Текст книги "21 км от…"

Со мной такого никогда не случалось, и знал я обо всем этом только по страшным рассказам побывавших там. Эти побывавшие гордились, что такое с ними приключилось. Как будто прошли через бой, смертельный бой, остались живыми да теперь еще и шутят.

Но вот однажды, после какой-то неудачи, вызвали меня в штаб. Захожу. За столом ― подполковник.

– Присаживайтесь, – говорит, – товарищ лейтенант. Я посмотрел ваше личное дело. Учились вы хорошо, даже скорее – отлично. А почему тут не получается?

Я начал рассказывать, как было. Не врал. Ни на кого не сваливал свои промашки. Говорил, как в другой раз буду действовать, если случится такая ситуация.

Он молча слушал. Иногда кивал головой. Когда я закончил, он вышел из-за стола, подошел ко мне. Я, как положено, встал. Он положил мне руку на плечо, и я впервые близко ощутил мощь подполковника, его габариты и силу. А он тихо, почти шепотом, сказал:

– Все ты правильно делал, лейтенант. И сейчас докладывал правильно. А за то, что не сказал, кто тебя подставил, особо хвалю. Это правильно. Взвод твой, значит, и ответ тебе за него держать. А впредь не надейся ни на кого. С подчиненных спрашивай так, как будто от этого им жить или умереть решается.

Он вернулся за стол. Уселся, помолчал и завершил разговор:

– А там, – кивнул на беседку за окном, – расскажи, что я разнес тебя в пух и прах. Ужасов наговори. Ну, ты умный, найдешь, чего наплести.

Он снова подошел ко мне, протянул свою огромную ладонь. Пожал мою руку. Подмигнул и легонько в спину подтолкнул к двери:

– Иди, служи, но, как говорится, не прислуживайся.

Вышел я из штаба. Понять ничего не могу. То ли со мной одним он так говорил, то ли с каждым. Спросить нельзя – могу подвести подполковника. А к службе относиться стал еще серьезней. И эти его простенькие и вроде бы всем известные слова про «жить или умереть» накрепко в голове засели. Потом здорово пригодилось. И теперь помню.

– Так что, Елена, вы женщина красивая, умная, но не спешите судить, и тогда, сами понимаете, – Константин улыбнулся и подмигнул ей, – несудимы будете. Впросак не попадете. Первое впечатление может быть неверным. Жизнь гораздо сложнее схем, которые мы обычно, для простоты восприятий, делаем.

Елене надо было чего-то ответить. Но она молчала, улыбалась и глядела на молодого священника. Видно было, что ее и забавляла его назидательность, и в то же время было симпатично это наивное желание ненавязчиво, исподволь показать нам, как надо бы жить.

Дима не стал дожидаться окончания этой паузы, собрал пакеты с накопившимся мусором и бутылками в одну руку, грузно поднялся и пошел выкидывать.

– Батюшка, а можно, я вас поцелую?

Ох, уж эти красивые женщины! Кого угодно вгонят в краску.

– Можно, – сестра моя, – только священников целуют в руку.

Класс! Мы все засмеялись, а Елена, в порыве восхищения ответом, действительно вспорхнула со своего места и поцеловала Константина в щеку.

Когда вернулся Дмитрий, все сидели на прежних местах и улыбались. Диме не сиделось, он взял здоровенный фарфоровый чайник и отправился за кипятком. Вернулся. Ополоснул каждому чашку, налил кипятку, вложил по пакетику заварки. Уселся. Осмотрел нас внимательно.

– Чего тут приключилось за время моего короткого отсутствия? Молчите, улыбаетесь.

– Спасибо, Димочка. – Елена чмокнула и его.

Дима покраснел, застеснялся, сказал «да, пожалуйста, всегда готов помочь в трудную минуту» и отхлебнул горячего чаю.

Дверь в купе опять открылась, на пороге появился мужичок с сумкой, набитой журналами, кроссвордами, прочей ерундой, когда видишь которую, становится жалко вырубленные и превращенные в бумагу деревья.

Он положил здоровенную стопку разноцветного чтива и пошел дальше совершать такое же действо в соседних купе.

– Мужчина, – закричала ему вслед Елена, – заберите макулатуру и закройте дверь!

– Он вас не слышит, – сказал Дмитрий, – он глухонемой. Их тут много. Целая мафия. Только они по всем поездам ходят. Продают эту чепуху. Тем и живут. Кто знает, покупают. Скорее не по необходимости, а чтобы помочь бедолагам.

Дмитрий выбрал из стопки несколько кроссвордов и положил рядом деньги. Мы сделали то же самое.

Минут через пять мужичок вернулся, собрал оставшееся, положил в карман деньги, промычал благодарно, подтверждая сказанное Дмитрием, улыбнулся и покинул купе.

Потом была долгая остановка на узловой станции. Меняли тепловоз. Мы ходили по перрону. Смотрели, что из еды сколько стоит в местных буфетах. Стояли возле вагона. Рыжий милиционер рассказывал проводницам историю:

– Помер у одной женщины муж. Она черную крепдешиновую косынку на голову повязала. Глаза черной водостойкой тушью подвела. Сидит. Плачет. Слова печальные говорит. Про жизнь свою замужнюю, теперь уже прошедшую, рассказывает. А время от времени глаз в сторону нет-нет да скосит. В зеркало, занавешенное по такому событию простыней, но так, чтобы в краешек можно было при случае глянуться. И догляделась-таки.

Видит, мимо прынц на белой в яблоках кобыле едет…

Паровоз засвистел. Народ быстро, чтобы не отстать, вошел в вагон. Проводница закрыла железную вагонную дверь, и опять поехали.

На этот раз заговорила Елена:

– Есть женщины – серые мышки. Моя подружка, Светка, была оранжевой пантерой. Но к сорока превратилась в рыжую, нет, даже не в рыжую, и дело тут не в цвете волос, а в сивую клячу. Она тащила домашних. Сначала детей, потом детей и мужа. Потом к ним добавилась мать мужа. Потом еще и его сестра с семейством. Так выходило. Все были на ее шее. Нет, муж был здоровый, остальные тоже. А должна всем была она. Работала бог знает на скольких работах, репетиторствовала. Благо, ее любимых, русский и литературу, почти никто не знает.

Когда-то она натаскивала и меня. Я поступила в институт. Да вдобавок полюбила и Светку, и литературу. Стала читать. Потом, когда училась, по привычке заходила к ней в гости. Так и подружились. Благодаря ее стараниям и говорить-то научилась правильно. Без эканий, мэканий и прочих слов-паразитов.

В общем, добывала моя старшая подруга пропитание, одевала, обувала, учила своих детей, ― продолжала Елена. – Это можно было понять. Хотя обычно большую часть такого делают мужики. А вот почему еще и тем здоровым, необездоленным, почти чужим ей людям она была обязана помогать, Светка не задумывалась. Некогда. Надо было деньги зарабатывать. Всем известно, что грузят на того, кто везет. Ее грузили. Так даже лошадей не грузят. Когда в квартире обшарпывались обои, ломались краны, унитаз или еще чего, приходилось договариваться, обустраивать и ремонтировать тоже ей.

Она мечтала быть серой мышкой. Забиться под одеяло, спрятаться или прижаться к мускулистому, надежному мужскому плечу. Но некуда было спрятаться. Мышцы ее муженька давно превратились в живот, постоянно заполненный смесью пива, еды и храпения.

Светка материлась на эту прожорливую сволочь, тянущую из нее жилы за просто так. Но воз тащила. Тащила, пока не свалилась посреди улицы. Чужие люди вызвали «скорую помощь». Отвезли в больницу. Нашли мужа, дочку, сына, родственничков, и те, не в полном составе, на третий день собрались приехать. Привезли старые тапки, нестиранный халат, зубную щетку, пакет с кефиром, три апельсина, пожелали выздороветь и сгинули. У мужа была встреча с каким-то клиентом. Мать его поливала деревья на даче, а сестра глядела телик на диване. У дочки начиналась зачетная сессия. Сын повздорил с девицей, и было ему, как и остальным, не до матери.

За два летних месяца Светка выкарабкалась. На работе дали путевку на море. Дома собрала в сумку шмотки. Усмехнулась блеклому, немодному старью. Взяла все припасенные деньги. Хлопнула дверью так, что просел косяк, и уехала.

Октябрь на теплом море. Пропитанный волнами ветер. Шум сосен. И никого. Первую неделю от обиды, боли, безысходности хотела повеситься. Потом утопиться. Потом наесться таблеток и заснуть навсегда. Но шум воды, йод, море делали свое. Через неделю Светка увидела соседа по санаторному обеденному столу. Семь дней приходила на обед, здоровалась, отвечала на слова про погоду, пересоленную кашу, еще чего-то и не видела. А на восьмой увидела. Сначала – книжку. Давно забытые, когда-то любимые «Алкоголи» Аполлинера на третьем, незанятом стуле.

Потом подняла глаза – мужик. Почти ровесник, ну, не старше сорока шести. Легкий свитерок. Под ним угадывался торс. Короткая стрижка. Джинсы. Кроссовки. В Светке ёкнуло что-то женское, давно забытое, задавленное заботами. И… проснулась пантера…

На очередную фразу Светка ответила. Потом слушала, соглашалась, дополняла. В общем через час они договорились встретиться вечером в холле на санаторном культурном мероприятии.

Светка после обеда отправилась по магазинам, потом в парикмахерскую, которую называли салоном красоты, действительно вышла оттуда роскошной блондинкой и к встрече была королевой.

Вечером все кавалеры были ее. На танцах не было отбоя. Приглашали, признавались в любви, пили шампанское. Когда санаторные ловеласы крепко захмелели, Светка с Георгием незаметно ушли. Побродили по парку, было тихо, спокойно, тепло, и они пошли к морю.

Георгий читал гекзаметры, Блока, потом сонеты Волошина. Морской воздух, шум воды. Они поцеловались. Светка не целовалась бог знает сколько лет. С юности. И эта самая юность снова пришла. Духи, не то табачные, не то еще какие-то, возбуждали, и она захотела быть с ним. Сейчас, здесь и навсегда. Наверное, с Георгием случилось то же. Они боялись отпустить друг друга. Светке казалось, если открыть глаза – все исчезнет. Они лежали на забытом лежаке долго-долго. Начало светать. Георгий закурил. Светка не курила, но теперь дым ей стал приятен и она попросила сигарету. Ночное тепло ушло. Вдруг стало холодно. Захотелось есть. В санаторий идти не хотелось, и они пошли в город. В курортных городках все рядом, все поблизости. Вокзальный ресторан был пуст. Им пожарили яичницу. Принесли вчерашние эклеры, чай. Сытость вернула к реальности. В санаторий шли молча.

– Закрылась бездна, звезд полна. Все сочтены во время сна, – попробовал пошутить Георгий.

Светка прижалась к нему, поцеловала. Небритая щека укололась.

– А тебе идет не бриться. Не пробовал отпускать бороду?

– Бороду нет, но если дней десять бриться одной и той же одноразовой бритвой, получается шарм небритости.

Светка засмеялась.

– Я тебя люблю, – сказала она.

В санатории, в одноместном номере Георгия, они долго спали. Потом лежали. Вставать не хотелось. Вышли только к обеду.

В столовой мужики улыбались, здоровались со Светкой. На Георгия глядели по-другому, не как до того. Георгий и Светка молча ели какой-то суп, котлеты. По инерции поехали на экскурсию. В автобусе народ пел песни. Экскурсоводша рассказывала легенду о несчастной и трагичной любви местных Ромео и Джульетты. Показывала гору, с которой они бросились в ущелье. На дне этого ущелья туристы ели шашлыки с вином. Георгий неудачно сострил:

– А мясо-то у влюбленных хорошо отбилось и с тех пор, судя по всему, не испортилось!

Экскурсоводша хихикнула. Остальные заржали.

На обратной дороге автобус сломался, долго добирались назад. Потом была вторая ночь. Второй день. Светке и Георгию стали не нужны слова. Они чувствовали друг друга, как будто всегда были вместе. Не только в этой жизни, а и в тех, прежних, далеких, неведомых, о которых рассказывают восточные религии.

Ко времени окончания отдыха решили, где будут жить после санатория. Казалось, что все можно устроить быстро.

Светка позвонила на работу, потом мне, – продолжала Елена, – попросила помочь уволиться на работе и переслать трудовую книжку в Москву. Георгий жил в Москве. Преподавал в каком-то университете.

В общем через месяц она стала москвичкой. Через три – развелась со своим прежним и вышла замуж за Георгия. Устроилась преподавать литературу в тот же вуз. На работу вместе ходили, с работы – вместе. Я к ним в гости приехала, они меня по театрам и музеям затаскали. А сами не расставались. Не могли наговориться. Не могли нарадоваться, что встретились. Собирались в круиз вокруг Европы. Изучали маршрут. Репетиторствовали. Копили на поездку деньги. Но не зря говорится, если хочешь рассмешить Бога, расскажи о своих планах. Так и случилось.

За три месяца до поездки у Георгия – инфаркт. Потом второй. И его не стало. Светка почти в беспамятстве – похоронила. Памятник поставила из черного гранита. На нем выгравировала фото, где они вместе. Веселые. Радуются жизни. Пониже фамилии Георгия попросила написать свою. Когда я приехала, она меня на кладбище приводила. Показала могилу. Попросила, чтобы, когда умрет, я ее туда же положила. Денег на ее похороны дала. Я отказалась. Сказала, что нечего глупостями заниматься. Что жить надо. Что молодая она еще, чтобы о смерти думать. Всю ночь мы проревели. Она рассказывала про то, как они познакомились. Вспоминала про каждый их день. Про каждый час. Во всех подробностях. Я удивлялась, как она помнит, как любит. А на следующее утро Светка не проснулась. Подробно мне все объясняла, что и как делать. Как будто знала, что умрет. Я её похоронила. Теперь они навсегда вместе. Было это год назад.

У Лены выступили слезы, но она продолжала:

– Вот вы мне скажите, Константин, то, что произошло, это обыкновенный блуд? Бес их попутал, что ли, или нет? Поманил, дал, как игрушку, кусочек счастья, а взамен отобрал жизни. Почему Георгий умер? Разве от счастья инфаркты бывают? Если это наказание и ему, и Светлане, то за что? Ведь они любили друг друга.

Она смотрела на священника. Ждала, что он ей ответит. Как объяснит эту несправедливость.

Константин глядел на нее. Видно, что боль передалась и ему. Но что он мог сделать, что сказать?

– Георгий и Светлана прожили большую жизнь. Любили друг друга. По-настоящему. Так нечасто бывает, – заговорил Костя. – А у меня во взводе было тридцать пацанов. Тридцать молоденьких мальчишек. Они и сами еще не успели влюбиться, и девушки не успели их полюбить. А осталось пятеро. Всего пятеро! За один день. Даже – за несколько часов. И я – шестой. Мне теперь всю жизнь за них молиться. Хотя не моя вина в их смерти. Жизнь такая. Это вечная битва добра со злом. – Священник махнул рукой: – Не будем продолжать. Об этом не следует говорить всуе. Царствие им Небесное.

Константин перекрестился, посмотрел в окно. Беззвездная темень. В соседнем купе кто-то похрапывал. Радио затихло.

– Пора спать ложиться, – завершила наши разговоры Елена.

Погасили свет. И постепенно под перестукивание колес уснули.

Я задремал под звяканье чашек, но вой колес разбудил. Подумал: «Какой-то полет валькирий», – и стал размышлять о Елениной подруге. Её недолгом муже. Наверное, хорошем человеке. Зачем-то начал припоминать семь смертных грехов. Вспомнил пять и окончательно проснулся.

Вышел. Прошлепал тапками мимо проводников в тамбур. Наш прапорщик пил чай с проводницей. Продолжал ту же нескончаемую историю.

Молоденькая проводница с уважением смотрела на него, кивала, переживала, принимала ухаживания. А прапорщик продолжал и продолжал. Монотонный говор стал меня убаюкивать. Я еще немного поглядел в черноту окна и вернулся спать.

…Утром веселое солнце разбудило нас. Впереди ждал светлый день. Позавтракали. Выпили чай. Дмитрий что-то шептал на ухо Елене, ухаживал за ней, предлагал помощь в доставке чемодана. Она отказывалась, но отказ этот означал скорее согласие. А за окном уже мелькали знакомые места, и мысли были уже там, в тех делах, встречах, к которым ехали. Потом – окраина города, первые высокие дома. Медленно и плавно появился вокзал. Поезд остановился. Пора было прощаться.

– Приходите ко мне на службу или просто в церковь, – пригласил Константин.

Мы обменялись адресами, телефонами, договорились о встрече. Лена поцеловала нас на прощание. Константин перекрестил. И разошлись.

Мелькнуло: «Встретимся ли?»

На перроне старые алюминиевые репродукторы играли марш. Девушка в униформе улыбалась, провожала нас. Говорила: «С приездом!» Около нее рыжий прапорщик заканчивал ту же историю и, как мне показалось, успел за поездку полностью покорить проводницу.

А я спешил домой, вспоминал попутчиков, дорогу, купе, соединившее нечаянно нас. Разговоры. Думал: «Случайно ли?» – и, уже подходя к дому, решил, что надо бы пойти в церковь. Отстоять службу. Поставить свечки за упокой родителям, друзьям, близким, которых уже, увы, нет, но которые все равно со мной.

Подружки

Луч солнца светил через окно прямо в глаза. Лариска от этого проснулась, но глаза не открыла. Дремала. Прислушивалась к телевизору у соседей, улыбалась, что не надо идти на работу, что солнышко светит. Она дремала, мечтала, слушала, а луч полз, полз и дополз до другой кровати, до Тамарки.

Тамарка, как только ее ослепило, проснулась, отбросила одеяло, села на кровать, пошарила ногами по полу, нашла тапки, засунула в них ноги, встала, подошла к окну, потянулась и заорала:

– Подъем! – Потом уже совсем другим, лирическим тоном: – Какой милый денек. Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени и морские звезды, просыпайтесь!

– Господи, Томочка, да угомонись ты. Дай поспать. Чайка ты недострелянная. Что, рога своему мичману наставила, что ли?

– Ага! Такой денек чудесный. Так бы и полетела куда-нибудь. Поехала бы путешествовать, нашла бы себе красавца латиноамериканского – и на Карибы.

– А я, Том, хочу переспать с простым инженером, – спросонок протянула Лариска.

Тамарку передернуло. Когда-то она работала корреспондентшей и с тех пор ненавидела штампы. Всякий «простой советский человек», «скромный труженик полей» или «люди в белых халатах», «герои невидимого фронта» вызывали у Томки приступы ярости. Лариска это забыла.

А Тамарка уже шипела:

– А что, Ларочка, с непростым или старшим инженером ты не желаешь? Ведущие инженеры тебе не подходят? Чем же тебе нравится простой инженер и не нравится старший?

Лариска тоже полезла в пузырь. Но по-своему. Она знала, как достать Томку, и нарочно прикинулась наивной дурочкой, как будто не поняла, что Томка издевается, и объяснила:

– А старший, Томочка, старше.

Тамарка снова взвилась:

– А, тебя на молоденьких потянуло! Молодец, молодец! Скоро до малолеток и грудничков доберешься! Бабе четвертый десяток, а она вон чего удумала!

– Не четвертый десяток, а всего тридцать один год.

– А что, тридцать один – это уже не четвертый десяток?

– Четвертый – это, Томочка, когда почти сорок, а у меня почти тридцать. И нечего хамить с утра. На себя погляди.

Замолчали.

Тамарку снова ослепило солнце. Она улыбнулась ему, забыла про ссору и начала соображать, что неплохо бы отправиться с Лариской в парк. Просто погулять. Без всяких выпивок, без всяких знакомств с полудурками. Просто погулять по осеннему парку.

А Лариска обиделась. Обиделась на четвертый десяток. Она дулась, дулась в кровати и придумала:

– А еще я, Томочка, хочу выиграть четыреста миллионов евро!

Тамарка от этого бреда опять взъерепенилась.

– Ларочка, – начала она, очень сильно сдерживаясь, говоря самой себе, что не надо бы орать, но не в силах остановиться, – а на кой тебе четыреста миллионов евро! Что ты с ними будешь делать?

– А я, Томочка, себе квартиру куплю, – ласково пропела Лариска и после паузы, чтобы посильней уязвить, добавила: – Однокомнатную. Изолированную. На соседней улице как раз продается. Я вчера объявление на стене прочитала.

Томка снова взвинтилась:

– Четыреста миллионов евро и однокомнатную на соседней улице! Это же надо быть такой курицей, чтобы иметь четыреста миллионов евро и покупать однокомнатную квартиру на соседней улице. – Томка даже не заметила, что Лариска этой однокомнатной изолированной ее поддевала.

– А что?

– А ничего! С такими деньгами можно замок во Франции купить. Да еще земли вокруг замка до горизонта.

– А чего мне, Томочка, с землей делать-то? Меня от родительской земли тошнит. Весной картошку насажаю, потом все лето помню. Пока отойду от посадки, уже выкапывать надо.

– О господи! Да с такими миллионами землю не копают. Ее в аренду сдают. Из всех работ только одна. Деньги считать. Остальное другие сделают. Понятно?

– Не хочу я землю покупать, – уже скорее из упрямства, чем из нежелания сдавать в аренду, гундела Лариска.

– Не хочу, не хочу, – передразнила Томка. – Да ты если и захочешь, так все просвистишь. Ты даже на соседней улице однокомнатную квартиру не сможешь купить. Тебя обдурят. Деньги возьмут, а квартиру вот дадут, – Томка показала кукиш.

Лариска хотела возразить, но слезы подкатили, и она заревела. Заревела, потому что Томка была права. Ее все дурят. Она знает, что дурят, а сделать ничего не может. Было обидно, выхода не было, и Лариска заревела.

Тамарке жалко стало подругу, она подсела к ней на кровать, хотела утешить, да сама заревела. Заревела потому, что была такой же, как Лариска. Ее тоже все дурили. Даже идиот-мичман.

Девки входили в слезную истерику.

В дверь зазвонили. Потом щелкнул замок и вошла хозяйка квартиры. Жилички быстренько вытерли слезы и заулыбались:

– Здравствуйте, Клавдия Васильевна.

– Девушки, – не заметив приветствия, строго начала хозяйка, – сегодня двадцатое. Пора платить за квартиру.

Тамарка и Лариска полезли в сумки, вытащили приготовленные крупные бумажки и протянули хозяйке. Однако на этом расплата не закончилась. Хозяйка работала продавщицей в лотерейном киоске и каждый раз навязывала девчонкам билеты. Всучила она и на этот раз. По два. Взяла деньги и ушла.

Девушки снова уселись на кровать. Вздохнули и замолчали.

– Том, а Том, чего мы с тобой ругаемся да ругаемся? – начала Лариска.

– Не знаю, Лар. Наверное, потому, что мы с тобой невезучие, – всхлипнула Тамарка. Она вспомнила, что с утра хотела пойти в парк, обняла подружку и поцеловала. – Давай, Лар, пойдем в парк.

– Давай.

А ровно через неделю, в такой же воскресный, только уже дождливый и холодный день рано-рано утром, без звонка в квартиру, ввалилась хозяйка. Из-под сбившейся на затылок шляпы торчали вспотевшие волосы. Не отдышавшись, она швырнула на стол деньги и строго заявила:

– У меня проверка была в киоске. Начальство велело сдать все лотерейные билеты. Вот вам деньги. Быстро верните билеты.

Но подружки уже знали. Они выиграли трехкомнатную квартиру. В Москве.