Текст книги "21 км от…"

Попей чайку – уйми тоску
Повесть

В жизни всегда случается то, чего никогда не должно случиться. Нина стала вдовой.

Нет, конечно, она знала, что муж когда-нибудь умрет. Знала, что сама она тоже умрет, но не думала, не ожидала, что Костя, Константин Георгиевич, умрет раньше ее.

Костя, доктор наук, всегда все делавший правильно и по часам, занимавшийся бегом трусцой и плаванием, раздельным питанием, не куривший никогда в жизни. Костя, ходивший на работу к десяти часам и приходивший на обед к 14.00. Костя после обеда два часа спавший, а затем опять уходивший на работу и возвращавшийся в 19.00.

Костя, в свои 79 выглядевший на неполных 60, в воскресенье пошел прогуляться в парк, поскользнулся на осенней мокрой листве, упал, ударился затылком об асфальт, пришел в сознание минут через пять, с трудом добрался до дома, лег в постель и, пролежав с инсультом без сознания две недели, умер.

Нина осталась одна.

Последние сорок лет Нина жила Костиным умом. Она отвыкла мыслить и решать даже мелочные вопросы быта.

Все решал Константин Георгиевич. Утром, подав на стол завтрак, Нина спрашивала:

– Костя, что приготовить на обед?

И Костя отвечал:

– Нина Павловна, давно ты не делала гороховый суп.

– А что на второе?

– А на второе… – Иногда Косте надоедало забивать голову такими мелочами, и он отвечал: – Да что хочешь, то и делай.

Нина обижалась, ворчала, а порой из-за этой чепухи у них бывали грандиозные ссоры с молчанием на целую неделю.

После похорон, особенно после девяти дней, Нина затосковала. Ей не для кого стало готовить завтраки и обеды. Не у кого стало спрашивать, что сделать, и некому было делать. Отметив для родственников и знакомых сорок дней, она перестала обслуживать себя. По привычке утром вставала в шесть часов, ставила на плиту налитый с вечера чайник, ждала, пока засвистит свисток, пила чай с бутербродом и оставалась одна. Нина смотрела в окно, глядела на играющих в песочнице детей, караулящих детей бабушек и вспоминала свое детство, своего дедушку, своих рано разошедшихся родителей, и ей казалось, что все в ее жизни было ужасно, все было плохо, все было несчастливо.

Чтобы чем-то занять себя, Нина начала перебирать вещи, перекладывать их, отбирать все, что осталось от мужа, чтобы кому-нибудь отдать. Однажды наткнулась на старую, забытую с конца сороковых годов скатерть, купленную в первые месяцы замужества. Обычная тряпочка. Посредине был нарисован огромный кипящий самовар, вокруг него чашки с чаем и надпись – «Попей чайку – уйми тоску». Нина прочитала, вспомнила свое одиночество и заплакала. Плакала она долго, безутешно, навзрыд. Плакала от тоски, от одиночества, оттого, что старая, почти беспомощная, никому не нужная.

Когда выплакалась, погладила скатерть и покрыла ею стол. Потом передумала, убрала со стола, приделала к скатерти петельки, вбила в стену над столом гвоздики и повесила на них скатерть.

Тоска от этого не уменьшилась, но наступило состояние умиротворения и жертвенности. Для Нины началась новая полоса, даже не полоса, а новая жизнь. В этой другой жизни она стала жаловаться на свою судьбу, плакаться о болезнях, говорить, что почти ничего не видит, потому что ослепла, что почти оглохла и много еще чего.

Одним знакомым она жаловалась на других, старалась перессорить в надежде, что и те и другие будут просить ее примирить их. Сначала она понимала, что делает нехорошо, но оправдывалась одиночеством и несчастной жизнью, виноватыми в которой считала родственников, знакомых и незнакомых.

Добилась Нина противоположного, родственники и знакомые стали позванивать ей все реже, а приходить и вовсе прекратили.

Нина Павловна поняла, что рассчитывать ей не на кого, что пенсия у нее маленькая и надо во всем экономить. Однако есть ей в последнее время не хотелось, питаться она стала столь скудно, что от пенсии на сберкнижке каждый раз оставалось сотни три, а то и больше.

Надо заметить, перед смертью Константин продал гараж и машину, полученные деньги положил на срочный вклад, и каждые полгода на нем образовывались проценты в пять тысяч. Но они были Нине без надобности, и она каждый раз прибавляла их к основной сумме, удивляя сбербанковских кассирш. К тому же Константин всю их безбедную, но бездетную жизнь делал дорогие подарки, и после его смерти у Нины Михайловны был почти килограмм золотых украшений и почти десять килограммов столового серебра.

В общем, в своей трехкомнатной квартире, обставленной старинной мебелью, с восемью подлинными картинами художников-передвижников на стенах, без поддержки родственников и друзей Нина была лакомым куском для различных пройдох и проходимцев.

Эти самые проходимцы не заставили себя долго ждать.

В один октябрьский денек Нина Павловна, по обыкновению, после обеда присела отдохнуть в парке. В этот раз с ней увязалась соседка, давнишняя сотрудница покойного Константина Георгиевича. На поводке возле соседки крутилась Дуся, лысеющая, как и хозяйка, болонка.

Нина Павловна с минуту терпела тыкавшуюся в ее чулки слюнявую линяющую сучонку, потом не удержалась и заметила:

– Редкая собака добежит до середины Второй Карачаровской, не правда ли, Александра Петровна?

Александра Петровна приняла сказанное не только на счет Дуси, но и на свой и воскликнула:

– Какая вы бессердечная, Нина Павловна! Вы и к своему мужу относились так же. Несчастный Константин Георгиевич, царствие ему небесное.

Нина Павловна хотела ответить, но холодный луч негреющего осеннего солнца ослепил ее, а когда она открыла глаза, у скамейки стоял высокий мужчина, приятно пахнущий одеколоном «Заря Москвы».

– Дозвольте, очаровательная незнакомка, присесть подле вас, – не спросил, а сказал он, обращаясь к Нине и показывая, что не замечает Александру Петровну.

Нине от этого сделалось вдвойне приятно, а Александра Петровна, не попрощавшись, поднялась со скамейки и пошла прочь.

– Вы не против, – вторично произнес он.

Нина обмерла, как когда-то лет шестьдесят назад, потупила взгляд, при этом одновременно известным только ей приемом оглядела незнакомца с ног до головы.

Мужчина был одет в габардиновый макинтош-реглан бежевого цвета, из-под шелкового шарфа выглядывал ворот белой в черную полоску рубашки, зажатый черным, но в белую полоску галстуком. Под мышкой у джентльмена была трость с набалдашником в виде головы носорога. Такая же трость была когда-то у первого, самого любимого мужа Нины. Наверное, поэтому она и обомлела.

– Пожалуйста, – кокетливо закинув ногу на ногу, пригласила Нина.

Мужчина присел, однако сделал это не как завсегдатаи парка, плюхаясь на скамейку, отдуваясь, будто после непосильной работы, и тем сообщая окружающим о наличии радикулита, остеохондроза, ишемической болезни и повышенном давлении. Мужчина аккуратно присел на край скамейки, спина его была пряма, как у настоящего офицера, брюки отутюжены, и стрелки на них остры, как лезвие кортика.

Посидев молча с полминуты, мужчина представился:

– Георгий Викторович, капитан первого ранга, подводник. В настоящее время нахожусь в отставке. И, сделав еще одну совсем маленькую паузу, продолжил: – А как вас величают, прекрасная незнакомка?

Нина, вспомнив светские манеры, ответила:

– Нина Павловна. – И, поразмыслив, добавила, сама не поняв зачем: – Вдова лауреата Государственной премии.

– Очень приятно, – ответил морской полковник, – не хотите ли прогуляться по парку?

Нина, вспомнив про больную ногу, ответила:

– Лучше посидим. Такой чудесный денек.

Подводник улыбнулся, и Нина заметила блеснувшую золотом фиксу. Такая же была у второго, самого темпераментного ее мужа.

Потом они все же погуляли по парку и полковник проводил Нину Павловну до подъезда.

Их встречи стали регулярными и в конце ноября, когда солнце почти перестало греть и только желтело на небе, сердце у Нины полыхало любовью. Она забыла про свои годы, болезни, ссоры с родственниками и жила встречами с подводным капитаном.

Однажды в особенно холодный и промозглый день после прогулки Нина пригласила его к себе на чай. Капитан для приличия сказал, что это неудобно, Нина возразила, и он согласился. По пути полковник купил торт и бутылку шампанского.

После чая с тортом и вина Нина задремала. Пробудилась она от хлопнувшей двери. Полковника в комнате не было. Зато двери в шифоньере и серванте были распахнуты, содержимое из них было выброшено на пол. На полу же валялись документы и бумаги из письменного стола Константина Георгиевича.

Нина сообразила все про подводника и побежала спасать украденные ценности. Она почему-то знала, как и куда будет идти этот ложный полковник, и побежала не как обычно, а по короткому пути, через заросли кустарника, прямо к Карачаровской улице. Через минуту Нина Павловна увидела и улицу, и полковника, переходившего эту улицу. Она от злости и отчаяния закричала ему:

– Георгий Викторович, редкая собака добежит до середины Второй Карачаровской улицы!

Полковник обернулся на неожиданную фразу. В это мгновение из-за поворота выскочил черный «мерседес», ударил его капотом, подбросил вверх и потом уже задним крылом отшвырнул неестественно далеко на тротуар почти к ногам все еще бежавшей Нины.

Из кармана вора выпала жестяная коробка с ее драгоценностями и бумажник. С безымянного пальца убитого сам собой сполз большой платиновый перстень с крупным овальным изумрудом и, покрутившись волчком, затих возле коробки. «Мерседес» умчался. Улица была пустынна. Нина подобрала свое, потом, скорее по инерции, чем из жадности, взяла бумажник и перстень. Повторила в третий раз за осень фразу про собаку на середине улицы и, внезапно обессилев, поплелась домой.

Дома с Ниной случилась истерика. Она рыдала, билась о диван головой, швыряла подушки, потом выпила оставшееся на столе вино, вымыла посуду, подошла к окну, по привычке поправила занавески, начала разглядывать опустевшие песочницы, железные гаражи с пожухлыми листьями на крышах, мужиков, болтавших возле своих машин. Ей захотелось спать. Нина добрела до дивана, легла и уснула.

3

На третий день, после завтрака, как и было условлено, бригада собралась. Петр Афанасьевич в окно увидел своих подчиненных, надел куртку и, выждав для солидности пару минут, подошел. Он молча пожал каждому руку, потом тихо, но очень твердо сказал:

– В одну шеренгу становись.

Собравшиеся построились. Их было четверо.

– А где Григорий Матвеевич? – осведомился Есаул Петр Афанасьевич.

– А он после завтрака все три дня приходил сюда, а сегодня не стал завтракать и не пришел, – ответил Федька.

– Понятно. Старый пень опять все перепутал.

Построенные, осознав свое превосходство над Григорием Матвеевичем, заулыбались и начали над ним заочно подтрунивать.

– Разговорчики в строю, – вернул шутников к суровым армейским будням Петр Афанасьевич и продолжил: – Противник измотан трехдневными ожиданиями и деморализован. Силы, приданные ему для отражения нашей атаки и уничтожения нашей группы, вчера были отозваны. Таким образом, первая часть операции блестяще выполнена. Переходим ко второй, заключительной.

Петр Афанасьевич, прошелся перед строем и продолжил:

– Вам, майор, – он показал на Федьку, – сегодня предстоит выполнить особенно важную задачу. Командование доверяет вам и надеется, что вы не подведете.

Федька заулыбался от похвал и сказал «не подведу».

– Тогда слушайте все внимательно.

Петр Афанасьевич еще раз обвел строй взглядом и строго приказал:

– Смирно! – И когда строй, вытянувшись, замер, продолжил: – в десять ноль-ноль скрытно передислоцируемся к объекту. Обходим его с двух сторон. Двое с одной и двое с другой.

Есаул показал, кто, с какой стороны и за кем будет стоять.

– Майор, вы подходите к продавщице и говорите: «Тетка, зови хозяина». Когда хозяин выйдет, скажешь: «Будьте любезны, дайте, пожалуйста, десять бананов, мы позавчера договаривались». Хозяин тебе ответит: «Вали отсюда, полудурок, у меня уже ест крыша». После этого ты достанешь вот эту бутылку, возьмешь ее в левую руку, правой рукой достанешь из правого кармана вот эту зажигалку, зажжешь ее и скажешь хозяину: «Если через минуту в пакете ты не передашь мне десять бананов и пять апельсинов, то у тебя слетит и крыша и стены». После этого хозяин тебе все отдаст. Скажешь ему: «Спасибо, через три дня подготовь такой же пакет, я снова приду за ним в двенадцать ноль-ноль».

Петр Афанасьевич передал Федьке зажигалку, показал, как ею пользоваться, потом передал поллитровую бутылку из-под пива, горлышко которой он заткнул пробкой. Пробка была непростой. В неё Есаул еще перед завтраком продел жгут, скрученный из бинта. Этот бинтовый хвост смочил в керосине. Федьке Петр Афанасьевич строго-настрого приказал, чтобы хвост не был ближе чем на полметра от огня зажигалки.

Заставив Федьку выучить все наизусть и повторить без запинки шесть раз, Есаул скомандовал:

– Направо, шагом, марш, – и повел бригаду к палатке.

Обойдя скрытно и бесшумно палатку сзади, Петр Афанасьевич поставил двоих воинов с одной стороны, сам с полковником Клюевым встал с другой и, еще раз проинструктировав Федьку, направил его к фасаду ларька, посредине которого располагалось здоровенное окно с небольшой дыркой внизу, на манер пушкинского «васисдаса».

Майор Федор произносил все точно и правильно. Есаул, подбадривая, кивал ему, выглядывая из-за ларька. Он слышал, как на первую фразу Федьки продавщица крикнула:

– Руслан, тут тебя зовут!

Слышал, как Руслан ответил Федору про полудурка и крышу, видел, как майор в ответ зажег зажигалку и показал хозяину бутылку, слышал, как тот, матерясь, заполнил пакет фруктами. И тут Петр Афанасьевич внезапно сообразил, что Федька не сможет взять этот пакет, потому что руки у него заняты. Он представил, как Федька начнет перекладывать зажигалку в руку с бутылкой, как вспыхнет жгут, взорвется бутылка и ее содержимое попадет на Федора, на продавщицу, на ларек. Представил, как начнется пожар и погибнут люди.

Есаул начал действовать. Он, чтобы не напугать Федора, спокойно, но быстро подошел к нему, взял зажигалку, погасил, потом взял бутылку, спрятал в свой карман и, когда хозяин передал Федору пакет и тот заученно сказал: «Спасибо, через три дня подготовь такой же пакет, я снова приду за ним в двенадцать ноль-ноль», прошептал на ухо майору:

– Бегом марш.

Федька побежал, остальные побежали за ним. Последним быстрым шагом отступил на исходные позиции Есаул. Военная операция заняла двадцать минут.

Петр Афанасьевич снова построил подчиненных, всех похвалил, раздал каждому его долю. Приказал съесть все немедленно, проверил, как они разнесли по разным концам парка шкурки от заморских фруктов и закопали их. Еще раз напомнил, что в случае задержания необходимо отрицать все. На вопросы отвечать односложно: «Не помню, забыл, точно не знаю».

Сообщил, что следующий сбор назначит дополнительно, через связных, потом скомандовал «вольно, разойдись».

Когда полакомившийся заморскими яствами довольный народ разошелся, Петр Афанасьевич вылил из бутылки мутную воду, бинт с пробкой сжег, а обгорелые остатки пробки закопал.

Побродив недолго по парку, он заулыбался придуманной только что мысли и, радуясь ей и жизни, которая все еще продолжается, вернулся в комнату, чтобы продолжить работу над повестью.

4

Проснулась Нина от боя часов. Который наступил час, понять из этого боя было невозможно. Часы бомкнули один раз и, отрезонировав с минуту, замолкли. Нина начала размышлять, было ли это половина какого-нибудь часа или один час ночи. Уснуть, не определив, не смогла и прождала полчаса. Часы опять бухнули единожды, и Нина во второй раз не смогла найти ответа. Только на третий раз время определилось.

Не то за стеной, не то у соседей с четвертого этажа протопали шаги, проскрипели двери, закукарекал петух. Нине стало страшно. Она укуталась в одеяло с головой и зажмурилась. Шаги начали приближаться. Это был уже не легкий босой топот быстрых ног ребенка, шаги гремели подковами. Нина сжалась, подобрала коленки к животу, спрятала голову под подушку, но шаги гремели все ближе. Она почувствовала, как на голову наступил сапог, как захрустел ее череп, как ослепили всю комнату искры, слившись в огромное желтое пламя, и потеряла сознание.

Очнулась Нина в одиннадцать часов. Те же часы разбудили ее, сообщив об окончании утра. Нина хотела подняться, но не смогла. Попробовала снова. Потом пошевелила ногой, нога не послушалась. Руки двигались, а ноги лежали. Нина разозлилась, от злости начала приподниматься, переворачиваться, движения не получались, она злилась все сильнее и однажды все-таки повернулась, но не удержалась в постели, свалилась на пол и опять потеряла сознание.

В следующий раз Нина пришла в себя от неприятного запаха. Она поднялась, сняла ночную рубашку, вытерла пол, потом, насколько сумела, себя и, скомкав грязную ночнушку, пошатываясь, пошла в ванную комнату. Под теплой струей воды смыла все, что было на тряпке, в раковину, потом залезла в ванну, села на холодную эмаль и включила душ. Холодные первые струйки обожгли ее, потом вода потеплела. Нина долго обливала себя, терла мылом, но запах все равно оставался. Потом Нина сообразила, что паралич прошел, что ноги слушаются. Она обрадовалась, потом испугалась, что все может вернуться, закрыла кран, поднялась, промокнула тело полотенцем и почувствовала, что замерзла, что голодна и что больше всего боится опять стать неспособной двигаться.

Нина Павловна вышла из ванной.

«Хорошо, что Константин Георгиевич на работе и не видит. Не стану ему рассказывать», – подумала Нина, потом вспомнила, что Костя умер. Но вспомнила не как прежде, а по-другому, как о чужом.

Удивилась, пошла на кухню, вскипятила воду и выпила чаю с хлебом и сыром.

Взгляд ее уперся в тряпочку на стене с надписью «Попей чайку – уйми тоску». Нина ухмыльнулась фразе, вымыла чашку, смахнула со стола крошки и побрела звонить соседке, сообщить о параличе.

Соседка пришла минут через пять. Была она женщиной лет сорока семи, молодящейся, не отвыкшей за полжизни в Москве от украинского говорка. Она всем обликом показывала, что необычайно сочувствует, переживает и готова – нет, даже счастлива помочь Нине.

Нина раза три повторила соседке о том, как ее парализовало, как она все-таки встала и благодаря необычайным свойствам своего характера и силы духа переборола болезнь и может двигаться.

Та поддакивала, хваталась за сердце, восхищалась Ниниными волевыми качествами и преклонялась перед силой ее характера. В это же время она оглядывала картины на стенах, сервизы в серванте и вообще квартиру.

После четвертого повтора событий соседка подвела Нинину мысль к тому, что если, не дай бог, такое повторится и встать, несмотря на волевые таланты, не удастся, то надо, чтобы кто-то открыл дверь и помог Нине Павловне.

Нина ухватилась за эту гениальную мысль и попросила сделать это соседку.

– Галочка, – сказала Нина, – я была бы вам так признательна, если бы вы меня иногда навещали или позванивали.

– Нина Павловна, – ответила с готовностью та, – вы для меня вместо моей мамы здесь, в Москве, конечно, я вам помогу. Но как же я войду, если дверь вы не сможете открыть.

Нине очень не хотелось отдавать вторые, Костины, ключи, но Галочкина логика и особенно ее невинные карие глаза сделали свое дело, и ключи перекочевали из шкатулки в карман Нининой почти дочки.

Вечером на семейном совете Галочка вдалбливала в голову своего мужа, что такое бывает один раз в жизни и надо быть круглым бараном, чтобы не воспользоваться возможностью получить квартиру этой маразматической идиотки.

– Ты о дочке подумай, – шепотом, чтобы не услышали соседи, орала она, – выйдет Танечка замуж, где будет жить? Нашу придется менять, а нам идти в однокомнатную? А тут готовая квартира. Трехкомнатная. И рядом, и не вместе.

Муж отнекивался. Говорил, что ему эта профессорская подстилка и на хрен не нужна, но с женой совладать ему было слабó, и он согласился.

Галочка стала навещать Нину каждый день. Утром перед работой и вечером. Она приносила старушке то сладкие пирожки, которые сама пекла, то тарелочку борща, то еще какую-нибудь приятную мелочь.

Муж Галочки тоже стал изредка захаживать к Нине. То починит кран на кухне, то еще какую-либо штуковину – мастеровой мужчина всегда найдет, чего отремонтировать в старом, неухоженном доме.

Однажды вечером Нина особенно расчувствовалась и сказала, что Галочка и вся их семья для нее, Нины, ближе родственников. Что они, Галочка и ее муж, для нее самые родные на этом свете люди.

– А если вдруг, не дай, конечно, бог, что случится, то ваши родственники меня и на порог сюда не пустят, даже для того, чтобы с вами проститься, – ответила Галочка. Глазки ее при этом наполнились слезами, а губки завздрагивали, и вот-вот сама хозяйка этих глазок и губок готова была разрыдаться в безутешном горе от несправедливости родственников, не пускающих ее проститься с несчастной Ниной Павловной, почившей, тьфу-тьфу, чтобы этого никогда, конечно, не случилось.

Нина не взяла в толк, к чему клонит Галочка, но несправедливость родственников ее тоже возмутила. Галочке пришлось все же расплакаться и под всхлипывания, причитания и прочие психологические манипуляции удалось втемяшить в голову Нины, что не мешало бы старушке переоформить свою квартиру на нее, Галочку или ее мужа, Сергея.

Нина, правда, засомневалась, сумеет ли она физически совершить хождения по разным конторам, но благородная Галочка сказала, что пусть Нина Павловна не беспокоится, она это все сделает сама. Нине Павловне надо будет всего лишь один разочек съездить вместе с ней, Галочкой, и ее мужем к нотариусу и оформить на них генеральную доверенность.

– Так просто? – удивилась Нина.

– Да, – ответила Галочка и улыбнулась искренно и невинно.

На следующий день после завтрака Галочка зашла к Нине и сообщила, что договорилась с нотариусом, тот примет их завтра в 11 часов.

Нине не хотелось подводить заботливую соседку, и она на следующий день встала пораньше. Умылась, покрасила губы, надела костюм поприличней и стала ждать.

Почти в одиннадцать часов она вспомнила, что дорога к нотариусу будет долгой да там, наверное, придется ждать, пока примут, пока оформят бумаги, и решила, чтобы не обременять ни себя, ни Галочку там, у нотариуса, сходить в туалет здесь, дома. Нина была довольна своей предусмотрительностью. Но вот беда, входя в туалет, она зацепилась ногой за тряпку, споткнулась, упала, ударилась головой об унитаз. Когда Галочка позвонила в дверь, Нина лежала без сознания, уткнувшись головой в осколки разбитого туалетного бачка.

Нину опять парализовало.

Галочка была в бешенстве. Все срывалось. Задуманный план проваливался.

Сергею надоело ждать нерасторопных баб в машине, и он пришел в квартиру поторопить их.

– Да, – покачал он головой, вздохнул, поднял Нину и отнес в комнату на диван. – Придется выхаживать. Иначе некому будет передавать квартиру для тебя.

Ехидства, с которым он произнес фразу, Галочка не заметила.

– Надо так надо.

Галочка вызвала «скорую помощь», потом участкового.

Началась у нее поганая, грязная работа сиделки, подмывалки, выносилки, подтиралки, ухаживалки.

Выполнять эту работу, нюхать нескончаемую чужую вонь Галина раньше не согласилась бы ни за какие коврижки, но тут ее обуяла жадность. Она видела себя хозяйкой этой, пока еще Нининой, квартиры мысленно делала в ней ремонт, расставляла по-своему мебель, придумывала, какие повесит на окна занавеси, какие наклеит обои.

Эти мечтания снимали запахи больной, недвижимой старухи, сглаживали прочие тяготы, не позволяли возобладать брезгливости, бросить хлопоты и уйти к себе. Уйти-то хотелось, но тогда старуха умерла бы, уж это точно, и квартира ее Галине не досталась бы.

Галина была уверена, что пройдет еще немного времени, и Нина Павловна придет в себя, поднимется с постели, скажет ей:

– Галочка, мы с вами собирались переоформить мою квартиру на вас. Пойдемте, переоформим.

– Пойдемте, Нина Павловна, – ответит ей Галочка.

Они за час все переоформят, попьют чайку с тортом, потом Нина Павловна ляжет спать, а к утру помрет. Галочка поплачет по ней, похоронит, пригласит на поминки соседей, расскажет им о том, что любила Нину Павловну, что ухаживала за ней, как за родной матерью, выждет недельки две для приличия, а потом начнет ремонт.

Но это были мечты, а пока старуха лежала как колода и только периодически, не приходя в сознание, пила глюкозу и гадила в простыни.

Нина не приходила в сознание полтора месяца. А когда сознание вернулось, ноги не могли ходить еще месяц.

Она изображала благодарность к Галине, делала вид, что признательна ей, хотя все чаще думала, что лучше бы ей умереть, чем влачить бессмысленную жизнь с постоянной зависимостью от других, чужих ей людей, которые не понятно для чего помогают и заботятся о ней.

Галина была рада, что Нина не умерла.

Еще через месяц Нина начала вставать с постели, держась за стены, передвигаться, сносно говорить.

А через два месяца почти выздоровела, окрепла, но…

5

После обеда Петр Афанасьевич отправился проведать Григория Матвеевича.

Жилье старого лейтенанта располагалось на втором этаже корпуса. Подойдя к всегда открытой двери, выкрашенной лет сорок назад, Есаул прочитал на высоко прикрученной заржавевшими шурупами табличке: «Лечебное отделение».

Петр Афанасьевич вспомнил перевод этой надписи, вычисленный Григорием. Тот всегда, подходя к двери, переходил на шепот и говорил:

– На самом деле это переводится так – лежбище Орла, а все остальные толкования для конспирации. – А орел кто, ты, что ли? – каждый раз спрашивал Есаул.

– Само собой, а кто же еще? Не Федька же.

– Ну-ну, – отвечал Петр Афанасьевич.

На этот раз не тезка Булгакова повторил диалог в одиночку.

– Лежбище так лежбище, – закончил он и посмотрел на облезшую дверь. Вспомнил, что в те годы, когда дверь устанавливали, эта масляная краска называлась «Слоновая кость».

Краска была грязно-белой, с неприятно отталкивавшей желтизной. Никаких слоновьих костей из неё не торчало. Разве что загнувшиеся, облезающие пластинки напоминали бивни.

– Слонопотамия, – выругался Есаул, вспомнив заодно с названием всю прежнюю социалистическую и нынешнюю шут знает какую жизнь.

Перед комнатой очень старого лейтенанта на верхнем наличнике тоже была прикручена табличка с номером палаты 273 К, только маленькая, красновато-бурая и ромбиком, как на довоенных петлицах командиров Красной Армии.

– Генеральский ноль по Цельсию, – отметил в очередной раз Есаул и вошел.

Все четверо обитателей одновременно говорили. Трое сидели на своих кроватях и пытались перекричать Григория Матвеевича.

Боевой соратник, очень старый лейтенант, стоял посредине палаты. Вернее было бы сказать, не стоял, а размахивал руками. Григорий доказывал, объяснял, приводил примеры, втолковывал, в общем, ораторствовал.

– Об чем базар, братаны? – Есаул решил сыграть роль крутого и главного.

– О бабах на букву «ф», – отозвался майор Федька.

– Что это у всех бабы на букву «х», а у тебя, как у Солженицына, на букву «ф»? – строго удивился Есаул.

– Это вы у него спросите, Петр Афанасьевич, – ответил Федька, – он нас этими бабами задолбал.

– Уважаемый Петр Афанасьевич, – объяснил очень старый лейтенант, – мы спорим о Фортуне и Фемиде.

– Нашли, о ком спорить, – кривые, косые, ничего не видят, одна всех судит, другая вообще наперсточница.

Трое сидевших заржали и подхватили идею Есаула.

– Точно, наперсточница. Кому бублик не за фиг дает, а другому дырку от него же. Причем бублик получает именно тот, кому по всем справедливостям должны бы дать дырку, – уточнил Есаул, не заметив, что сам включился в спор.

– Вот и я о том свистю, – подхватил Григорий. – Взять того же Ньютона. Кто ему в башку вдолбил про закон всемирного тяготения, который под его поганым и сволочным именем значится?

– Кто? – удивленно спросил Петр Афанасьевич, всегда знавший, кто придумал закон Ньютона.

– Конь в пальто, – в запале ответил Григорий и тут же уточнил: – Гук. Он этого козла с год уговаривал все просчитать, уточнить все отклонения в движении космических тел, написал подробный план работы, в общем, разжевал, как первокласснику-двоечнику.

– Григорий, а ты не брешешь?

– А чего мне врать, я про это лет двадцать назад прочитал в одной книжке переводной.

– А как же яблоко ему по тыкве треснуло? – спросил Федька.

– А яблоко, уважаемый Федор, ему вообще никуда не стукало, это уже после его смерти присочиняла такая же, как и он, стервозная и лживая его сестричка. Рассказала эту брехню Вольтеру, а тот, как известно, до подобных штучек был охоч и разнес байку по всему свету.

При разговоре о яблоке Петр Афанасьевич вспомнил, что захватил апельсин. Достал его из кармана и протянул Григорию Матвеевичу:

– Вот тебе, старый лейтенант, как говорят голландцы, китайское яблоко. Поправляй здоровье.

– Польщен, – удивился Григорий, давно, может быть с детства, не получавший подарков, прослезился на секунду, потом заулыбался и сказал: – Спасибо.

Видно было, что он растерялся, не знает, как быть с апельсином, потом сообразил, очистил, разломал дольки на всех и предложил населению палаты угощаться.

Петр Афанасьевич пресек его действия:

– Остальные уже свои доли проглотили, это твоя. Съешь немедленно, а шкурки я у тебя изымаю.

– Да, господин Есаул, знатный вы конспиратор. Я бы недодумался, выбросил бы шкурки и попался. Точно попался бы.

Петр Афанасьевич проснулся. Этот сон про психбольницу повторялся с продолжениями каждую ночь и тревожил его. Сон не давал работать, отвлекал, наводил на неприятные сравнения. Петр Афанасьевич отгонял их. Ухмылялся и говорил себе, что слишком велика честь, сравниваться даже в этом с Гоголем или Мастером из Маргариты. Не по Сеньке шапка. Но мысль сидела в голове, не давала сосредоточиться на повести. Петр Афанасьевич заглушал ее работой. А она лезла и в повесть.

Он начал вспоминать, когда начались измучившие его сновидения, и вспомнил. Это началось после того, как он перешел на работу к Туркину.

6

Туркин был когда-то Туркинштейном. Но как обезьяна, чтобы стать человеком, должна была лишиться своего хвоста, так и профессор Туркинштейн, чтобы стать перспективным, должен был избавиться от окончания, камнем висевшего на хвосте его фамилии.

Года три после защиты докторской диссертации он мучался в сомнениях, менять или не менять фамилию. Вступил в партию, получил звание профессора, стал заведовать кафедрой, казалось, достиг без всяких помех и не взирая на некоренную фамилию, высот, не снившихся многим имевшим нормальные русские фамилии, но постоянно чувствовал ущербность и в конце концов сменил. Стал Туркиным.

Теперь при разговоре по телефону он гордо произносил: