Текст книги "21 км от…"

И стало в делах опять ладиться. И урожай абрикосов на даче был огромный, и у соседей уродилось. И сделал Степан шесть ходок на машине. Две в Самару, а четыре в Подмосковье.

И заработал столько, что и с долгами расплатились, и хватило на все траты и даже осталось. И никто к нему не цеплялся. Ни милиция, ни бандюки. И не было ни одной поломки у «Жигулей».

Все это сейчас вспоминал Степан и опять удивлялся. Как это так бывает: простишь человека, а самому тебе лучше станет. Он тебе гадостей понаделал, его за это в порошок стереть надо или забить до полусмерти, а ты его прощаешь, и тебе от этого спокойно становится. Вроде не ты ему, а он тебе добро сделал.

Чудно!

– Да, – продолжал размышлять Степан, – мудрые люди написали Библию. Наверное, все-таки Бог есть. Точно есть, раз от доброй мысли человеку на сердце тепло становится.

Он поглядел по сторонам. Увидел, что Васятка опять ускакал вперед, и тихо спросил отца:

– Батя, а ты как думаешь, Бог есть?

Мокей долгим взглядом поглядел на сына, посерьезнел и тихо, как будто великую тайну открывает, сказал:

– Есть.

И как будто застеснялся сокровенного, свистнул и громко, в степи все равно никому не слыхать, запел задорную Платовскую:

 
Справа по три выходили весело, весело,
Палаши мы обнажили наголо, наголо.
С ходу взяли мы село, мы село, мы село,
Пардон, а где же тут вино, где вино?
 

А Васятка издалека услыхал деда, повернул своего солового к ним, начал махать рукой, свистеть, подпевать. И его радость передалась отцу, деду, из травы вспорхнули куропатки, высоко запел жаворонок, и всей степи стало весело, вольно, как и должно быть всегда.

Зинушка

– Зинýшка, иди домой! – Ни пайду!

– Зинушка, я кому сказала, иди домой!

– Ни пайду! – четырехлетняя Зинушка, третья дочка в семье, визжит от восторга и убегает от вышедшей из дома матери.

Мать принимает игру и делает вид, что пытается, но не может догнать дочку.

– Сейчас поймаю, по попке надаю, экая ты неслух!

Зинушка смеется от счастья принятой игры. Оттого, что ей удалось отвлечь мать от домашних дел и заняться ею. Она убегает по прохладной мягкой траве босиком, спотыкается, но мать успевает подхватить, подбрасывает ее высоко-высоко, ловит, прижимает к себе и целует. Зинушка утыкается в большую, приятно пахнущую куличами материнскую грудь и заливается слезами.

Она плачет взахлеб, безутешно. Ей вдруг пришла мысль, что это детское счастье когда-нибудь закончится, что мамы, такой любимой и единственной, не будет, что никто ее не подкинет высоко в небо, не станет бегать за ней по пушистой зеленой траве, догонять. Не будет улыбаться ее проказам.

Мать не понимает причины плача, обнимает дочку, прижимает к себе, гладит по головке, утешает, говорит, сама того не подозревая. самые главные для Зинушки слова:

– Ну что ты, доченька, я здесь, я с тобой, я тебя люблю больше всех на свете, я всегда буду с тобой.

Зинушка утирает слезы и спрашивает:

– Мамочка, а ты не умрешь?

– Не умру, доченька, не умру, любимая.

Завтра в селе Бахметьево большой праздник. Пасха.

В этом 1913 году родители Зинушки три дня назад приехали из Москвы в родное село, повидаться с родителями.

Мать заносит Зинушку в дом, усаживает на выскобленную до белизны лавку и поручает важное дело.

– Зинушка, – говорит она, – вот тебе изюм, перебери его. Соринки, камешки и плохие изюминки отложи в одну кучку, а хорошие – в другую. Да смотри не ешь. Станешь лакомиться, накажу. Мне за тобой следить некогда, надо тестом, пасхой да другой едой заниматься. За тобой Бог следить будет. От него ничего не скроешь. А я приду скоро, проверю.

Анисия Дмитриевна ушла, а Зинушка принялась за работу.

Мусора в изюме было мало, и горка ягод становилась больше и больше. Кучка сора была маленькой. В нее изредка попадали волокна от мешка да веточки, которые Зинушка отрывала от изюмин. Песчинок и камушков почти не было. Зинушке очень хотелось, чтобы мама похвалила ее за работу.

«А какая же, – подумала она, – будет похвала, если сора почти нет. Надо бы его добавить».

Зинушка выбралась из-за стола и отправилась во двор, за мусором. Вскоре горка мусора на столе подросла. В ней появились куриные перышки, песок, зеленые листочки сорняков, камушки, щепки и еловые шишки, приготовленные дедом для самовара. Похвала от матери была почти обеспечена, но Зинушка вспомнила, что надо было еще отделить плохие ягоды. А для этого надо пробовать.

Зинушке давно хотелось съесть изюминку, но было страшновато – ведь за ней Бог следит, а он все видит. Зинушка покосилась на иконы в углу комнаты. Украшенные чистыми расшитыми полотенцами над зажженной лампадой, сверху с икон на нее смотрели печальные глаза Иисуса Христа, Богоматери, Николая Угодника и святых.

Зинушка подошла к ним, встала на колени, поклонилась до пола, как это делала мать, и начала молиться:

– Отче наш, сущий на небесах!..

Помолившись, Зинушка три раза перекрестилась, каждый раз кланяясь. Потом шепотом, чтобы никто не подслушал, попросила:

– Господи, можно, я попробую немного изюмин? Они такие вкусные. – И для убедительности добавила: – Мне и мама велела попробовать, чтобы отделить плохие от хороших.

Иконы молчали. Бог строго смотрел на Зинушку. Ее хитрость не удавалась. Он не разрешал и все видел.

А изюмин так хотелось!

Тогда Зинушка достала из сундука большое льняное полотенце, подставила стул, на него маленькую скамеечку, забралась к иконам и занавесила. Всех.

– Теперь не увидите.

Зинушке жалко было пробовать из перебранной кучки, и она подошла к буфету. Открыла дверцу, наклонилась, развязала холщовый мешочек, в котором хранился изюм, и набрала целую горсть. Изюм был вкусный, сладкий.

– Попробую еще одну, последнюю, – решила Зинушка, зачерпнула горсточку побольше, сколько поместилось в ладошку, запихнула изюм в рот и принялась завязывать мешочек.

По попке сильно ударили.

«Бог увидел! Наверное, в полотенце была дырочка. Теперь я попаду в ад!» – сообразила Зинушка, начала креститься и отползать от буфета, повторяя: – Прости меня Господи! Прости меня Господи!

Следующий шлепок был посильнее и заставил Зинушку оглянуться. За ней стоял не Бог, а дед и приговаривал:

– Вот тебе, вот тебе! – хлестал он ее снятым с икон и скрученным полотенцем.

– Бог не видел, значит, в ад я пока не попаду, – обрадовалась Зинушка и громко заплакала от пережитого страха и третьего, самого больного удара.

– Анисия. Ты посмотри, что удумала твоя младшенькая, – возмущался дед. – Полотенцем иконы завесила, чтобы ее проказы не видны были! Бог он и через полотенце все видит! От него за полотенцем не скроешься.

Дед отдал полотенце подошедшей дочке, повернулся к иконам, перекрестился и попросил:

– Господи, прости ее неразумную.

Потом молча постоял перед иконами. Про себя помолился, перекрестился с поклоном и отправился в другую комнату, отдохнуть перед всенощной.

Мать обняла плачущую Зинушку. Покачала ее. Та всхлипнула еще несколько раз, успокоилась и уснула.

Анисия Дмитриевна отнесла дочку в кровать, постояла около нее, поцеловала и осторожно, чтобы не разбудить, вышла из комнаты. А Зинушке уже снилась Пасха.

Ей снилась освещенная ярким светом церковь, сверкающие золотом иконы, Бог, который вместо ее деда вел службу, прощал прегрешения, просил не грешить больше и объяснял, как это делать. Он ласково посмотрел на Зинушку, поманил ее пальцем, она не испугалась, подошла. Бог перекрестил, поцеловал в лоб, сказал, чтобы жила долго, счастливо, не таскала из буфета изюм, а он не оставит и будет любить ее всегда.

В купе

В купе я пришел первым. Достал из сумки пакет с едой, дорожные штаны, рубашку, прочие мелочи, переоделся, сумку поставил в ящик под лавкой, раздвинул белые накрахмаленные шторки, хромированная железячка, на которой они висели, как всегда, вывалилась, воткнул ее на место и уселся возле окошка разглядывать перрон.

За минуту до отправления пахну́ло женскими духами и красавица, лет тридцати, вкатила в купе чемодан, не сразу увидела меня, стандартно улыбнулась, втянула носом воздух, не сморщилась и попросила, даже нет, не попросила, а сказала:

– Помогите мне положить чемодан туда.

Розовый перламутровый ноготь с нарисованным цветочком показал на противоположное сидение.

Я представил, как сейчас начну скакать задницей по своей лавке от окошка к этой королеве, вставать, сверкая лысиной, изгибаться, чтобы не треснуться головой о верхнюю полку, ногой – о железно-пластмассовый столик и не прочертить носом по ее одеждам, от талии до бюста, улыбнулся и ответил:

– А у меня дочка такая же красавица, как вы.

Она повела бровью, сообразила что-то про меня и второй раз улыбнулась. Уже нестандартно.

– Елена.

Статус-кво было установлено, и теперь можно скакать по лавке, выбираясь из-за стола, сверкать лысиной и т. д.

– Николай Владимирович, ― по пути от окна к двери ответил я.

– Очень…

«Приятно» она сказать не успела, потому что в проеме показался огромный детина лет тридцати пяти, в расстегнутом плаще и пиджаке, вкатил здоровенный сундук на колесах, толкнул ее чемодан, тот сдвинулся вперед, подбил хозяйку, одновременно поезд дернулся, красавица покачнулась и плюхнулась мне на колени.

«Приятно», – мысленно договорил за нее я.

Она сидела. Я слышал, как стукают друг о дружку верхние и нижние ресницы. Пахло вкусной дорогой губной помадой.

«Хорошо, что сжевал мятную таблетку», – похвалил я себя.

Мадам прочитала мои мысли и строго спросила:

– «Орбит»?

– «Тик-так»! – также строго ответил я.

Осчастлививший меня попутчик тупо стоял, разинув рот. В удивленных глазах его читалось: «А я! Мне тоже так надо!»

Вида он казался рыхлого, с плохо выбритым зобом, большим лицом, длинной, под писателя 19-го века, каштановой всклокоченной шевелюрой. Широкие нестриженые усы с крошками от съеденной по пути к вагону булки топорщились, дополняя образ. Видно было, что мужик спешил, опаздывал на поезд, бежал, пропотел насквозь, но все же успел. И вот стоит тут.

– Молодой человек, вы представьтесь хотя бы, а то врываетесь без стука, – чуть капризно отчитала Елена.

– Дима, ― проблеял тот, потом встрепенулся и твердо продолжил: – А тут не заперто было, и у меня билет. Место двадцать четыре.

Красавица поднялась и осмотрела «писателя»:

– Коля, говорите. Значит, мне теперь ехать между двумя Николаями. Значит, могу желание загадывать? Тогда будьте любезны, положите туда мой чемодан, да и свой куда-нибудь деньте, а то пройти невозможно.

– Я Дмитрий, – поправил третий попутчик и взялся за чемодан.

Я представил, как сейчас начнется распихивание вещей, поочередное переодевание. Потом все усядутся. Потом красавица вспомнит, что забыла в чемодане косметичку, начнется опять вытаскивание, распаковывание, поиск и снова распихивание. Потом вспомнит про еду, потом про какой-нибудь глянцевый журнал… и вышел, чтобы не мешать круговерти постепенного обживания дорожной комнаты. За мной вышла дама, а Дима приступил к переодеванию.

За окном хорохорились новые усадьбы московских пригородов, красовались яркими крышами хоромы богатеев, серели старым бетоном посадочные платформы с надписями названий и цифрами километров.

– А вы чем занимаетесь, Николай Владимирович? – спросила дама.

Я посмотрел на нее. Без каблуков, в тапочках она оказалась уютной, домашней.

Ответил.

– О! – сказала она.

– А вы? – в свою очередь, скорее из вежливости, чем из интереса, спросил я.

– Я… – Она задумалась, улыбнулась, наверное, недавнему, но быстро забытому. – Раньше, лет десять после института, работала учительницей начальных классов, а полгода назад предложили мне стать заведующей детским садом. Зарплата в школе смешная, всяких методик и прочих бумажек писать приходилось чуть ли не до полуночи каждый день. И директор, старый пень, вечно недоволен.

А здесь сама себе хозяйка и другим – директриса. Недолго я размышляла, с подружками посоветовалась и согласилась.

Елена замолчала, но ее рассказ не продолжился. К нам подошел священник, высокий, красивый, и спросил:

– Вы из этого купе?

– Да, – сверкнула глазами дама.

– Значит, я ваш попутчик. Чуть было не опоздал, – улыбнулся молодой человек. – Мое имя Константин.

На вид ему было около тридцати пяти. Может, чуть больше. Саквояж Константин поставил на откидное сидение, привинченное к пластиковой стенке вагона, и спросил, показав на закрытую дверь:

– Там переодеваются?

– Мужчина, – ответил я, – так что можете заходить.

– Не буду мешать. Мне не к спеху, ― улыбнулся он.

Я представился. Елена тоже. Свое внимание она переключила на красавца в черной одежде. Честно сказать, и мне он был интереснее. Тем временем дверь с грохотом уехала вбок и показался Дмитрий в шуршащем спортивном костюме.

– Прошу заходить, – гордо произнес он. На столе поблескивала граненым стеклом и колыхалась в такт с вагоном здоровенная бутылка водки, а рядом – редиска, огурцы, лук, мясо, хлеб и еще, и еще, занимая пространство стола и говоря, что разложивший это – не какой-нибудь жлоб, а нормальный дружелюбный путешественник.

– Выходите, Дмитрий, пусть отец Константин обоснуется. Он в нашей компании четвертый.

– О! – второй раз с момента появления в купе удивился толстяк, пропустил священника в купе, а сам остался с нами. Был он и удивлен, и несколько расстроен, что мы не оценили накрытый стол.

Очень скоро дверь снова открылась и Константин, уже в черном спортивном костюме, извинился, что заставил ждать.

Был он ничуть не похож на обычных монахов с длинными бородами и волосами. Борода его была скорее не бородой, а модной, несколько дней небритой щетиной. Волосы, собранные на затылке в пучок и перетянутые резинкой, обычны для музыкантов. Даже неширокий шрам на щеке не портил лица. Только черный цвет напоминал, что он священник.

Однако хоть и черный, но все-таки спортивный костюм был необычен для священника. Константин, наверное, привык к объяснениям и, когда мы расселись, рассказал, что он недавно окончил духовную академию и сейчас направляется в наш город.

– По распределению, как после вуза при социализме! – добродушно заулыбался Дмитрий и, окая на манер служителей культа, продолжил: ― Ничего не меняется в этом мире. И ежели чего в одном месте убудет, в другом столько же присовокупится.

Константин улыбнулся и не ответил. Пришел проводник. Строго проверил билеты, выдал пакеты с простынями, полотенцами и ушел. Началась кутерьма с запихиванием подушек в наволочки, раскатыванием матрасов, укутыванием их в простыни. Пух летал по купе, простыни выдыхали казенные запахи.

Из других купе уже доносился хруст куриных костей, шипение газировки, звон чашек. Наконец расселись и мы.

Дмитрий широким жестом показал на стол и предложил:

– А не перекусить ли нам, коллеги-спутники, чем Бог послал. И – по чуть-чуть за знакомство!

Народ согласно закивал, зашуршал пакетами, и кроме красовавшейся снеди на столе появились припасы остальных. Константин извлек бутылку приличного коньяка, две баночки красивых консервов. У меня оказалась перцовка. Елена извлекла из сумки гору пирожков и здоровенную коробку с соком. Налили.

– Ну, со знакомством! – начал было Дмитрий, но я рукой притормозил его энтузиазм и попросил Константина благословить трапезу.

Священник глянул на меня с уважением. Остальные с удивлением и, наверное, впервые пронаблюдали за простым и одновременно торжественным обрядом. Когда Константин закончил, мы еще какое-то время сидели молча, не то чтобы размышляя о Боге, о тысячелетней истории, а просто под впечатлением чего-то значительного, что появилось после молитвы.

– А вот теперь, как говорит Дмитрий, за знакомство! – поднял вагонную чашку я.

Чокнулись, выпили. Каждый начал предлагать отведать именно его еду. Хвалили пирожки, коньяк, консервы и Диму как зачинателя.

Выпили за знакомство, потом – «чтобы поезд не сломался», потом – за женщин. Слегка захмелели.

Постепенно разговорились. После очередного наполнения чашек и стаканов Дима вытер пот со лба, покачал головой, глядя на Константина, ткнул указательным пальцем в верхнюю полку и произнес:

– Бога нет!

Елена хмыкнула и посмотрела на симпатичного батюшку. Тот улыбнулся, перекрестился и произнес:

– Прости его неразумного, ибо не ведает он, что молвит.

– Нет, я ведаю! Вот вы мне ответьте, если Бог есть, то зачем тогда ему посредник в вашем лице между ним и мной? – Дима выдержал минутную паузу и продолжил: – Молчите? Значит, в этом треугольнике кто-то выпадает. Я есть. Вы, отец Константин, тоже есть. Это мы видим и ощущаем. А вот больше никого, извините, нету!

Довольный нигилист обвел нас взглядом. Мы поглядели на священника.

– Если вы считаете, что Бога нет, значит, для вас его нет, – просто ответил Константин.

– Нет, Костя… это ничего, что я на ты, – спросил Дима.

Священник кивнул. Они поручкались, и давненько неслышимый мной атеистический скорее монолог, чем диспут, продолжился.

– Нет, – повторил Дмитрий, – это не ответ! Это уклонение. Вам не должно быть безразлично, верую я или нет. Вы должны обратить меня в свою веру.

– Когда настанет пора, ты, Дмитрий, сам обратишься к Богу. А сейчас, значит, время для тебя не пришло.

– Не, батюшка, пришло! – Дима заулыбался и налил всем еще граммов по пятьдесят. – Пришло. Я человек православный, хотя и необразованный в религиозных делах. Не знаю почему, но верю в Бога, причем в Иисуса Христа. А болтовню эту затеял потому, что не знаю, как на нее ответить.

– Все мы скорее язычники необразованные в христианской жизни, хотя и считаем себя православными, – согласился я.

Батюшка улыбнулся и согласно кивнул.

Наступила пауза. Но не пустая, не бессмысленная. Каждый задумался. В купе были свои, родные, хотя и незнакомые люди. Мы говорили на одном языке. Были понятны неслышимые размышления каждого. Рука моя потянулась к перцовке. Налил. Чокнулись. Молча выпили.

За окном густая лесополоса деревьев скрывала другую, не городскую жизнь. Каждый всматривался в едва различимые за частоколом деревьев одноэтажные дома, обшитые давно некрашеной вагонкой, в хибары, покрытые старым шифером, выхватывал взглядом прокопченные прямоугольники кирпичных труб, огороды, сараюшки из серого от времени горбыля. Каждый мог напридумывать про их жизнь любое, но на самом деле, конечно, не знал, кто в них живет, какие у людей в тех домах на маленьких полустанках заботы. Лес расступился, мы увидели давно непаханый, заросший сорняком пологий косогор с черной колеей дороги. На ней ― убегающие от нас белые «Жигули». Через секунду поезд гулко загремел по железному мосту. Радостно захватило дух. Как будто появились крылья и летим, а под нами – широкая спокойная река, вдали – городок с церковью, а тут, совсем рядом, резиновая лодка и в ней – неизвестный философ в шляпе с удочкой.

«Эх, – подумал каждый, – остаться бы тут. Порыбачить. Пожить в этом чудесном месте». Но поезд уже промчался. И стена кустарников, лес отделили нас от того, другого, прекрасного, вроде близкого, но всегда недоступного мира.

Дмитрий посчитал неприличным долгое молчание и заговорил:

– Отправился я как-то на охоту. Компания подобралась военная, поэтому поехали на танке. Только в охотхозяйство вкатили – егерь! Возле шлагбаума стоит. Никого без пропусков не пускает.

– Вы, – говорит, – на мамонтов или почем?

Начмед обмакнул ватой пот со лба, потом окунул эту же вату в бутылку спирта. Очки этой ваткой протер, после закрутил пробку и, что осталось, егерю отдал. Труба шлагбауманская, полосатая, вертикально вытянулась, и мы продолжили движение.

А дождь только прошел. Гражданские охотники, которые в авто ехали, завязли. По уши. По самые крылья. Колеса крутятся, буксуют, а взлететь не могут. Дым коромыслом. Мат-перемат. Нас увидали, помогите, кричат. Спасите. Вытащите.

Зам по тылу вылез из люка и говорит:

– Да-а-а-а-а…

Потом еще раз повторяет:

– Ну-у-у-у-у?..

Те скинулись. Набралось ящика два. Где водка, где коньяк, где вискарь, самогонка.

Елена от такого повествования заскучала и, как настоящая женщина, напомнила о себе:

– К чему это вы, Дмитрий, какие-то особенности национальной охоты рассказываете?

– Особенности? Никакие не особенности. Просто рассказываю. Как было, так и рассказываю, – обиделся Дима. – Увидел речку красивую, рыбака и вспомнил.

– Да все понятно, – поддержал я. – А чего дальше-то было?

– Дальше – да так, как обычно.

Перебитый рассказ продолжать Дмитрию не хотелось. Настрой ушел, мы замолчали и стали глядеть в окно. Да чего там увидишь? Всё так же, как везде. Неустроенные, замусоренные поселения, плохие дороги, поля, где вспаханные, где заросшие сорняком. Но среди этого унынья чаще и чаще радовали глаз ухоженные огороды с длинными ровными рядами окученной картошки, скошенные поля пшеницы с высокими, еще не потемневшими скирдами соломы или яркие, как скатерть, подсолнечника. Красивые, высокие, новые дома – с другой, не, как прежде, простенькой, чтобы, не дай бог, не выделиться, не отличиться от остальных, архитектурой.

От их вида душа теплела, оттаивала – и снова появлялась охота поговорить.

– Костя, а как вы стали священником? – Елена давно искала повод задать этот вопрос, но из приличия терпела, терпела и вот не выдержала.

Я не раз замечал, что у женщин совершенно естественно получается спрашивать то, о чем у мужиков обычно язык не поворачивается. То нам это кажется неловким, нетактичным, то боимся себя выставить не лучшим образом. А им, красавицам, можно все, и ничего они не смущаются. А может, просто не догадываются о наших сложностях и душевных сомнениях.

Было понятно, что Константину часто приходилось отвечать на этот вопрос. Но он задумался. Не хотелось, наверное, рассказывать нам, приглянувшимся ему попутчикам, обычными, много раз говоренными фразами. Помолчал. Как будто размышлял, с чего начать про заветное, сокровенное, главное. Чтобы занять себя, собрал со стола пустые бутылки. Спрятал в пластиковый мешок. Убрал его под скамью. Вытер полотенцем руки и только потом заговорил:

– Святое благовествование от Иоанна начинается так: «Вначале было слово». И у нас, в жизни нашей, все начинается со слов. Вот сейчас едем мы в купе. Но если произнести слитно, то мы – вкупе. Есть такое, устаревшее слово. Означает оно «вместе». Мы здесь действительно вместе. И заботы у нас одни. Мы – вкупе. Я думаю, когда это слово перестанет быть устаревшим, архаичным, то многое станет меняться. Слова затираются. Люди от этого перестают их слышать. И слова эти, как у Оруэлла, могут превращаться в своих антиподов. Мир становится войной, дружба – предательством, честь… – Константин на миг замолчал, – нет, честь она ни во что не превращается. Она либо есть, или происходит бесчестие. Многие ныне хотят, чтобы и это понятие стало устаревшим, ненужным.

Он отпил из чашки глоток воды и повторил:

– Сейчас мы вместе. Но я мечтаю, чтобы, когда приедем, разойдемся по домам, займемся обыденными каждодневными делами, все равно в мыслях своих, в делах оставались вместе. И тогда все вместе сможем победить накопившееся зло. В одиночку ничего не получится, вместе – да. К этому я пришел много лет назад. Как тогда мне казалось – почти случайно. Но случайного в мире ничего не бывает. Наверное, такой путь мне Бог уготовил.

– Мы предполагаем, а Бог располагает, – непонятно зачем сказал Дмитрий.

Константин грустно улыбнулся:

– А если говорить, как стал священником в мирском смысле, то было просто…

Но узнать, как было, нам не удалось: дверь в купе сдвинулась, с шумом открылась и появились два милиционера.

– Граждане, попрошу предъявить документы, – с порога начал первый. Быстро оглядел купе. Поднял газету, лежащую на верхней полке Дмитрия, не обнаружил под ней оружия и наркотиков и разочарованно положил назад. Был этот страж порядка скорее молодым, чем средних лет. Мелким, сухощавым, в серой, заправленной в такие же серые хлопчатобумажные брюки не то рубашке, не то куртке с погонами, поперек которых топорщились две узкие алюминиевые полоски. На ремне болталась и постоянно стукалась обо все при движениях несоразмерно длинная, с его ростом, резиновая дубинка и звякали наручники. Казалось, все ему не по росту, все велико, даже скромное звание и должность.

За ним вошел высокий, рыжий парень в обычной милицейской форме. Голубовато-серой рубашке с нагрудными карманами, узком галстуке и выглаженных шерстяных брюках с кантом. Вдоль новеньких погон рельефно и равноудаленно расположились две звездочки. Он неспешно моргал рыжими ресницами, пока мельтешение младшего сержанта не прекратилось. Потом спросил разрешения присесть, аккуратно отогнул уголок матраса с простыней, чтобы не пачкать, и занял место ближе к двери с моей стороны.

Мои попутчики полезли за паспортами. Я достал свой – из нагрудного кармана дорожной рубашки и протянул прапорщику. Тот неспешно сверил мою внешность с фотографией, посмотрел страницу с пропиской, сказал «благодарю», бережно закрыл документ и вернул.

Младший сержант вроде бы и стоял на месте, и одновременно совершал множество движений. Исходило от этого слуги закона неприятное нервозное напряжение, и хотелось, чтобы он поскорее вышел, закрыл после себя дверь и вообще сгинул.

Наверное, прапорщику тоже надоело дерганье напарника, и он сказал:

– Руслан, займись следующим купе, а я здесь разберусь.

Руслан последний раз сверкнул наручниками, шумно не то вздохнул, не то сказал разочарованное «ох» и вышел. Прапорщик неторопливо поглядел ему вслед и повернулся опять ко мне.

– Удобная у вас рубашка, очень практичная. Я тоже такие люблю, – сказал он и улыбнулся.

Я кивнул и ответил, что рубашки с большими карманами да еще с клапанами на пуговицах редко встречаются в магазинах, приходится искать.

– Маркетологов и дизайнеров толковых нет. Так, пустышки, – согласился прапорщик. – Вот у нас форма. Длина короткая, карманы маленькие. Удостоверение с трудом помещается. Ручка шариковая торчит. Чуть что, выпадает, теряется. Блокнот вообще не вмещается. Ну да ладно, бог с ними, когда-нибудь научатся.

Он стал поочередно проверять паспорта Елены, Дмитрия и Константина. Так же, как и мой, аккуратно и бережно открывал. Внимательно рассматривал, сверял. Перелистывал страницы, закрывал, говорил «благодарю» и возвращал.

Из соседнего купе доносился голос напарника.

– Какой у вас, товарищ офицер, неприятный помощник, – не сдержалась Елена.

– Да нет, он нормальный, – не согласился прапорщик и пояснил: – Из командировки, с Кавказа, месяц назад вернулся. Прийти в себя никак не может.

– А как там? – вступил Дмитрий.

Прапорщик махнул рукой.

– А был-то где? ― спросил Костя.

– В этот раз на железке. А что, знакомы те места?

– Приходилось бывать, – неохотно ответил Константин.

Прапорщик показал на его шрам:

– Оттуда?

Костя кивнул.

– Понятно. Вы тут поосторожнее. Двери на ночь открытыми не оставляйте. Закрывайте на вот эту умную защелку. – Он показал на хромированную пластинку с кнопкой-фиксатором вверху, слева около двери.

Потом встал, улыбнулся, пожелал счастливого пути и вышел.

– Два милиционера. Вместе работают, а какая разница. Этот просто само обаяние, а тот какой-то ужас! Дергается, глазами зыркает! Наручниками звякает! Кошмар! – тут же прокомментировала Елена.

– Не судите и несудимы будете, – ответил Костя.

Мы с Димой согласно промолчали, считая тему исчерпанной. Но Константин продолжил:

– После военного института я служил в армии. Командиром нашего батальона был подполковник. Боялись его все. Он матерился. Безбожно. Через слово. Но деликатно. Сипловатым, почти сорванным голосом произносил обыкновенные слова, потом без паузы губами матерился. Звуки изо рта при этом не вылетали. Получалось вроде и матерится, а вроде и нет.

Солдаты, сержанты и лейтенанты впадали в столбняк во время разносов. Старые капитаны делали вид, что совесть их просыпается и встает на путь исправления. Майоры про себя лыбились и говорили: «Во, злодей, могет! Из мертвого душу наизнанку вывернет, а работать заставит». Морды при этом строили виноватые, как будто раскаиваются. И думали: «Надо бы запомнить, как это он завернул. Глядишь, когда и пригодится».

А подполковник брызгал слюной, грохал кулаком по толстому стеклу на столе, кричал:

– Когда это прекратится! Я вас спрашиваю!

Поговаривали, что однажды летом вспылил он особенно сильно из-за поддатого старлея. Чтобы тот охладился, схватил за шиворот и высунул одной рукой из открытого окна на втором этаже. Подержал на весу, а потом, когда старлей затих от страха, обратно на пол поставил. Обсуждали, что мог бы разжать руку и тогда хана, полетел бы бедолага в клумбу, переломал бы кости.

Теперь, конечно, такого почти не встретишь. Офицеры прагматичнее стали. Считают, что незачем душу рвать за такую зарплату. С другой стороны образованность возросла. А подполковник был старой закалки. Даже внешне. Походил он на главного казака с картины Репина, если, конечно, того переодеть в нынешнюю форму. Образования, я так думаю, у подполковника никакого не было. Хотя он рассказывал про какие-то давнишние курсы, документы об окончании которых были, да потерялись. Посему командовать полком ему никогда не светило, и дослуживал он до пенсии в этой не сильно высокой должности, несмотря на колорит своей личности, внушительные габариты и опыт. Но службу любил и командовал батальоном в полную меру своего умения и понимания.

Обычно разнос начинался не сразу. Сначала, когда виноватый входил в кабинет и представлялся, подполковник молча выслушивал, что тот по его приказанию прибыл. Потом выходил из-за стола. Здоровался за руку, стряхивал пылинку с погона подчиненного. Обходил вокруг, осматривал, гмыкал, как будто поперхнулся, и возвращался за стол. Садился. Потом была долгая жутковатая пауза. Слышно было, как за окном, в курительной беседке, ржут остальные, как рассказывают анекдоты и прочие забавные истории, как договариваются неженатые о вечерних походах.

Потом подполковник слегка шлепал ладонью по стеклу, поднимал когда-то голубые, но от солнца, полигонов, разрывов снарядов и вообще от долгой жизни теперь бесцветные глаза, моргал ими удивленно и тихо, почти неслышно, спрашивал:

– Ну, как же это так? Как же так?

Его фигура, руки, плечи, шея, лицо тоже спрашивали и не могли понять – «как же это так».

Он разводил руки в стороны, хлопал ладонями по бокам, пожимал плечами, глубоко вздыхал, опускал голову и замолкал.

Через минуту поднимал глаза и говорил:

– Да вы присаживайтесь. Присаживайтесь, пожалуйста.

И замолкал. Вздыхал раза три и снова замолкал.

Лейтенант маялся на краешке табуретки и не знал, обойдется посиделкой или сейчас начнется.

Подполковник ходил за его спиной, снова вздыхал, как будто прочищал грудь, набирал побольше воздуху. На четвертый вздох сдерживающие силы в организме иссякали и – начиналось.