Текст книги "21 км от…"

Как Гоголь однажды Италию посетил

Только написал про Пушкина, звонит мне редактор и говорит: «А напиши-ка ты, мил человек, про Гоголя!»

Я сдуру переспрашиваю:

– Про Николай Васильича?

– Нет, Василия Афанасьича, – ехидно так редактор перекривляет «ьича».

Ну, я делаю вид, что не замечаю этого, и продолжаю:

– Это того, который родился в одна тысяча семьсот восьмидесятом году? А его дед Ян Гоголь учился в киевской академии?

– Чего?

Ага, чую, не знает тему-то господин, и совсем хвост распускаю:

– Того, от которого потом Гоголи-Яновские пошли?

Редактор посопел в трубку и говорит:

– Ты там не очень умничай, пиши про Николая Васильевича. Великого русского писателя. Одна тысяча ноль девять тире одна тысяча пятьдесят два гг.

– Чего это ты гыгыкаешь? – обиделся я.

– Гг – это не гы-гы, это годы жизни. Если деньги не нужны, не пиши. Другие напишут.

– А! Прозрел я, Гоголь Николай Васильевич родился двадцатого марта одна тысяча восемьсот девятого года в местечке Сорочинцы на границе Полтавского и Миргородского уездов и происходил из старинного малороссийского рода.

– Во-во, – одобрил редактор, – на границе разумного и вечного. Гонорара и безденежья.

А моя мысль уже была в Италии.

Обычно Гоголь в Италию приезжал весной, в аккурат на день рождения, а тут зимой прикатил.

Холод собачий, аж сердце прихватывает. Впрочем, про это позже его однокаменщик напишет.

Слуга саквояж в номер занес и говорит на чистом английском:

– Кам ин, господин Гоголь.

Гоголь и без него сообразил, что печек тут нету. Умирающая цивилизация, что в Греции, что тут – одни акрополи да колизеи. Глянул на этого парнишку своим ироничным взглядом, сперва хотел за дровами послать, да засомневался. Малый уж шибко плутоватым показался. Решил просто рубль дать, чтобы не сожалеть после, когда обманет. Достал из кармана шинели и было протянул курчавому апеннинцу, да блеснул целковый двумя орлиными головами, подмигнул страшным глазом и веки приподымать начал. В общем, вспомнилась Родина, Хома, нечисть всякая, взгрустнул писатель и назад в шинель положил монету.

Так что остался проходимец импортный с носом. Однако и дров в горнице не оказалось. А мороз, как говорится в народе, крепчал.

Решил тогда Николай Васильевич нашим обычным писательским способом согреться. Нет, не тем, про который вы подумали. Для того способа надо рубль из кармана доставать, а рубль этот, проныра, у великого писателя к тому времени за подкладку завалился, и достать его не представлялось никаких возможностей. Гоголь и так и эдак пробовал, деньги от него, как обычно, ускользали.

Сел он тогда за стол. Достал из чемодана пачку листов, из тряпья сделанных еще накануне на хуторе близ Диканьки, перо гусиное, маменькой дареное, заветное достал и чернильницу-непроливайку с чернилами, на слезах двух великих народов настоянных, тоже достал и задумался.

Чего это, думает, из соседней комнаты храп раздается. Встал из-за стола. Заглянул. А там Тургенев с Полиной Виардо музицируют на рояле. Обрадовался великий русский писатель. Про тепло родного очага вспомнил. И через пару минут в камине уже весело пощелкивали черные лакированные досочки, напоминая мелодию местного композитора Верди.

А Гоголь подмигнул непрошеным гостям и вывел на первом листе «Мертвые души. Том…», задумался на минуту и поставил не холодное римское II, а жирную арабскую 2. И на душе его от этого стало еще теплее.

Сказка про Змея

Змеем он был двухголовым. Считал и называл себя неодинарным. В смысле неординарным, то есть не входящим в орден, нештатным, нетипичным, необычным, ну и так далее. Но в такие словесные премудрости Змей не погружался и не подозревал о них. Сомневающимся, из местных, говорил народную мудрость про то, что одна голова хорошо, а две лучше. Иногда смахивал слезу и вздыхал: «на старости лет будет хоть с кем словом перекинуться». Недоброжелателей отбривал резко, громко и убедительно: «а брюхо одно»!

Ненавидел двуглавого Орла. Люто, но это скрывал, даже от близких. Ему же и завидовал. Во-первых, тот высоко взлетел. Во-вторых, шибко гордый – глядит на запад, глядит на восток, а на своих и глядеть неохота. Да мало ли за что можно ненавидеть того, кому завидуешь. Рулил областью, но надеялся на большее и строил карьеру. Осторожно и умно. Скривив губы, сообщал, что у Орла головы всегда в разные стороны смотрят, а значит, нету целеустремленности и единства в действиях. По этому поводу любил рассказывать древнюю басню про музыкантов, которые, как ни садитесь…

Более того, распускал сплетни, будто головы Орла никогда не глядят друг на дружку из ненависти и скоро у них дело дойдет до смертоубийства. В кулуарах рассказывал, что видел сон. Будто головы повернулись, тут же накинулись друг на друга, глаза повыклевали. Ужас, что было. Еле разняли. Чтобы одноглазости народ не заметил, имиджмейкеры запретили им опять поворачиваться. При этом вторая голова ехидно поддакивала первой, подхихикивала, презрительно кривила губы в нужных местах, ойкала и кивала, вот, мол, какой неприличный орёл – головы вроде две, а мозгов ни боже мой, вздыхала и, невинно потупившись, моргала, создавая общественное мнение.

Вокруг вздыхали. Понимали, что никакой это не сон, а аллегория, потому что напрямую сказать пока нельзя. Понимали, что так оно и есть на самом деле и от этого и без того далекого Орла держаться надо подальше, к себе по возможности не подпускать ни в коем случае, а вот Змей мужик свой, основательный. К нему и надо прислоняться.

При встрече с Орлом Змеюка мило улыбался, раскланивался, проявлял лояльность и подобострастие. Приказы и указы кидался выполнять рьяно и похвально энергично. А что не получалось, ну, не всегда и не у всех получается. Главное – рвение, старание и желание.

Короче, был этот Змей редкой сволочью, но электорат всего такого не замечал и на местных выборах дружно голосовал за него. А Орел со своими приближенными и прочее столичное руководство, как уже говорилось, глядели вдаль. На Запад, на Восток. Пытались лучшее, что там замечали, приспособить для тутошней пользы. Да только при таких помощничках оборачивались начинания во вред. Народ тихо роптал, а зловредный Змей подзуживал.

Постепенно все же дошли смутные подозрения и до Орла. Решил он прислать в губернию проверку. Тайную.

И вот однажды появился в этой местности смелый и отважный рыцарь Lancelot. Так в паспорте на КПП прочитал блюститель. По-нашему не то Ланцелот, не то Ланселот. Смехотура, а не имя. На посту погыгыкали, пропустили, но начальству своему доложили. Начальство выше – те, как положено, Змею.

Змей приказал глаз с него не спускать, контролировать каждый шаг и докладывать обо всем.

С недельку понаблюдали, ничего этакого не выявили, из чего Змей сделал вывод, что или дурень проверяющий, или, наоборот, сильно ушлый и въедливый. И вот как-то, проезжая по делам службы, Змей невзначай совершенно случайно встретился и заговорил с этим Ланселотом, мило поболтал, блеснул эрудицией, демократичностью. Все-таки не каждый губернатор вот так запросто с народом общается. Удивился его начитанности, образованности и пригласил вместе отобедать.

Отчего не отобедать? В обед и сели. Первое, второе. Закуска. Сауна. К ужину разомлели. Начали случаи из жизни рассказывать. Сперва Ланселот рассказал, как в институте учился. Как вагоны разгружал, как в школу Ланселотов поступил, там подружился с людьми, весьма ныне уважаемыми, ну и т. д.

Потом Змей, про то, как в деревне вырос, как тяжко там было. Как в армии служил – родину защищал два года. Дослужился до сержанта.

Потом, после неизвестно какого тоста за Орла, вообще пошел треп, не понятно о чем. Ланселот говорит:

– В столицах, конечно, ого-го, но воздух не тот. Экология подкачивает. Вот и мотаемся. Утром на работу. Вечером назад. Туда едешь – еще темно. Оттуда – уже темно. Некогда на природу поглядеть. Соловья послушать.

– Да, – согласился Змей. – И у нас был случай в прошлом году. С утра намотались по делам. Приехали, не помню уже куда. Все чин чином, как положено. В общем, на обед подали супчик. Извините, из соловьев. Повар, каналья, такой умелец оказался! Мы супчик хлебаем, а соловьи эти трелями ещё заливаются, нас ублажаючи! Да так жалостно, как вспомню, и сейчас слеза наворачивается.

– Вот она, – Змей показал на вторую голову, – тогда с полтарелки слез пролила. А повара этого мы после псам скормили.

– Как псам? – Ланселот оторвался от тарелки, удивленно икнул и посмотрел на просвещенного Змея.

– Не расстраивайтесь, голубчик, не сразу, не сразу, – успокоил тот. – Сперва шкуру с него подлеца содрали, после солью крупного помола посыпали, у нас в области небольшой рудничок и солеварня есть, я после покажу. Потом поперчили да обжарили, а уж потом и псам скормили. Как теперь принято говорить – утилизировали. – Одна голова на всякий случай вздохнула. Другая хихикнула, а Змеюка пожал плечами и завершил: – А потому, что у нас с экологией строго! Нечего над ней глумиться. Орел поставил вопрос, а мы, раз велено, выполняем. Слава богу, в цивилизованной демократической стране живем.

Ланселот к тому времени прилично захмелел и одобрительно кивал на все, что говорил Змей. Куски из тарелки стал брать руками, рот вытирать рукавом, время от времени икал, а к окончанию ужина предложил Змею дернуть по последней на брудершафт и перейти на «ты». Так и сделали.

Отвезли Ланселота в гостиницу, спать уложили. А киноплёночку с банкета на всякий случай смонтировали в нужном Змею ракурсе, кое-чего вырезали, кое-чего прибавили и отправили на независимое местное телевидение.

На следующее утро проснулся Ланселот в 6.00. Башка, сами понимаете. Матюкнулся, поглядел на часы: увидел 6.00 и снова заснул.

Второй раз проснулся в 7.30. От радио. Оно в провинциальных гостиницах до сих пор в каждом номере висит на двух гвоздях. Само в 7.00 включается и местные новости до 8 рассказывает. Узнал много интересного. Оказывается, общество состоит из индивидов. Узнал, что индивиды – это люди.

Потом Ланселот встал. Выпил из графина воды. Потом вспомнил и умылся. После поел. Включил телевизор. Боже мой! А там про вчерашний банкет и его показывают. Змей пьет чай из кружки, на которой двуглавый Орел изображен, а он, Ланселот, водяру из стакана хлещет. А потом тресь стакан об пол! И такое про Орла сказал! Короче, того гляди, придут и в кутузку спровадят и на демократизм не поглядят.

Только он об этом подумал – стук в дверь и заходит сам Змей. Вежливо о самочувствии осведомился, на краюшек стула присел, вздохнул и смотрит внимательно. Смотрит и вздыхает, вздыхает и смотрит. И так три раза. И Ланселот вздыхает. Молчит и вздыхает. Сидят они так и молчат. Кто кого перевздыхает.

Первым заговорил Змей. В телевизоре показывали про успехи области в газификации отдаленных населенных пунктов. Змей пальцем в экран ткнул и говорит:

– Оно, – говорит, – правильно, удобно с газом, но раньше в доме был очаг. Теперь – газовая плита. Хранительница очага, женщина, жена, мать звучало солидно, основательно убедительно и гордо. Хранительница газовой плиты… или даже хранительница четырехконфорочной газовой плиты, извините, не то…

Змей снова покачал головой и добавил:

– …Вот так и рушатся устои. Да что там устои, так цивилизации рушатся! – и махнул рукой. А в глазах слезы блеснули.

Ланселот соображает, понять ничего не может, но на всякий случай поддакивает, мол, так и рушатся цивилизации. И пока Змей на разные отвлеченные темы разглагольствовал, сообразил про линию поведения. Не зря все же учился в школе Ланселотов. Дослушал очередную фразу и говорит:

– Тут меня по срочной ланселотовой связи в столицу немедленно вызывают. Наверное, снимать будут. А к вам пришлют другого, приятели намекнули кого. Лютый изверг. В пяти областях был. Везде кадровые чистки происходили. Из ничего компромат выискивает. – После приложил палец ко рту, по сторонам поглядел и закончил: – Но это сверхсекретная информация. Так что надейтесь и ждите. А я полетел. Не поминайте лихом.

После встал, Змея обнял. Поцеловал на прощание, еще раз сказал про «не поминайте лихом» и укатил.

Змеюка тоже укатил, но в офис. Начал быстренько справки наводить, что, мол, и как. Кого присылать собираются. А никто не знает. От этого страху ещё больше нагнетается, и скоро всех чиновников от самого Змея до последнего домоуправа парализовало, и ничего они делать уже не могли, кроме как паковать чемоданы да получать последние откаты за строительные подряды, ремонты и прочие независимые и открытые тендеры.

А Ланселот добрался до столицы и сразу к своему начальству.

– Всё, – говорит, – вызнал, выяснил. Прикидывался и проходимцем, и врагом Орла, и дураком, и пьяницей, но вызнал всё! Этот Змей редкая сволочь и лютый вражина. Мало того, что настраивает всех против нашего Орла, нарочно всё делает во вред, а прикидывается, будто искренне старается выполнить приказы и предписания, так еще и суп из живых соловьев жрет! А соловьи, как известно, тоже летают, а значит, родственники нашему.

– Как суп? – поразилось начальство.

А еще бы не поразиться! Про такое отродясь никто не слыхивал.

– А вот так, суп! Так мало того, что нахлебался, так потом повара изжарил, чтобы концы в воду, и заявил, что выполнял приказ Орла!

Ой, что тут началось! Короче, Змея в кандалах по этапу в столицу доставили. Одну голову сразу свернули, чтобы было не лучше, а со второй в непринужденной для некоторых граждан обстановке начали беседовать:

– Народ рассказывает, что вы знаете рецепт супчика из соловьев? Не поделитесь ли? А то у нас тоже гурманы имеются.

Змей в отказ. Мол, ничего не знаю, не ведаю, всё клевета и ложь. А ему свидетеля. Племянничка того самого невинно изжаренного повара.

Племянничек за дядюшку отыгрался. Наговорил такого про Змеюку, что главный дознавальщик только и сделал, что ухмыльнулся и произнес:

– Ну, ты даешь! – и добавил: – Одна голова, говоришь, хорошо? А не много ли будет после делишек таких одной-то! – И сам себе ответил: – Многовато!

Так и поступил.

А Ланселота сначала хотели в тюрягу за пьянство посадить, потом орден дали за усердие и благонадежность, генералом назвали и опять туда, в знакомую уже губернию, выправлять дела командировали. Сказали, «если чего, поможем, если чего не так – накажем», пожали руку, пожелали успехов в труде. Потом, после недолгой паузы, подмигнули, добавили «и здоровья».

Генерал Ланселот прибыл на место. Старых Змеиных приятелей и заместителей, прокураторов, судей и банкиров повыгонял да пересажал. Народ возликовал от счастья, проникся к нему любовью и доверием. На место выгнанных назначил честных и достойных людей. Из своих родственников и друзей. Даже дочуркину собачку не забыл. А потом, когда основные дела переделал, вспомнил и о невинно пострадавших от прежнего змеиного режима.

Вызвал к себе племянника того самого повара и говорит:

– Ты, невинно пострадавшая душа, сколько получал зарплаты у Змеюки вредоносного?

Тот отвечает.

– А я назначаю тебя главным поваром губернии и жалованья назначаю, сколько было, умножь на десять, да вдобавок, в зеленых заграничных, а не наших рублях.

Главный повар начал было в обморок падать, да передумал и на колени плюхнулся.

– Ваше, – говорит, – высокопревосходительство, да я за такое счастье вам собственную жену изжарю!

– Ну, с женой, любезный, ты сам, без меня разбирайся, – отвечает благородный рыцарь губернатор Ланселот.

Потом как бы невзначай задумался на минутку и вроде бы из чистого познавательного любопытства спрашивает:

– А дядюшка, случаем, не рассказывал про рецепт соловьиного супчика?

Любознательный читатель спросит: «А в чем же здесь мораль-то?»

Помилуйте, господа, какая в наше-то просвещенное время мораль! Даже не смешно.

Теперь и слово-то такое в словарях отменили, не пишут-с.

Быть ему…

Когда человек появляется на свет, на него заводят «Дело». Нет, не то дело, которое в роддоме, детской больнице, милиции или еще более строгой конторе. «Дело» заводится на небесах. В Его канцелярии. Одному записывают – «быть врачом», другому – «механиком», третьему «столяром». Это вовсе не означает, что ребенок, когда вырастет, станет тем или другим. Господу некогда следить за точным выполнением предписанного, но человек этот будет независимо от должности или места работы непонятно почему разбираться в автомобилях и сможет починить любой, либо всю свою жизнь станет ремонтировать квартиры и выстругивать мебель. Я знал одного бухгалтера, который, взглянув на любого, говорил:

– Надо бы вам сходить к врачу. Не нравятся мне круги у вас под глазами, проверьте, пожалуйста, почки.

Или:

– Покапайте по утрам в чай капель по десять йоду, месяц весной и месяц осенью, не пожалеете.

Эти люди были записаны там, на небесах, под другими профессиями, но волею судеб их не получили. Потеряли от этого все мы. Но из них эти вложенные Господом знания так и прут.

Если запись в том «Деле» совпадает с профессией, вокруг говорят:

– Это слесарь милостью Божьей!

Или:

– Врач милостью Божьей!

Павел Евгеньевич был записан воришкой. Именно не вором, а мелким воришкой. А вот по воле судьбы работал преподавателем в университете. Имел степень кандидата и даже выхлопотал звание профессора.

Но это, как вы понимаете, ничего не меняло.

Конечно, можно было бы продолжить этот разговор. Исписать воз про всякие случаи в подтверждение. Но зачем? Вы сами их знаете из своей жизни или жизни знакомых учителей, милиционеров, разных начальников, писателей, дипломатов, других людей больших и даже очень больших и важных. И так все ясно. К чему переводить бумагу.

Ваш, Божьей милостью…

Повести

Перед Рождеством

1

В первых рядах блистали парадными мундирами, искрились звездами и медалями дорогие коньяки и марочные вина. Пониже толпилась гражданская шпана типа «Алиготе». Совсем внизу, почти на земле, бомжевали портвейны «Акдам» неизвестно какого разлива, предлагали свои услуги не первой свежести «Изабеллы» и «Лидии».

– Мадам, – вкрадчиво начал я, – нам бы чего прозрачного. Помягче, но подешевле на единицу объема. И чтобы утром голова не болела, и керосином не отдавало.

– А колбаску и сало не откажите в любезности порезать, – продолжил мой друг и показал движеньями ладони, как это надлежит сделать.

Мадам оценила наши внешние данные, сообразила про возможности, на всякий случай фирменный фартучек на бюсте на секунду напрягся, потом богиня расслабилась и предложила емкость из среднего ряда:

– Вот это Вам подойдет. Мы пробовали. Достойный, приятный напиток.

Слово «Вам» было произнесено именно с большой буквы. Цена напитка еще более расположила к вдумчивой женщине. Мы кивнули, и на мраморном прилавке сверкнула золотой фиксой пробки пышных форм двухлитровая красавица. Потом еще одна. Потом на всякий случай к двум предыдущим флаконам, как сказал мой опытный товарищ, «чтобы потом второй раз не бегать», прибавилась «полулитрового красноносенькая перцовочка».

– Из Союза художников, что ли? – спросила продавщица.

Мы кивнули, сказали «почти» и покраснели от вранья. Женщина в белом, но не медицинском халате понимающе улыбнулась, застучала ножом, нарезая шпик, колбасу, копченое сало, а мы отправились разглядывать ряды полок, не отгороженных прилавком. Выбирать другую снедь.

Настроение и серьезная сумма, выделенная на покупки, не способствовали рассуждениям на тему бренности бытия, и оранжевая пластиковая корзина постепенно тяжелела, наполнялась кабачковой икрой, маринованными грибами, оливками, хлебом, огурцами величиной с пистолетный патрон девятимиллиметрового калибра, прочим не очень дорогим, но полезным для закуси. Мы толковали о своем и не заметили, как почти уткнулись в коренастого мужика.

Грязно-зелено-желтого цвета куртка вызывающе лоснилась антисанитарией и хрустела на сгибах. Штаны гармошкой стояли на рыжих ботинках. Со лба из-под вязаной шапки выползал пот.

– Я гляжу, вы интеллигентные люди, – зачем-то сказал он и показал пальцем в очки моего коллеги.

Аккуратно постриженная розовая, чистенькая, холеная рука резко отличалась от заскорузлой одежды. Я от несоответствия замешкался.

– Наличие оптики не показатель, – отреагировал Михаил с высоты своих двух метров, повел плечами такой же ширины и спросил – чего надо?

– А ничего, интересуюсь, – проделал то же со своими плечами мужик, но страшно у него не получилось.

– А вы откуда будете? – Я пришел в себя и свернул беседу на мирный географический диалог.

– Вообще-то я здешний. Тут такое дело, граждане, – начал мямлить он.

– Поиздержался, что ли? – Михаилу охота была быстрее закупить провизию и вернуться туда, где томились в ожидании наши дружки, начать вечерние предрождественские посиделки с закусоном, поддатием, интересной беседой.

Ему этот бомж был на фиг не нужен. Мне тоже, но неловкость посылать подальше кого бы то ни было тормозила.

– Нет, деньги у меня есть. – Мужичок залез под куртку и вытащил из нагрудного кармана пачку тысячных рублей.

Мы удивились.

– У меня другое. Мне поговорить надо. Рассказать, объяснить, чтобы самому понять.

– Чего понять? – сбавил напряг Михаил.

– Может, отойдем, а то здесь неловко.

Мы отошли, и мужичка прорвало. Говорил он негромко. Вроде бы спешил, но получалось неторопливо:

– Меня Юрой зовут, в смысле Георгием, но можно Жорой, я привык.

– Он же Гога, он же Жора, – процитировал Михаил оскароносный фильм.

Юра не услышал фразу и продолжал:

– Работал я охранником в одном здании. Примерно в это же время. Год назад. Погода была мерзопакостная. Холод, ветер, жуть! Шел я на дежурство…

2

…Жорик шел на дежурство и размышлял.

И какая чудна́я погода у нас бывает зимой! Три дня валил снег, да такой, что дворник Белялетдинов как утром глянул в окошко, так в запой, а не на работу ушел. А другие дворники заявление про увольнение написали и в очереди выстроились к домоуправу. Так три дня и стояли, покуда снег на дождь не сменился и за сутки всё потаяло. А вчера опять мороз под тридцать шандарахнул. Чудна́я погода. Видать, верно говорят, будто ось земли сдвинулась или покривилась от экологии. Так и до конца света дожить можно, не дай-то бог.

Было начало седьмого. Часы электронные на руке любившего точность Жорика показывали восемнадцать ноль шесть. Обычно Георгий ворчал, глядя на уже идущих с работы граждан. Но сегодня улыбался. Намечалось дежурство с Еленой Михайловной. И, как он надеялся, не только дежурство.

Жорик служил охранником. Как в армии попал на КПП, так и прилепилась к нему эта деятельность. Денег больших она не приносила, но и особых потребностей у Жорика не имелось. Семьи у него не было по причине того, что не встретилась та единственная и неповторимая. А те, которые попадались, всеми своими действиями убедили, что этих самых неповторимых вообще не встречается. Хотя душа эту самую единственную ждала, хотела и мечтала о ней. На еду и одежду Юрию хватало, а корячиться и гробить здоровье за длинный рубль он желания не испытывал. Поэтому сидел днем у входа в здание, смотрел на пропуска снующих туда-сюда служащих, замечал, знал или догадывался про них все, а по ночам, когда никого не было, глядел в окошко да прогуливался время от времени по пустым коридорам, размышлял про жизнь. А еще любил Юрий качаться, и когда надоедало глазеть в окно, начинал отжиматься от пола, поднимать пудовые гири, подтягиваться на турнике, который когда-то привинтил к стене в дежурке. За годы стал крепким, коренастым атлетом с редкостной красоты мускулатурой, которой, однако, не хвастался и мало кто про это знал.

Почти никогда Жорик не спал, как другие лодыри-охранники, на диване, а только дремал, и то вполглаза. Начальство об этом знало и ценило. Сам начальник службы безопасности сказал про него на собрании:

– Такой не подведет, не проспит вражину или бандюгу. Всегда на посту!

Холод был собачий. Под башмаками хрустел снег. Сообщал опытному городскому следопыту, что ночью будет еще морозней. Редкие автомобили осторожно, чтобы не заскользить, спешили домой в гаражи, мечтая закончить дневную суету, освободиться от водителей, охладить двигатели и наконец расправить смятые сиденья, успокоиться, отдохнуть.

Узкий краешек месяца освещал черную бездну. Был он повернут так, что казалось, будто никакой это не месяц, а горящие дивным светом рога не то быка, не то неведомого чудища, морды которого не видать, но слышно, как из ноздрей валит дым, превращается в такие же черные, как бездна, тучи и заполняет с каждым выдохом промерзшее небо, вымораживает землю, а невидимые глаза этого чудовища заковывают в холод, леденят не только все живое, но и самою человеческую душу. Но улица была пуста. Жорик семенил по льду и глядел не вверх, а под ноги. И хотя первые звезды уже маячили в небосводе, подмигивали сквозь дырявые облака и завлекали шального путника, но ветер срывал с гололеда песок, швырял в глаза, и рассматривать месяц, звезды, и прочие астрономические бесконечности не было никакой возможности.

«У, разъерепенилась вьюга! А месяц-то, ну прямо как рога у беса», – подумал Жорик, поежился и перекрестился на всякий случай, вызвав этим особую неприязнь глядевшего оттуда.

Потом охранник похлопал себя по боку и улыбнулся. Там глубоченный наружный карман полувоенного цвета кацавейки приятно оттягивала и грела не столько тело, сколько помыслы литровая бутылка заграничной горилки «Немиров».

«Леночка», – нежно подумал Жорик и вздохнул.

Глубокоуважаемый читатель, Леночка – это, как вы уже знаете, никакая не бутылка, это девушка лет тридцати шести. Георгий обхаживал её с осени. Дежурили они в одном здании, но в разных половинах.

Здание было когда-то государственным НИИ, и Жорик уже тогда, сразу после армейской службы, работал там вахтером. Потом академик, директор научного института начал этот НИИ приватизировать, но внезапно умер, и непонятно как помещение оказалось в собственности у двух бугаев. Ходили они по институту осторожно, рассказывали, что внучатые троюродные племянники зятя сестры жены академика. Что академик их сильно любил и когда помирал, отписал в завещании это здание. На собрании обещали продолжить дело академика. Но вдруг как появились, так и сгинули. Говорили, что их посадили, а может, и убили. После них здание долго делили, то появлялись приставы с женами бандитов, то люди в погонах, то гражданские, но строгие мужчины в черных галстуках. После хитрых и неведомых Жорику комбинаций трехэтажный сталинской постройки научный особняк размежевался на две половины. Стеклянную вычурную дверь, соединявшую эти половины, заменили железной и заперли. Нынешние собственники друг другу не доверяли и свои части некогда единой недвижимости крепко охраняли. Жорик числился в охранном предприятии «Анаконда», а у второй половины дома крышей была «Мангуста».

В этой конкурирующей фирме и появилась молодящаяся, приятно-полноватая, разведенная Елена. Заметил Георгий Елену Михайловну сразу и положил глаз. Влюбился. Три месяца обхаживал. Дамочка выслушивала комплименты, кивала, томно моргала ресницами. Жорик два раза осенью дарил хризантемы, провожал после дежурства до дома, но дальше не допускался. Отчего страсть его только крепла. А месяц назад Ленкин сожитель запил и пропил телевизор. После скандала вещички его были выставлены. И у Георгия появился шанс.

Через неделю затосковала красавица без мужика и дополнительных средств к существованию, огляделась и на всякий случай разузнала про Юрия, который выказывал ей симпатии. Заметила у него много достоинств. Во-первых своя квартира. Небольшая, но двухкомнатная. Не курил, да и пьющим не видели. Мужики из тех, которые в доме Георгия бывали, отзывались с уважением. Рассказывали, что ремонт сам сделал, а значит, прикидывала красавица, можно попросить и ей с этим хлопотным и затратным делом помочь. Одно смущало – здоровый мужик, а занимается самым что ни на есть простым и не денежным делом. Сторожит. Однако, поразмыслив, Елена Михайловна решила, что если сладится, то Жоркину квартиру она сдаст в наем, его перевезет к себе. Сделают приличный ремонт, а после заставит подрабатывать. И получатся приличные деньги. С жильцов квартиры – раз, зарплата охранника, его и своя, – это два и плюс Жоркина подработка – три. На том и успокоилась. Оставалось, чтобы все придуманное сбылось. Но в этом уверенная в себе красотка не сомневалась и, поболтав с женихом перед прошлым дежурством, вздохнула, вроде бы как поддалась мужскому обаянию и согласилась вместе отметить на службе Рождество. Жорик, не ведавший обо всем замышленном, летал на крыльях любви. Радовался своему успеху. За неделю подобрал ключ к железной двери, проверил. Все было чин чинарем – открывалось и закрывалось. Помещения, разделенные недоверием, соединялись любовью. И вот сегодня в предвкушении приятного времяпрепровождения прикупил Георгий бутылку дорогой и солидной, чтобы не ударить в грязь лицом, водки себе, и если захочет Елена, то и ей, а если не захочет – то будет наготове для дамочки полусладкое вино. Его же, если не хватит водки, может употребить и он. Жорик гордился своей продуманностью и кроме вина в сумке тащил закусь, коробку конфет «Чаровница», четыре яблока, хлеб и блины с мясом из полуфабрикатного киоска. В здании имелась микроволновка для разогревания подобной снеди.

В обшарпанной дежурке стояла жарища, и с мороза Жорика пробил пот. Он снял кацавейку, потом фирменную анакондовскую куртку с эмблемой почему-то кобры на рукаве и отправился проверять пластилиновые печати на дверях кабинетов. Потом вернулся, распрощался со сменщиком, включил чайник, разложил на столе еду и пошел проверить заветную железную дверь в конце коридора. Постучал. С той стороны протопали знакомые сапожки и тоже постучали. Жорик полез за ключом в карман куртки, вспомнил, что снял и повесил её на стул, и побежал назад. Куртка висела на спинке старого, засаленного венского стула. Но куртка не его! Засранец-сменщик перепутал и ушел в его форменной одежде. Естественно, с ключом от железной двери.

Сменщиком у Жорика был отставной капитан Твердоусов. Мужчина грузный, по виду рохля, но на самом деле редкостной шустрости проныра и шельма. Пока иной тощий увидит на земле оброненный кем-то рубль, сообразит нагибаться или не очень-то это ловко делать при людях на улице, потом решится, рубль этот давно будет в кармане Твердоусова. По увольнению из вооруженных рядов Твердоусов получил квартиру, на радостях о свалившейся свободе, приличной пенсии и дармовом жилье крепко запил и очнулся, когда ушла жена, а квартиру разменяла. Себе получила хоромы, а ему комнатенку в ободранной и загаженной квартире на четырех хозяев. Тогда Твердоусов протрезвел, обозвал жену сукой и устроился в охрану. Пить завязал, но появилась новая страсть. Охранник стал воровать. Нагло, бессовестно. Воровал из опечатанных кабинетов, подбирая и подделывая ключи и печати. У секретарей таскал чай, кофе и чайные ложки, у директоров дорогие ручки, отливал, усмехаясь и самому себе подмигивая, из распечатанных бутылок коньяк, виски, текилу. Но воровал капитан по-умному. Понемногу. Так, чтобы не бросалось в глаза, не было заметно. Вроде и не поймешь, то ли украли, то ли само потерялось, то ли и не было. Ни разу не попался, даже когда спер у собственного начальника травматический пистолет. За трезвость был уважаем этим же руководством. А через год бывшему капитану пофартило. Дом задрипанный твердоусовский, вернее, не дом, а земля понадобилась строительной фирме, и Твердоусов, вызнав все юридические тонкости, затеял сутяжничество и получил не однокомнатную, как другие жильцы, а двухкомнатную квартиру, которую поменял тут же на однокомнатную в центре да еще получил приличную доплату.