Текст книги "Старик и ангел"

Потом Дениз положили в больницу, потому что рак стал развиваться очень быстро, и Ольге пришлось переехать к Леону, в их квартиру. В конце концов, не все может сделать сиделка, которую присылают иезуиты, – и Леон, и бедная Дениз были усердными католиками, и братья их не оставляли, но ведь нужен и близкий человек рядом…

К Дениз они ездили вместе, но на похоронах Ольга стояла в стороне, и родственникам оставалось только гадать, кто эта стройная дама в слишком шикарных темных очках и вообще в слишком глубоком трауре. Многие решили, что это из банка, – и очень хорошо, что они так решили, потому что пока им совсем ни к чему было знать о существовании Ольги в квартире Леона – в двух шагах от Конкорд. И огромная, просто огромная! Фамильная, естественно. Все там у них наследственное, и деньги, и дома – о тебе позаботились предки, а ты просиживай всю жизнь штаны в банке. В России получал бы сотни четыре евро максимум, а пенсию тысяч семь рублями и жил бы в малогабаритке в Капотне – или как там у них называются эти районы рабочих трущоб, уже не помню…

Через полгода после смерти Дениз Леон настоял, чтобы все было сделано формально, и даже, смирив свое католичество, предложил венчаться в русской ортодоксальной церкви, если Ольга этого хочет.

Но Ольга не настаивала, обошлось без венчания, зато все остальное было сделано юридически безукоризненно – не подкопаешься. Благо, не только во французском, на выдуманную двойную фамилию, но и в русском паспорте никаких свидетельств замужнего состояния m-me Olga не имелось, а на вид она была совершеннейшая вдова какого-нибудь m-r Kuznetzoff. Обошлось…

А Леон себе жил да жил, вполне твердо решив дотянуть до ста. Однако Ольге это не мешало: прижимистый во всех других случаях Леон готов был тронуть даже свой капитал – фамильный, конечно, но это не требовалось: капитал был такой, что одних процентов Ольге стало хватать на совершенно новую жизнь. К тому же продали квартиру в Пальме и ездили на испанское побережье, где останавливались в не очень дорогих, но и не дешевых гостиницах, – деньги за майоркинскую квартиру старик подарил ей: Ольга, ну, сделай мне приятное; она же не присоединила их к своим «основным средствам», а пустила на жизнь. Как говорится по-английски, easy come, easy going…

Вот вам, господа, и “Vuitton”, и колечки, и прочее.

И если вы скажете, что эта Ольга – гадина и тварь и вообще все это кошмарный ужас, а то и ужасный кошмар, – то охолоните, господа. Примите во внимание многолетнюю жизнь в России, с русским мужем и его бабами, его подарками по напоминанию, с его пьянством в полной уверенности, что оно, пьянство, и есть нормальная жизнь, и с его профессорством, во всем, кроме знания прочностных дисциплин, никак не отличающим его от любого шоферюги-соотечественника… Так что не спешите судить, господа.

Хотя, конечно, баба та еще.

И теперь двоемужняя к тому же.

Часть третья

Глава семнадцатая
Состояние средней тяжести, как оно есть

Сергей Григорьевич Кузнецов открыл глаза и некоторое время, как бывает после пьянства или приема снотворных, не мог понять, где он находится. Однако постепенно сообразил – он лежит в больничной палате, в вене его у правого локтевого сгиба игла, рядом с больничной койкой торчит стойка капельницы, на ней полупустая банка какой-то жидкости, которую поглощает через вену его организм. Он вспомнил и все предшествовавшее – скорая, больница, «у вас, уважаемый Сергей Григорьевич, был инфаркт, сейчас критическое состояние миновало, теперь будем вас лечить…», и все время полусон-полубред.

Во сне он не совсем спал, а вспоминал свою жизнь, из которой получалось как бы кино, какой-нибудь сериал, хотя в сериалах герой никогда не бывает такой отвратительный… тут Сергея Григорьевича даже передернуло от омерзения к тому себе, каким он был во снах-воспоминаниях.

В бреду был и какой-то совершенно невозможный полковник из какого-то другого ФСБ, не того, всем известного. И какая-то идиотская вербов ка. И куда-то они ехали в огромной роскошной машине, и шоссе сворачивалось в трубку, как огромная папироса-самокрутка, и какие-то мотоциклисты… Словом, настоящий бред. Какой там полковник, когда соседняя койка была пуста и матрац на ней свернут…

Но кроме отвратительных воспоминаний и дурацкого бреда было в эти дни и ночи, проведенные в больнице, что-то еще, что профессор Кузнецов пытался теперь вспомнить, но не мог. Оно, это «что-то», ускользало, никак не удавалось разглядеть мелькающую то вдалеке, то рядом с постелью светлую тень, как бы летающую, но низко, на уровне небольшого человеческого роста. Иногда казалось, что это обычная женщина в белом медицинском халатике, то есть медсестра, потому что врачи в последние годы все стали ходить в зеленых, синих или даже красных костюмах – тонких бумажных штанах и таких же куртках, – как китайцы во времена Мао, только разноцветные китайцы. А медсестры по-прежнему, как во времена молодости Кузнецова, когда он один раз лежал в больнице с воспалением легких, ходят в белых халатах.

Так что это, наверное, была медсестра.

Но иногда халатик вроде бы распахивался, вроде бы полы его взлетали по бокам маленькой фигуры, вроде бы плыли в воздухе, слегка поднимаясь и опускаясь, словно белые крылья, и сама фигура медсестры тоже плыла в воздухе, словно тень какого-то неведомого существа, летающего в нижних слоях атмосферы.

Проще всего, конечно, было бы считать это существо обычным ангелом, но Кузнецов не хотел принимать это предположение, потому что появление ангела означало бы, что он уже умер, – как известно, ангелы на этом свете не водятся.

А умирать он все еще никак не хотел.

Увлекшийся этими размышлениями больной даже не услышал, как открылась дверь в палату и вошла медсестра Таня – он тут же вспомнил имя.

Медсестра же остановилась в двух шагах от его кровати, решив, видимо, что он спит, поскольку он думал с закрытыми глазами, а она, конечно, не хотела его будить.

Тут он окончательно вспомнил все, что между ними уже было, то есть слово «миленький», кормление тефтелями с пюре и свое признание в любви.

– Здравствуй, счастье мое, – сказал он, даже не отдавая себе отчета в том, что это совершенно посторонняя женщина (а то и вообще ангел). – Я тебя люблю.

Боже мой, подумал он, ведь это же будет совсем другая жизнь!

– И я тебя люблю, – ответила Таня. – Ты мой хороший, таких, как ты, нет. Сейчас, миленький, будем лечиться.

Да, продолжал думать Кузнецов, это будет совсем другая жизнь. Как некстати этот инфаркт и вообще все. А не инфаркт, так я бы ее и не встретил. Как-то надо все устраивать по-новому. Надо решать с Ольгой, и вообще. Чем я заслужил явление ангела? Неужели чем-то заслужил? Она просто ангел или ангел-хранитель? Если бы хранитель, то был бы мужчина и звали бы нас одинаково. Значит, просто ангел – и все.

Между тем, двигаясь необыкновенно быстро и иногда чуть-чуть взлетая над полом, медсестра Таня делала свое ангельское дело. Она перекрыла трубочку капельницы, со словами «Хватит уже мучить человека, сколько можно» выдернула иглу из Кузнецова и отнесла стойку капельницы в угол. Потом поставила на тумбочку невесть откуда взявшуюся тарелку любимой Кузнецовым гречки, еще дымящейся жаром, то есть только что сваренной, кружку тоже дышащего огнем чая и блюдечко с некогда вожделенными конфетами «Коровка», покупавшимися к праздникам.

– И все же я не пойму, – сказал Сергей Григорьевич, голодно косясь на кашу, но давая ей немного остыть, – я никак не пойму, когда же у нас начался роман? Я здесь неделю или больше? Я же болен, у меня был инфаркт, галлюцинации, полковник, Шоссе, глупости какие-то насчет души… А тебя я один раз только и видел… И сразу в любви объяснился, старый идиот. Ведь у меня жена есть во Франции, понимаешь? Она никогда не даст мне развода миром, а войну с нею я не осилю… И вообще… извини… я ведь импотент уже, мне восьмой десяток, ты представляешь хотя бы, с кем связываешься?! Надо мною смеяться все будут, а тебя поносить…

– Ты мой любимый, – ответила Таня деловито, очевидно не придавая никакого значения его нервной речи. – Я тебя люблю и ты меня любишь, вот и все. Подвинься. А каша пока как раз остынет…

Она слетала к двери и заперла ее на ключ, вернулась и сбросила халатик.

Под халатиком она оказалась совсем молодой, худенькой, но не костлявой, с попой даже вполне внушительной. От тела ее, от необыкновенно гладкой кожи исходил золотистый свет, какой исходит от неба во второй половине ясного дня в августе. Трусы, какие-то подростковые белые трусики без всяких женских кружев и прочих украшений, она не сняла, и от этого вид у нее был не столько соблазнительный, сколько такой же озабоченный, как в халате. Будто она собралась проделать с Кузнецовым какую-то назначенную ему процедуру, требующую от нее остаться в одних этих девичьих трусиках…

– Двигайся, двигайся, – повторяла она, осторожно подталкивая Кузнецова к краю кровати, – а то провозимся и придется идти на пост, кашу в микроволновке греть…

Она быстро и осторожно влезла под его одеяло, и он всем телом почувствовал ее кожу, золотистую не только на вид, но и на ощупь. На ее теле не было ни одного волоска, будто она была обтянута шелком, и он не почувствовал ее веса, будто он обнял обтянутый шелком воздух.

– Подожди, – отодвинула она его руку, которая сама собой вспомнила привычные движения, – погоди, миленький, погоди, еще успеем, тебе рано еще, мы просто полежим пока, а потом я тебя кашкой накормлю, да? И поспишь, а когда проснешься, я опять приду. Ты уже на выписку скоро пойдешь, отпустят тебя отсюда. Поедешь домой… А я сама потом к тебе приеду, мой хороший, мой родной… Ну, что же ты неугомонный какой!.. Ну, ладно…

Еще одна галлюцинация, думал он, но эта мысль не мешала ему чувствовать ее тело, и руки, и напрягаться, и все оглушительней чувствовать ее выскальзывающее тело и руки, шершавые руки работящей бабы, руки, руки…

Каша не успела остыть, а чай был еще даже слишком горячий, так что приходилось делать совсем маленькие глотки, а потому конфеты «Коровка» расходовались очень быстро. После третьей она отобрала блюдце и высыпала оставшиеся в карман своего халатика.

– Миленький-любименький, не сердись, – попросила она умоляющим тоном, каким почти все время разговаривала с Кузнецовым, как с больным и потому капризным ребенком. – Я тебе все буду приносить, даже могу водочки принести, если очень захочешь, только ты будешь есть и пить понемногу, ладно? Понемногу ничего не вредно…

– Как же ты ко мне приедешь, – вздохнул он, – если она… Ольга, моя жена… может в любой момент прилететь и войти…

– Она летает? – Таня спросила это таким голосом, что он приподнялся и удивленно посмотрел на нее. Рядом с его постелью стояла совершенно незнакомая женщина, вишневые круглые глаза потеряли цвет, теперь это были просто небольшие черные круги, словно два ружейных дула смотрели на него. А лица – коротенького носа и будто нарисованного, выгнутого как лук рта, и вообще всего этого бесконечно милого и уже казавшегося знакомым ему всю жизнь лица – его просто не стало, лицо было стертое, пустое, каких миллионы в любой толпе.

– Она летает?!

– Ну, летает, а что? – он испугался, испугался насмерть, что Танино лицо не вернется. – «Эйр Франсом» летает с тех пор, как разбогатела, бизнес-классом… И без предупреждения – раз, и своими ключами дверь открывает…

– А, так она не сама летает! – Таня засмеялась, и лицо ее сразу вернулось, и снова вишневым сиянием засияли глаза. – Вот же я темная! Я же никогда на самолете не летала, вот и решила, что она тоже… Ну, все, миленький, допивай чай, а то совсем холодный будет, и поспи, а я здесь приберусь, а когда проснешься, я опять приду, у меня дежурство до девяти утра…

Все это тоже сумасшествие, думал он. Только полковник, и те мотоциклисты, и ужасное Шоссе – это тяжелый бред, от болезни, а этот ангел и все, что было, что мне приснилось, – это приятный сон. Выздоравливаю, значит… Она, конечно, прелестная, но не мог же я за несколько дней так… так погрузиться в это все, так прилепиться, и уже жизнь хочу поменять, уже навсегда… Да у меня и в молодости такого не было! Трахал всех подряд, какая уж любовь… Нет, было один раз, но и то не выдержал, не осилил, предал… А теперь – какая любовь, если вообще уже не мужик! Конечно, сон. Или вправду сумасшествие, вот и все.

И он крепко заснул.

Глава восемнадцатая
Бывших полковников не бывает

Он проснулся оттого, что на него смотрят. Таня вернулась, сразу вспомнил он всё, Таня вернулась, счастье!

В ногах его постели стоял

в полной парадной форме,

с аксельбантом

и в высокой фуражке с плавно поднимающейся вперед тульей, напоминающей взлетную полосу авианосца,

полковник ФСБ Михайлов Петр Иванович.

– Черт бы вас взял, полковник! – произнес Кузнецов с искренним чувством. – Всегда вы все портите… Я смотрю, вас выписали и вы на какой-то парад собрались, ну, и идите себе. Не удалась вам вербовка, несмотря на все ваши фокусы, так и доложите начальству. А будете продолжать всё это, так я прямо в больницу позову знакомых журналистов, у меня есть, и расскажу, какими методами ФСБ теперь пользуется, какие аттракционы устраивает на деньги налогоплательщиков, чтобы давить на старого ученого, последний раз имевшего дело с военными секретами еще при советской власти…

Михайлов снял фуражку и осторожно положил ее на середину пустой кровати, которая сразу приобрела торжественный вид офицерского гроба. Потом он достал из какого-то внутреннего тайника, предварительно с усилием расстегнув одну пуговицу на мундире, грязноватую алюминиевую расческу и разложил густую для его возраста седину на идеальный косой пробор. И только после этого ответил потерявшему всякое уважение к органам гражданину Кузнецову С.Г.

– Относительно пожелания вашего, – наставительно начал полковник, – которым вы так нелюбезно встретили человека, делающего вам только добро, – напомню, что оно бессмысленно, поскольку осуществлено еще восемь лет назад, после того как в госпитале меня вывели из коматозного состояния, наступившего в результате тяжелых ранений, сквозного в голову и проникающего в брюшную полость. Никакого «бы» – взял и держит, сопротивление пока бессмысленно.

– Продолжаете свои дурацкие сказки рассказывать, – усмехнулся профессор. – Ну, тем более: отправляйтесь к своему хозяину, а меня оставьте в покое.

– Еще большая бессмыслица, – спокойно возразил полковник. – К Черту я не отправлюсь, поскольку, как вы уже могли понять, принадлежу к группе сопротивления, сформировавшейся внутри структур ФСБ и планирующей изменение вечного порядка, то есть вывод человечества из-под власти Зла. Сообщу вам дополнительные сведения, составляющие, кстати, предмет государственной и военной тайны: эта группа носит название «Фсероссийские Силы Блага», так что ФСБ, этот мундир и прочее – только прикрытие…

– А то, что «Всероссийские» начинается с буквы «вэ», а не «эф», – с издевательским смехом спросил Кузнецов, – предметом гостайны является? Или у вас Ожегов под следствием сидит за разглашение?

– Зря иронизируете, профессор, – уже раздраженно ответил Михайлов. – Интеллигентный человек, а присесть не предложите…

С этими словами он сел на пустую кровать, отчего сетка ее зазвенела, а его фуражка вздрогнула и переместилась поближе к владельцу.

– Неужели вы не понимаете, что буква «эф» в начале поставлена исключительно для конспирации? – продолжил он. – То есть для того, чтобы все наши действия прикрывались мощью Федерального Союза? И мое звание, и этот мундир – все для того же, для использования того ФСБ, настоящего, – ну, не того еще, которое и называлось по-другому, а этого, в интересах другого, нашего настоящего ФСБ, Фсероссийских Сил… Понятно?

– С вашими переименованиями ничего понять нельзя, – Кузнецов сел на своей кровати и нашаривал ногами шлепанцы под ней. – Может, вас лучше вообще НКВД называть? Для ясности… Чушь эта напоминает мне какую-то популярную книжонку, которую все читали в начале перестройки…

– «Невозвращенец», – холодно уточнил Михайлов, – с автором встретитесь в ближайшее время. Проблемный господин, следует заметить, и нашим, и вашим…

– Ну а насчет всех этих спецэффектов и цирковых трюков, которые вы мне демонстрировали, – никак не попадая ногами в шлепанцы, раздраженно спросил Кузнецов, – на кой, спрашивается, черт?

– Все на тот же, – кратко ответил Михайлов. – Теперь о выписке: меня действительно сегодня выписали с диагнозом при выписке «боли за державу в области сердца, хронический патриотизм». Больничный на неделю дали… Что до парада, как вы выразились, то нам обоим предстоит весьма ответственный и почетный прием, на который офицеру положено являться по форме одежды «парадная вне строя». Кстати, а вы свой приличный костюм куда дели?

– Не знаю, – Сергей Григорьевич пожал плечами. – Когда привезли сюда по второму разу, переодели, наверное…

– Вот блин! – не по возрасту и чину воскликнул Михайлов. – Вот так вы, элита, и страну великую просрали! Ничего нельзя доверить даже на время, а мне за матценности отчитываться… Ну ладно, в машине запасной комплект есть, там и переоденетесь. Теперь главное: о пресс-конференции. Имейте в виду, Сергей Григорьевич, что ваша история болезни и запись в ней о состоянии клинической смерти, из которого вас вывели, приравнивается к вашей расписке-обязательству не разглашать сведения, полученные в ходе лечения. Это установлено секретным положением от 1938 года «О подзаконных, незаконных и попирающих конституцию действиях органов безопасности, направленных на защиту государства и приравненных к нему ответственных работников». Таким образом, если вы обратитесь к журналистам, это будет рассматриваться как уголовное преступление, если же вы сообщите о запрете обращаться к журналистам, это будет еще одним уголовным преступлением, в связи с чем будут возбу2ждены по крайней мере два уголовных дела… В общем, собирайтесь, господин Кузнецов, не тяните – это в ваших же интересах.

Кузнецов наконец нащупал под кроватью шлепанцы, в качестве которых использовал старые кроссовки с примятыми задниками, молча встал и, не совсем уверенно ступая – ноги были ватные, – направился к двери палаты. Встал под звон кроватной сетки и Михайлов, сунул под локоть свою взлетную фуражку, шагнул следом…

Весь кураж Сергея Григорьевича улетучился, пока полковник произносил свой монолог. Раздражение, решимость прекратить все это свинство, оскорбленное самолюбие и даже сомнения относительно реальности происходившего в прошлые встречи с Михайловым – все вытеснил страх. Страх этот не был вызван собственно угрозами полковника, упоминанием какого-то явно пародийного, невозможного «положения», грядущих уголовных дел, государственных интересов и прочих кошмаров. Их профессор Кузнецов привык считать давно сгинувшими в баснословных временах. Когда же нечто подобное вскользь упоминалось в телевизионных новостях, он пропускал это мимо ушей как явно не имеющее и не могущее иметь к нему какого-либо отношения… Нет, его окутал другой страх, вроде страха высоты, которой он боялся с детства, или страха некоторых болезней – реальная ишемия к ним не относилась, или страха скандалов с женой, которые вообще вроде бы ничем существенным чреваты не были… Это был страх иррациональный и потому непреодолимый. Не совсем отчетливая мысль мелькнула: страх жил в самой этой аббревиатуре, ее частое упоминание в конце концов отнимало мужество, сколько бы ты ни делал вид, что ничего не чувствуешь.

Как-то очень медленно они шли к двери, будто шагали в воде.

– Я надеюсь, Петр Иваныч, – уже у самой двери, уже протянув руку, чтобы открыть ее, сказал Кузнецов, с отвращением слыша заискивающий свой тон и фальшиво-дружеское имя-отчество, выплывшее из памяти, – я надеюсь, что участие в сегодняшнем приеме, или как там его, будет последним, что от меня требуется вашей организации? И я буду свободен?

Но ответа не последовало – вместо ответа он получил легкий, но ощутимый толчок в спину и услышал невозможное, невообразимое, но уже подсознательно ожидаемое.

– Руки, – сказали позади него, – руки за спину! И вперед, не оглядываться!

Дверь распахнулась сама собой, за ней стоял Игорь Сенин, брат.

– Брат, – постыдно обрадовался Кузнецов, – а я уж думал, что ты опять пропадешь надолго…

– Я не пропаду, не боись, – сказал брат. – Руки за спину! По сторонам не смотреть! Пошел!

Длинный больничный коридор был, как всегда, абсолютно пуст, двери во все палаты закрыты.

И только в дальнем конце коридора, там, где была дверь на пожарную лестницу, проплыла в воздухе белая тень, взлетели полы халатика.

Не бойся, прошелестело в воздухе, не бойся, все будет хорошо, только не бойся, я тебя люблю.

И я тебя люблю, ответил он.

Капитан Сенин обернулся и покрутил пальцем у виска.

– Объебала прошмандовка старика, – сказал он. – Не разговаривать! Пошел быстро!

И снова несильно, но чувствительно Кузнецова подтолкнули в спину.

Тень в дальнем конце коридора взмыла к потолку и растаяла.