Текст книги "21 км от…"

– Это позвонил профессор Туркин.

В области сменилось начальство. Пришли новые люди, не знавшие про окончание профессорской фамилии, и поэтому, а может, и вовсе не поэтому, а просто по стечению обстоятельств через год стал он вхож в обком партии, естественно коммунистической. В те времена вообще была только одна партия – передовой отряд строителей коммунизма. Оплот и надежда трудящихся всего мира.

Так вот, сначала Туркин ходил в обком консультировать одного завотделом, который попросил ректора института помочь в решении достаточно простой задачи. Туркину повезло. Он как раз был в кабинете ректора во время этого телефонного разговора и сам напросился помочь.

Профессор как клещ вцепился в этого завотделом. Заморочил тому голову, возведя мелкое, слабенькое рационализаторское предложение, возникшее при решении задачки, до уровня открытия и как минимум – Государственной премии. Изо дня в день он приходил к завотделом и пространно описывал колоссальные результаты, успехи и перспективы.

А задача была необычайно проста. Решить бы ее мог любой студент четвертого, а то и третьего курса. Но решить-то он решил бы, а вот раздуть значимость и получить столько, сколько впоследствии получил Туркин, никогда не сумел бы, если бы, конечно, не был самим Туркиным.

Дело в том, что областное руководство давно пробивало в министерствах выделение средств на проводку газа в отдаленные деревни.

Средства наконец были выделены, трубы получены, а вот изолировать их, перед тем как закладывать в землю, было нечем. Цех местного нефтеперерабатывающего завода, производящий битум, стоял на реконструкции и делать битум не собирался еще с год. Потому и обратились областные головы к науке.

Туркин знал, что на этом же заводе в другом цехе есть отходы – смола, которую некуда девать, что она заполнила все резервуары, доставляет заводу огромные проблемы, что по ночам эту смолу вывозят в отвалы и тайком закапывают. Этой гадостью Туркин и намазал обрезок трубы, полученной для опытов. Просто нагрел смолу в кастрюле и окунул туда железный обрезок. Когда вытащенное остыло, подсохло и сверху было замотано полиэтиленовой пленкой, получилось вполне приемлемо. Правда, вонь шла от обрезка невообразимая, но Туркин решил, что лежать все это будет под землей, да еще замотанное в пленку, и наружу вонь не проникнет. А рабочие поработают в противогазах.

Постепенно заведующий промышленным отделом поверил в возможные перспективы, тем более что ничего другого для защиты труб не оказывалось, а сроки поджимали, и когда был вызван на доклад к первому секретарю обкома, попросил Туркина тоже подойти в приемную, мол, если у первого возникнут вопросы, то будьте поблизости.

Тут Туркину опять повезло. Первый секретарь был в хорошем расположении духа, никуда не спешил и внимательно слушал своего завотделом. После доклада задал несколько вопросов. Зав, задуренный Туркиным, начал рисовать первому фантастические перспективы от внедрения решенной задачки, и когда тот спросил: «А кто будет прорабатывать научную сторону вопроса?» – бойко ответил, что профессор Туркин, который и предложил такое решение вопроса, является членом партии и вообще находится в приемной.

Первый попросил позвать Туркина, и Туркин, изобразив из себя рассеянного, но гениального профессора, превзойдя лучших актеров всех времен, убедил его в значимости решения и необходимости выхода с ним на всесоюзный уровень.

Политическая ситуация была благоприятной, и первый поддержал инициативу снизу. В результате деревни получили газ, обкомовские работники – награды, газопроводчики – вонь, противогазы и премии, а Туркин – авторитет.

Авторитет укрепился особенно после того, как Туркин написал заявку на изобретение, включил в соавторы всех имевших отношение к делу обкомовских чиновников, заводских и трубопрокладочных руководителей и получил авторское свидетельство.

Про выдающегося ученого написали в областной газете, показали по телевиденью. Энергичный Туркин, как бульдозер, протаранил себе звание заслуженного деятеля науки и техники.

Через год, когда за внедренное изобретение авторы получили крупные суммы, авторитет Туркина стал непоколебим. Еще через полгода он стал членом обкома партии. Это по тогдашним временам было очень значимо.

А вскоре Туркин возглавил один маленький НИИ со скромным названием. Когда началось разрушение СССР, Туркин сообразил и быстро приватизировал и переименовал его в Институт среднего машиностроения и специальных технологий. Сокращенно – НИИсредмаш и СТ.

Если кому-то не понятно, объясняю. В СССР всей оборонной промышленностью занималось именно среднее машиностроение. Его так назвали для секретности. Чтобы запутать империалистов. Мол, те будут искать Министерство оборонной промышленности, а его и нет. А почему среднего, да очень просто. Тяжелое – занимается сами знаете чем. Легкое – тоже. Так что именно среднее.

Все знали, что в оборонке были самые толковые инженеры и ученые. Поэтому к НИИ с таким названием отношение было заведомо уважительное и договоры с ним должны были заключаться в первую очередь.

СТ – специальные технологии – в названии были приписаны для того, чтобы любая тема договора соответствовала профилю этого НИИ.

Себя Туркин назвал генеральным директором.

Следует отметить, что Туркин никогда не врал. Только толкование его слов надо было производить не прямолинейно, а с корректировкой на некоторые особенности характера. Например, когда он говорил, что участвовал в запуске ракет и после паузы добавлял, что хорошо был знаком с главным конструктором, это означало совсем не то, о чем вы подумали, а следующее.

Будучи школьником, Туркин ходил во Дворец пионеров в кружок «Умелые руки» и там однажды присутствовал при запуске самодельной ракеты, в которой в качестве топлива была сворованная кинопленка. И с главным конструктором он был знаком на самом деле. С главным конструктором местной кроватной фабрики.

Если дотошный слушатель спрашивал, а на каком топливе были ракеты, Туркин честно, не моргнув глазом, говорил: «На твердом». Он мог даже добавить: «Состав топлива, к сожалению, был не наш, а выкраден».

И в том, что большинству слушателей представлялась кропотливая и опасная работа нашей разведки и причастность к этой деятельности профессора Туркина, вины этого самого профессора никакой не было. Он же честно сказал, что «состав топлива, к сожалению, был не наш, а выкраден». Он на самом деле искренне сожалел, что эту целлулоидную кинопленку они своровали в кинобудке.

К этому деятелю науки, не зная многого из того, что мы о нем рассказали, и пришел полтора года назад Петр Афанасьевич устраиваться на работу после того, как ликвидировали НИИ, в котором он проработал лет двадцать.

Туркин его на работу принял, наобещал золотые горы, назначил смехотворный оклад и, подмигнув по-заговорщицки, почти на ухо шепотом сказал, что остальные деньги будут выдаваться просто в конверте, чтобы не платить с них налоги.

– А то, вы понимаете, до науки никому нет сейчас дела, налоги нас просто разорят, а мы, ученые, должны выжить, чтобы, когда снова понадобимся Родине, предстать перед ней с новыми разработками, – изрек Туркин и добавил: – Вы согласны.

Петр Афанасьевич согласился. А куда ему было деваться? Торговать он не умел, умел заниматься исследованиями, внедрять разработки на заводах и, что, впрочем, совсем не относилось к работе, писать повести. Однако повести он никому не показывал, сочинял их для себя, хотя и мечтал когда-нибудь, если ему самому понравится, отнести в редакцию и, если примут, опубликовать.

Туркин назначил его заведующим отделом, дал в помощники двух человек и поручил заниматься внедрением давней разработки, сделанной Петром Афанасьевичем еще на заре научной деятельности и сокращавшей количество отходов на одном их химических заводов.

Работа внедрялась, деньги завод исправно институту платил, а вот Туркин в конверты их не спешил перекладывать, обосновывая различными текущими сложностями.

Петр Афанасьевич понял, что его обманывают, резко снизил темпы внедрения работы и большую часть рабочего времени стал проводить за написанием повести. А повесть затягивала все сильнее. В прежних повестях он все знал о героях, знал намного больше, чем сообщал неведомому читателю. В этот раз было по-другому. Он писал и не знал, что будет с Ниной.

А с ней было вот что.

7

Через два месяца Нина почти выздоровела, окрепла, но… вот с головой у нее стало не все в порядке. А может быть, наоборот, поправилось.

Когда Галина, сочтя, что вполне можно идти к нотариусу переоформлять на себя квартиру, сообщила об этом Нине, та встретила предложение с искренним удивлением.

– Милочка, – заявила она опешившей потенциальной хозяйке квартиры, – с какой это стати я буду при жизни отдавать вам свою шикарную усадьбу? Достаточно с вас и того, что я дозволила вам со мной общаться, подарила вам внимание и благожелательность.

Галина такого услышать, конечно, не ожидала. Она сначала растерялась, начала напоминать Нине про обещание, говорить, как она за ней, недвижимой, ухаживала, подтирала, выносила из-под нее и прочее и прочее.

Говорила Галочка долго, да смысла в ее убеждениях не было. Постепенно от отчаяния она перешла на крик, тогда и Нина закусила удила и заявила, что видеть больше такую скандалистку не желает в своем доме. Галочка потребовала, чтобы ей за работу сиделки и нянечки заплатили. Прокричала, что такая работа стоит две тысячи долларов, хлопнула дверью и ушла.

Нина проворчала, что долларов дома не держит, вспомнила и объявила ушедшей Галине, что за них можно получить срок. Потом сообразила, что та нарочно про доллары заговорила, чтобы потом донести на нее, Нину Павловну, в НКВД. Долго еще в этот день Нина выдумывала всякие гадости про Галину и в конце концов вечером позвонила сыну давнишнего сослуживца Константина Георгиевича, Сереже.

Этот сослуживец и его жена давно умерли, а Сережа несколько раз заходил к ней то занять денег, то просто посидеть и чего-нибудь перекусить после работы. Один раз починил выключатель, и с тех пор Нина, когда что-нибудь ломалось или перегорало, звонила этому самому Сереже и просила приехать и починить. В ее глазах он был мастером-умельцем и незаменимым в таких делах человеком. Его телефон попался Нине на глаза первым и, не затрудняя себя мыслями, удобно или нет звонить малоизвестному чужому человеку, она решила излить про коварство соседки, желавшей посадить ее в тюрьму за валютные махинации именно Сереже Кранпилову.

Сережа слушал излияния старой, ненужной ему тетки за обеденным столом вполуха. Поддакивал ей в промежутках между заглатыванием макарон, ждал, когда Нина окончит жалобы и повесит трубку, однако, услышав про валюту, насторожился и быстренько сообразил, что можно поживиться около вдовой профессорши более чем копейками за ремонт старых розеток.

Он начал выражать ей энергичное сочувствие, негодовал над гнусными выходками соседки и обещал в ближайший день приехать.

Так у Нины появился новый спаситель и благожелатель.

8

Весь январский день шел дождь. Лил, как осенью, не переставая, при порывах ветра обливая окно холодными струями. Капли леденели, царапали стекло, цеплялись за переплет, сползали и падали, позвякивая на жестяной карниз. Там снова таяли и стекали на карниз первого этажа. По которому опять барабанили и летели еще ниже на землю, но ветер подхватывал их у самого асфальта, поднимал к беспросветным небесам, сбрасывал оттуда на крышу, потом, повинуясь этому закону, капли барабанили по карнизу его окна, сползали вниз, подхватывались… Петр Афанасьевич смотрел на круговерть и думал, с чего это почти месяц стояли двадцатиградусные морозы, а три дня назад снег растаял, потом снова замерз, а сегодня опять все растаяло. Есаул уже видел, как вечером вода в четвертый раз замерзнет и завтра народ по гололеду будет еле-еле передвигаться, падать и ломать руки. Зачем дурит природа, чем не угодили мы ей?

В комнате стало темно, и Петр Афанасьевич лег спать. Он задремал.

К дивану подошел Федька.

– Петр Афанасьевич, слышь, Петр Афанасьевич, – тихо, чтобы никого другого не разбудить, тормошил он Есаула.

– Ну?

– Ты извини меня, но очень надо. Помоги.

– Чем помочь? Говори коротко и внятно. – Петр Афанасьевич проснулся и стал Есаулом.

– Мне срочно выйти на улицу по делу надо, а дверь заперта. Открой, пожалуйста, или ключ дай. Я, когда вернусь, тебе его принесу, мне всего на пять минут надо.

– Возьми, но чтобы через полчаса ключ был у меня.

– Есть.

Ключ Федька вернул под утро. Он с трудом ввалился в комнату Есаула, хромая, доковылял до его кровати и, охнув, повалился на пол.

Петр Афанасьевич поднял майора, привел в сознание.

– Воды, – прошептал Федька.

– Тебе что, на улице было мало воды? – не удержался Есаул.

– Там все заледенело. Там опять, наверное, минус двадцать.

Вид у Федьки был не приведи господь. Он обморозился, на лбу здоровенная ссадина, из которой медленно проступала и заливала лицо кровь.

Есаул обмыл и перевязал рану, отвел Федьку в его комнату, уложил в кровать. Федька потерял сознание.

С утра Федором занялись врачи, а вечером, сгорая от стыда, он рассказал Есаулу, что произошло.

Два дня назад во время прогулки Федька заметил подо льдом пять рублей. Он хотел их выковырять, но лед был толстым, и достать монету не удалось. Федька хотел разбить лед какой-нибудь железякой, но пока искал подходящую, позвали на обед, причем санитар почему-то начал загонять в столовую первым именно его.

Выбраться из больницы после обеда не удалось, и Федор терпеливо дожидался удобного случая. Случай представился только в злополучную ночь.

Когда он открыл дверь ключом, выпрошенным у Петра Афанасьевича, земля снова была покрыта толстой ледяной коркой. Федька отыскал монету, но достать опять не сумел. Он нашел консервную банку и крышкой выцарапал сокровище. Потом заспешил назад, поскользнулся, упал, разбил лицо, подвернул ногу, потерял сознание. Когда очнулся, идти уже не мог и пополз. Потом снова потерял сознание. В конце концов все-таки добрался до комнаты Петра Афанасьевича.

– В общем, из-за пяти рублей я отморозил почки и отбил печенку. У ноги перелом. И вдобавок отморожены руки, – закончил он.

– А от ушибов внутренностей может быть еще и рак, – утешил Есаул и, подумав скорее для себя, чем для Федьки, добавил: – Как у Ивана Ильича.

– У какого Ивана? – спросил Федька.

– У Толстого. Но у тебя, может, и обойдется.

– За пять рублей! – стонал Федька. – За пять рублей!

Через полгода Федьку перевели в онкологию. Но обошлось, опухоль вырезали, он остался жить и еще через три месяца вернулся назад к своим, в комнату Григория Матвеевича.

9

НИИсредмаш и СТ, приватизированный Туркиным исключительно для личного обогащения, естественно, не имел ни концепции развития, ни научного направления деятельности. Вернее, направление было, но, мягко говоря, к научным его мог отнести только извращенный мозг профессора Туркина. Он это направление сформулировал так: «Эколого-экономические аспекты развития социума в техногенном гиперпространстве». В переводе это означало следующее: мне лично надо много денег, а вы, хозяева заводов, травите людей всякой гадостью, поэтому, чтобы я не портил вам жизнь, заявляя об этом во всех газетах и по телевидению, заключите с моим НИИ договоры, и я буду всем заявлять, что вы стараетесь решить экологические проблемы.

В принципе такая постановка вопроса была бы нормальной, если бы Туркин со своим институтом действительно решал экологические проблемы. Но, и это самое главное, для решения задач надо было вкладывать деньги, надо было ставить серьезные эксперименты, а этого Туркину делать никак не хотелось.

Он набрал в институт всех своих родственников, назначил на высокооплачиваемые должности, а для работы нанял нескольких специалистов вроде Петра Афанасьевича. Эти специалисты, поработав несколько недель, разбирались в ситуации, и охота работать, в смысле кормить сборище туркинских родственников, у них пропадала. Они начинали изображать работу, а Туркин с таким же энтузиазмом изображал, что платит им зарплату.

Получив аванс после заключения очередного договора, НИИ проедало деньги. На выполнение работ их не оставалось, и отчет фабриковался из всякой ерунды. На заводе, прочитав такое творение научной мысли, понимали бессмысленность продолжения работ с Туркиным, но судиться с ним не хотели, закрывали акт выполнения работ, засчитывали аванс, а потом плавно прекращали дальнейшие выплаты, ссылаясь на отсутствие денег.

Все изображали удовлетворение. В конце концов так оно и было. Заводское руководство при удобном случае рекламировало свою заботу об экологии, заявляя, что решает экологические проблемы предприятия, подключая видных ученых не откуда-то со стороны, а из родной области, то есть наиболее хорошо знакомых с проблемами. Так завод оправдывал затраченные деньги.

Туркин говорил, что сотрудничает с предприятиями области и помогает решать важные эколого-экономические проблемы. Он рекламировал себя, а заодно, как человек правдивый, не забывал упомянуть, что «население уже ощущает результаты научной работы возглавляемого им института». Он, как всегда, был прав. Действительно, некоторая часть населения, а именно он и его родственники, это ощущала, и очень даже хорошо ощущала.

Но Туркин не был бы Туркиным, если бы удовлетворялся тем, что имел. Он надумал стать академиком. Как-то один из его знакомых похвастался, что избран в экологическую академию, и Туркин затосковал. Возненавидел черной завистью того, кого избрали, и сам захотел в академики.

Он предложил Петру Афанасьевичу помочь ему в этих делах, заняться технической стороной дела. Но тот весьма скептически отозвался об этих академиях, расплодившихся после заката социализма, и Туркин, надувшись, сказал:

– Ну, что ж, нет так нет. Мы неволить никого не можем. Работать в нашем институте мы тоже никого не имеем права заставить.

В тоне его улавливалась угроза, но Петр Афанасьевич давно понял, что человеком Туркин был трусливым и в ответ спросил, можно ли платить зарплату сотрудникам, которые не работают, а только числятся?

Туркин после традиционной актерской паузы ответил:

– Ну, вы то, Петр Афанасьевич, хорошо работаете, и мы вас весьма ценим.

Петр Афанасьевич не захотел помогать Туркину не только потому, что не считал того достойным. Он вообще весьма скептически относился к званиям и наградам. Этот его настрой заложил еще отец.

Однажды он взял Петра Афанасьевича, а вернее, десятилетнего Петьку на встречу с однополчанами. Встречи эти готовились задолго. С отцом созванивались, договаривались, где будет сбор, кто и что принесет из еды и выпивки, где потом расположатся.

Петр уговорил отца надеть награды. Отец долго отнекивался: «Что я звякать ими буду? Неудобно». Потом согласился надеть орден Боевого Красного Знамени. Но Петр упрашивал надеть остальные, и под напором его и матери батя все-таки согласился.

Наград было в общем-то не так уж и много. Еще медали «За отвагу», «За освобождение Праги» и «За победу в Великой Отечественной войне».

Они пришли к месту сбора почти последними. К удивлению Петьки, много наград ни у кого не было. По одному-два ордена да по две-три медали. Только один неизвестный ему мужичок был со множеством наград. Орденов Красной Звезды четыре, Отечественной войны – два, медалей штук десять.

Он подходил к каждому, руку жал, лез обниматься, но старики почему-то относились к нему снисходительно, каждый говорил примерно одно и то же: «А, Витька, ну-ну». Никто с ним не говорил про войну, не вспоминал, что, где и как случалось, или еще о чем-то подобном, о чем говорили остальные. А Петька засматривался на него и думал: вот это настоящий герой. А про остальных подумал, что завидуют. Даже про отца подумал, что мог бы он и побольше отличиться и заслужить наград хотя бы половину тех, что были у этого героя.

Однополчане поговорили и начали располагаться на траве для отмечания Дня Победы. И вдруг один предложил:

– Братцы, а пошли в баню! Попаримся, там и отметим.

Народу мысль понравилась. Отец спросил Петра:

– Ну что, пойдешь с нами или домой?

– Конечно с вами!

На удивление, баня работала. Народу в ней никого не было, и однополчане, приняв по стопке, отправились в парную.

Бывшие воины молча сидели на лежанках и лавках. Петьке было скучновато, и он начал их разглядывать. Отцовские ранения были знакомы. Его шрамы он помнил наизусть, гордился ими, завидовал и размышлял, что хорошо бы и ему, Петьке, на войне получить такие шрамы. А еще лучше, чтобы шрам был на лице и все видели, какой он мужественный воин.

Шрамов в парилке было много. На каждом солдате, у кого на спине, у кого на ногах и руках. У одного мужика был здоровенный шрам пониже спины. Петька мысленно презрительно хмыкнул и на ухо сказал отцу:

– Бать, а этот у вас, наверное, трусоватым был. У него вон где шрам.

Отец презрительно поглядел на него и также тихо на ухо ответил:

– Снаряды, сынок, взрываются не только спереди, но и сзади. А человек этот настоящий герой. Он в том бою много чего полезного сделать успел, да и раненый, пока не потерял сознание, руководил своей ротой.

Увидел Петька в парной и героя, у которого было больше всех орденов. К удивлению, шрамов у него не было. Ни одного.

Петька подумал: «Вот настоящий герой, и пули и снаряды его не брали».

Вояки попарились, посидели за столом, закусили, захмелели, попрощались и пошли по домам.

Петра подмывало спросить отца. Даже не столько спросить, а по детской глупости укорить, что же это они так плохо воевали, только под пули да снаряды попадали, а вот настоящий герой и от ран сбережен был, и орденов заслужил вон сколько. Больше, чем у всех.

Терпел он, терпел да и сказал об этом отцу.

Петр думал, что он обидится или ругать начнет, а отец захохотал. Потом взял сына за плечи, повернул так, что оказался лицом к лицу, и серьезно сказал:

– Витька, твой герой писарем протирал штаны всю войну в штабе и ни в одном бою не был. Наушничал да подхалимствовал, это было в огромных количествах. А в наградных листах приписывал своего начальничка, был у нас один такой, и себя не забывал. Вот и все его геройство. Таких «героев», сынок, очень немало. А мы не выслуживались, мы Родину защищали. Запомни.

Петру стыдно стало, он обнял отца, прижался к нему, поцеловал и ни с того ни с сего, наверное, единственный раз за жизнь сказал:

– Папа, я люблю тебя.

У отца было шесть ранений, один орден Боевого Красного Знамени и три медали: «За отвагу», «За освобождение Праги» и за участие в Великой Отечественной войне.

10

Венера Милосская звонко запела частушку:

 
Хорошо тому живется,
у кого одна нога…
 

Голос задрожал, и она разрыдалась. Хотела вытереть слезы и заревела еще громче.

Григорий Матвеевич обнял красавицу, вытащил из кармана платок и нежно промокнул слезы:

– Не плачь, милая, все образуется. Все будет хорошо.

Венера всхлипнула и заснула. К старому лейтенанту на цыпочках подошел Федька.

– Чего она, Матвеич? – шепотом спросил он. – Такая красавица, все на нее глаза пялят, каждый бы с ней хотел, а она ревет.

– Федька, Федька, – также тихо ответил Григорий, – форма, как известно, отличается от содержимого. Вот я тебе расскажу: было это двадцать лет назад.

Почти год, как умерла моя мама. Был ее день рождения. Первый без нее. По дороге с работы я купил бутылочку сладкого вина, она такое любила, и торт.

Дверь открыла дочка. Она сложила ладошки на манер кающейся Магдалины и затараторила:

– Папочка, скажи, что ты выполнишь мою просьбу, ну пожалуйста, скажи.

За дочкой буквой «ф» стояла жена и говорила:

– Не соглашайся. Ни в коем случае не соглашайся.

А дальше, в конце прихожей на полу, сидел неизвестный тощий котенок. Мои сердобольные девки перекормили мелкую животину. Пузо его раздулось и округлилось. Котенок от слабости заваливался на бок, но старательно выпрямлялся, пытаясь изобразить бойца, годного к строевой службе.

– Вольно, – скомандовал я, котенок расслабился и стукнулся головой о линолеум.

– Откуда дровишки?

– Папочка, иду я из школы, захожу в подъезд, а он в подвале пищит. Решетка в подвал заперта, он туда свалился. Стремянка из железных прутьев, он голодный, слабенький вылезти по ним не может. Я сняла куртку, просунула в щель, он зацепился и вытащился. А мама не хочет у нас навсегда оставить. Он такой хорошенький. Ну, пожалуйста, давай оставим.

– А сегодня день рождения моей мамы.

– Папочка, это же наша бабушка! – воскликнула образованная телевизором дочка.

Внутри у меня екнуло. Посмотрел я на котенка еще раз, жалко стало.

– Оставляем, – говорю, – но убирать за ним будешь ты. И без напоминаний.

Выгнать на улицу свекровь, хоть и реинкарнировавшую, у жены не повернулся язык. Она с последней надеждой заметила, что это не кошечка, а кот, хотя и сама знала – пол в таких случаях значения не имеет.

Лоток для котенка поместился в туалете между унитазом и стеной. Я посадил доходягу, поскреб его лапкой дно, как будто он загребал землю. Мордочка дохляка просветлела, и здоровенная куча обновила приспособление для естественных надобностей.

– Молодец! Как тебя, э? Наталья, а как назовем твоего говнючка. Кстати, убирай, начались суровые будни.

– За всякое доброе дело надо расплачиваться, – не удержалась супруга.

Дочка вымыла кошачий гальюн. Поразмыслила и, когда я уже откупорил бутылку, а жена поставила на стол праздничный ужин, сообщила:

– Конфуций.

– Что Конфуций?

– Кота назовем так.

– Ну-ну, Конфуций с помойки, подходящее имя.

Вечером я разузнал у знакомых по телефону все о кошках. За месяц мы избавили найденыша от блох, подлечили и определили, что ему от роду три месяца.

Котенок бегал за дочкой, как за спасительницей, заглядывал в глаза, терпеливо позволял себя купать, смазывать, глотал размолотые таблетки. Однако спать для безопасности забирался в недоступный закуток.

К следующему маминому дню рождения Конфуций окреп, освоился в доме. Стал задираться и только по ночам во сне иногда начинал дрожать, просыпался, прибегал досыпать в кровать к дочке, прижимался к ней и громко и преданно мурлыкал.

– Ну, и чего? – не понял Федька – к чему это ты?

– А ничего, просто вспомнил. А к чему вспомнил, и сам не знаю, – пожал плечами Григорий Матвеевич. – Никогда, Федь, не знаешь, с чего началось и чем закончится. Конфуций так говорил.

Григорий подумал и добавил:

– А может, и не Конфуций.

Венера Милосская неприступно смотрела с настенного календаря.

11

Нина Павловна радостно оповещала знакомых и родственников, какой замечательный человек Сережа. Как он к ней бережно относится.

– И в магазин сходит, и пылесос починил, и в доме уборку генеральную сделал. Во всех углах вычистил и вымыл, – сообщала она и ехидно добавляла: – А то ведь мне помочь некому. Родственники всегда меня ненавидели. Только теперь Сережа меня в обиду не даст.

Сережа действительно вылизал все углы. Вернее, высмотрел. Только цель у него была несколько иная, чем представляла Ниночка, и заключалась она не в том, чтобы от пыли и грязи вычистить квартиру, а в том, чтобы обчистить старушку. Выискивал он тщательно. Не спеша, понимая и смакуя свою безнаказанность. Но находил мало. Всего-то ложку серебряную нашел да колечко, и то не золотое, а позолоченное.

Его энтузиазм и чистоплотность начинали увядать, но случилось неприятное. У Нины проржавела сливная труба в ванной, и вода протекла к соседям на нижний этаж. Те, естественно попросили пустить в дом слесарей для ремонта, но Сережа, опасаясь, заявил, что сам починит. И действительно полез под ванную. Замесил цемент, обмакнул в месиво бинт и обмотал трубу. Потом начал вытирать пол и под ванной нашел ту самую Нинину жестяную коробочку, спрятанную старушкой подальше после гибели подводного мошенника.

От обилия золотых украшений Сережина башка закружилась. Он высыпал найденное в карман. Коробку засунул в помойное ведро и накрыл сверху грязной, в остатках цемента, тряпкой. Но карман сильно оттопыривался и от тяжести мешал ходить. Кроме того, содержимое позвякивало. Тогда Сережа переложил золото обратно в коробку и перепрятал в духовку газовой плиты. Потом его осенило, и он даже похолодел от пришедшей мысли. «А вдруг эта старая дура надумает включить духовку и расплавит золото». Он снова перепрятал находку, на этот раз в старый книжный шкаф. Но и там золоту не было покоя. Заботливый Сережа отодрал плинтус в кладовке, в щель между стеной и половыми досками запихнул содержимое коробочки и вставил плинтус на свое место. В коробочку непонятно зачем напихал остатки цемента, подлил воды и поставил, уже бесценную в прямом смысле, находку на старое место, под ванную.

Был уже вечер, он попрощался с Ниной, искренне сказав, что теперь все в порядке, и ушел домой.

Ночью Сережа плохо спал. Ему казалось, что Нина ищет под ванной золото. Что она обо всем догадалась, что отодрала пол в кладовке и вытаскивает его, Сережино, золото. Потом, чтобы никто не нашел, бросает в унитаз по колечку и смывает.

Проснулся он от звука унитаза. Сережа вскочил, бросился в туалет и, к ужасу, увидел, как супруга смывает в унитазе его, Сережино, золото.

– Ах, ты, стерва, прекрати смывать мое золото! – заорал он, треснул со всей силы наглую бабу кулаком по затылку и пошел досыпать.

Жена от неожиданности покачнулась и ударилась о стенку, да так неудачно, что в глаз воткнулся торчащий из стены длиннющий гвоздь, на котором обычно сушили половую тряпку. Смерть наступила мгновенно. Она даже не успела крикнуть от боли. Тело ее просело, шея вытянулась, а голова, нанизанная на гвоздь, осталась на месте.

Утром Сережа долго спал, потом дремал, и когда стало невмоготу терпеть, побежал в туалет. Там-то он понял, что убил жену, и с инсультом свалился рядом.

В бреду Сережа бормотал:

– Золото, проклятое бабкино золото.

Но санитары не разбирали невнятные слова. А врачам, как известно, вообще не до больных. Им надо медицинские карточки заполнять.

12

Утром, после завтрака, Петр Афанасьевич надел парадную белую рубашку, затянул над ее верхней пуговицей темно-синий галстук в тон отутюженному с вечера костюму, надушился и направился в МИНИСТЕРСТВО. Дело у него в этой командировке было несложное, минут на двадцать – получить свидетельство. Все документы давно оформлены, изучены, выверены, и оставалось только получить саму красивую бумажку с голограммой.

В бюро пропусков просунул в щелочку под застекленной дыркой, прорезанной в стене на уровне пояса, паспорт и бланк, в котором указал, зачем и к кому идет. Из дырки что-то сказали. Петр Афанасьевич согнулся, кланяясь министерской стене, и попытался, заглянув в отверстие, переспросить. Не получилось. Вернее, переспросить получилось, а услышать – нет. Не получилось потому, что когда он говорил в эту дырку, то затыкал ее ртом и до уха слова не долетали. А когда, чтобы услышать, прислонял к амбразуре ухо, то говорить с той стороны уже прекращали. После второй попытки он все-таки успел засунуть ухо и понял, что сказали «ждите». Минут через сорок выдали пропуск.