-то время замираем. Я гляжу в окно магазина: там Невский, все не ярко-зелено-каштановое, а молчаливое и строгое – совершенно другая цивилизация… Платоныч вдруг начинает посмеиваться: “А ты знаешь, что мы сейчас разыграли сцену из моего ‘Сталинграда’? Я говорил, как будто я Фарбер, а ты как будто Керженцев. Я люблю делать такие эксперименты, правда, хорошо получилось?” У меня в голове все помешалось: Andante cantabile, оставленные дома Алена и годовалый сын, мой крестный отец Некрасов, который, как слепого котенка, погружает меня в мировую культуру. Заходим в первую же рюмочную, выпиваем за Петербург…

Мы шли уже по Сенной, и Некрасов вдруг остановился как вкопанный. Он вообще имел привычку идти и вдруг ни с того ни с сего встать посреди дороги. “А ведь точнее и не скажешь… унылая нация. Достоевский говорил, что вторичная. Вторичная – да еще и унылая!.. А сама ситуация у гусарика у этого!.. бррр!.. Пробираешься в дом к своей любовнице под видом кухарки – унижение-то какое! – да тебя еще застают не в постели, а во время бритья! Я бы врагу не пожелал. Хотя и у Чертокуцкого ситуация не лучше. Назвал в свой дом гостей, проспал, а потом спрятался в коляску, когда они все заявились… И вот он сидит, изогнувшись, притихши, в этой самой колымаге и видит через фартук, как они к нему подбираются, отстегивают кожу… Боже, в окопах и то не такой ужас…” Мы заходим еще в одну рюмочную и выпиваем “светлую память Пифагора Пифагоровича Чертокуцкого”. Останавливаемся на Кокушкином мосту. (Маленький пешеходный мостик через канал Грибоедова.) “Если хотите, милый Олег, чтобы у вас хорошо завтра прошла проба, мой вам совет: прислонитесь спиной к этому граниту, загадайте желание и постойте… говорят, помогает. Помните пушкинское приложение к ‘Альманаху’:

 
Вот перешедши мост Кокушкин,
Опершись ж…й о гранит…
 

Я тогда ничего подобного не слыхал и попросил Некрасова вспомнить что-нибудь еще. “Это ты будешь Венгерова просить, он всего Пушкина знает. Сам был свидетелем, как он половину ‘Онегина’ наизусть читал”…»

Вечером они сидели в гостинице, и Олег случайно назвал Некрасова своим «гросфатером». Он сначала удивился, потом снисходительно поморщился: «Ну, уже и гросфатер. Старый дед, значит. У нас хоть и есть разница в возрасте, но я тебе, дружище Олег, только в отцы. И потом – какой из меня немец, меня чаще итальянцем называют…»

«Некрасов, – можно прочитать в дневнике Борисова, – действительно очень похож на какого-то итальянского артиста, кажется, на Тото (итальянский комедийный актер. – А. Г.) из пазолиниевских “Птиц больших и малых”. И он так же, как и Тото своего Нинетто, учит меня жить. Однако мне тоже хочется показать образованность, и я начинаю рассказывать про княгиню Волконскую, которая преподавала нам манеры, про сценическое движение… Я ведь по танцу подавал надежды. Меня даже пришли смотреть из народного ансамбля и еще в оперетту звали. Гроссфатер из “Щелкуна” у меня особенно получался – эта козлиная смена двухдольного размера на трехдольный. “Покажи”, – тут же потребовал Некрасов. Я что-то изобразил на ковре. Пьяный, говорил уже какие-то глупости: “Правда, Платоныч, в этой мелодии есть что-то непреклонное и надежное?”».

Некрасов выступил с тостом. «Ты, – сказал он Олегу, – совсем не похож на артиста. Я люблю такие “несовпадения”: О.Генри в его накрахмаленном воротничке никак не назовешь писателем – кассир он и есть кассир. То же и Андрей Платонов – полная нестыковка писателя и человека. Вот ведь и ты… ни аксиосов (по-старому – длинных патл), ни роста. Олег тут же этот тост подхватил: “А вот Некрасов В. П. – знаменитый наш писатель. Ему бы в артисты с такой внешностью. Вылитый Тото…» «Посмеялись, – вспоминал Борисов, – и дербалызнули».

До «Окопов…» много говорили о войне, но так, как рассказывал о ней Некрасов – в высшей степени правдиво, – не говорил, по мнению Борисова, никто. Олег Иванович считал, что его общение с Некрасовым, как и его военное детство оказали влияние на его игру в фильмах о войне.

«У меня много военных картин, – говорил Борисов. – Я их люблю очень. Потому что там ведь дело не только в том героизме, который наш кинематограф или наш театр пытается показать – это тоже было и тоже правда. Но еще были простые труженики. Трудяги, которые на брюхе проползли всю Россию, в окопах просидели во вшах, в грязи и ели какую-то чушь, пили 100 грамм водки, об этих тружениках, которых много было на войне, нельзя забывать».

В 1974 году власти выставили Виктора Платоновича Некрасова из Советского Союза. Нашли врага… Перед отъездом он навещал друзей в Москве и Ленинграде. В январе, предварительно созвонившись, появился у Борисовых в квартире на Кабинетной улице. «Грустный, – вспоминал Олег. – Ворот, как всегда, распахнут. Алена накрыла стол. Выпили за Киев – только за флору. Я ему подсунул несколько его работ, напечатанных в “Новом мире” и переплетенных мною в одну книгу. Он сделал надписи. На титуле “Месяца во Франции” написал: “Vive la France, дорогой Олег! Давай встретимся в каком-нибудь кафе на Монмартре!” Хорошо бы, хорошо бы!.. На замечательных эссе “В жизни и в письмах” – “Сыграй, Олег, Хлестакова, а я напишу рецензию в продолжение этих очерков”. Но это уже проехали. (А я думал, у вас рука всегда легкая, Виктор Платонович!) На “Дедушке и внучке” осталась такая надпись: “Иссяк! Просто на добрую память”».

Некрасова Борисов называл «крестным отцом», настроившим Олега на ведение регулярных записей в дневнике. «Тебе, – сказал тогда в Ленинграде при прощании Виктор Платонович Олегу, конечно же, не держа в уме совет Александра Сергеевича Пушкина актеру Михаилу Семеновичу Щепкину заняться «Записками актера Щепкина», – нужно писать самому. Дневничок завести. Это и для упорядоченности мозгов хорошо, и для геморроидов. Для геморроидов – в особенности. Даже если нет времени – хотя бы конспективно… У тебя ведь есть одно преимущество: все писатели сейчас, как правило, не блещут фантазией. Все на уровне правдочки. А артисту чего-нибудь сочинить, нафантазировать – тьфу!.. ничего не стоит. Поэтому не стесняйся и между делом записывай. У тебя язычок острый, точный». Борисов вспоминал, что тогда пожал плечами: «Чего это мне записывать, Виктор Платонович?» Но, конечно, в голову запало…

«И он оттуда (из Парижа. – А. Г.) мне писал. Я получал письма. Мне передавали…» Позволю себе прокомментировать эту запись из дневника Олега Ивановича. В первой половине 1980-х годов я работал в отделении ТАСС в Хельсинки. Через старого друга, жившего в Германии и знавшего Некрасова, узнал парижский адрес Виктора Платоновича и номер его телефона. Одной из самых любимых книг из прочитанных в детстве была книга «В окопах Сталинграда». Редко когда так волновался, как перед телефонным разговором (и во время разговора) с безмерно любимым и уважаемым автором «Окопов…» (книгу «Сталинград», изданную в 1981 году во Франкфурте-на-Майне, я получил потом от Виктора Платоновича в подарок на Новый год). Какие-то слова о книге в первом телефонном разговоре, а потом я назвал слово-пароль – «Борисов». Мы были знакомы с Олегом Ивановичем, он рассказывал мне о Некрасове, и мы договорились с Виктором Платоновичем, что он пришлет мне весточку для Олега, которую я переправлю в Москву. Так и поступили. Приехав в 1983 году в отпуск, я заглянул к Олегу Ивановичу – он тогда, только-только перейдя из БДТ во МХАТ, жил в мхатовском общежитии в Гнездниковском переулке в ожидании решения квартирного вопроса, – и передал ему некрасовскую весточку. Борисов написал ответную, которую я из Хельсинки отправил в Париж. Так отделение ТАСС в финской столице на какое-то время стало «почтовым ящиком» для переписки друзей, пусть и редкой.

«Почему бы тебе не приехать в такой небольшой, маленький, но очень хороший город Париж, – приводил Олег Иванович в дневнике слова Виктора Платоновича. – Но мне так и не удалось. Я приехал уже на Сен-Женевьев-де-Буа…»

«Постарайся, – советовал Некрасов Борисову, – увидеть Париж зимой, когда идет снег. Это самое прекрасное время – очень мало туристов. Есть такая картина у Марке “Понт-Неф. Снег”. Марке – один из самых любимых моих художников. Он часто одевает Париж в снег. Например, “Нотр-Дам. Снег”. Это гениальная вещь. И не забудь, что Бальзак не любил Нотр-Дам… Ты же наверняка будешь проходить район Сите, так вот, постарайся подняться в каком-нибудь из домов на шестой этаж. Именно на шестой. Это та высота, с которой Марке писал Париж».

Олег Иванович вспомнил наказ Виктора Платоновича, когда узнал, что здесь открыта выставка Марке. Это был единственный шанс увидеть Париж глазами этого художника – не подниматься же на шестой этаж незнакомого дома! И не ждать же здесь в апреле снега!.. На выставке Борисова поразило то, что город взят с одной точки, но как будто в разном гриме – то в дожде, то в тумане, то в ослепительных ночных огнях. «Всегда, – записал он в дневнике, – только настроение, один непрерывный мазок света! И еще ощущение, что у него не хватает времени, что куда-то опаздывает. Это так свойственно парижанам: говорить, что опаздывают, но на самом деле никуда не спешить. Какая может быть спешка – когда такая красота!»

Олег Иванович взял с собой книгу Некрасова и решил походить по Парижу, используя его заметки – «Месяц во Франции» – как путеводитель. Борисов никогда не присоединялся ни к одной экскурсии и любил бродить в одиночку. Он открыл книгу наугад и таким образом составил себе маршрут: к букинистам. Они располагались неподалеку от гостиницы, в которой остановились Алла и Олег.

«Некрасов, – вспоминал Олег Иванович «путеводитель», – описывает стариков и старух, торгующих книгами и орденами, злыми и сварливыми, будто дома их ждут кошки, а сидят они в соломенных креслах и что-то вяжут. Но, видно, времена изменились, и мне чаще попадались лица безразличные. Я решил: это оттого, что они чувствуют клиента и заранее знают, что французской книги он не купит».

5 апреля 1992 года Алла и Олег поехали навестить Вику. «На Сен-Женевьев-де-Буа, – писал Борисов, – погрузились в леденящую тишину кладбища. На нас глядели разрушающиеся надгробия и плиты. На фоне нового, дорогого габро, под которым покоился Серж Лифарь из Киева, они становились только красивей и строже. “Время лучше всего точит камень и то, что лежит под ним”, – говорил когда-то Некрасов, когда мы гуляли по Байковому. Теперь я гуляю по другому кладбищу, очень далекому от того, и уже без него. Купили горшочек с бегониями (у них не принято класть на могилу срезанные цветы) и тупо уставились в землю».