Текст книги "Старик и ангел"

Кузнецов молчал. Машина неслась по Шоссе, что-то вокруг менялось по мере приближения гигантской эстакады, но профессор не обращал на это внимания. Он уже нашел логическую щель.

– Ну, а вы, значит, считаете, что все это не бред? – ехидным тоном оппонента на явно проваливающейся защите спросил он. – Прекрасно! А что же это? С бегством из палаты кардиореанимации, с этим лимузином и прочей кинематографической дребеденью? Чем это от иконки и появления в кальсонах на Тверском бульваре отличается – если уж вы на роман начали ссылаться? Ответьте просто: почему мы вместо того, чтобы… ну, извольте, просто отдать Богу душу, пустились в какие-то бессмысленные похождения?

– Для профессора и доктора наук вы тугодумны, Сергей Григорьевич, – вздохнул Михайлов. – Только что я вам объяснил устройство этого мира и сообщил, что им правят те, кто отдал Богу душу, а потом вернул ее, но не себе, а… ну, кому? Интересно, догадаетесь? Или марксизм-ленинизм на четырех курсах плюс кандидатский минимум по марксистско-ленинской философии, плюс кавээновская привычка надо всем посмеиваться совсем выбили из вас заложенное Создателем понимание мира сего? Ну? Я же почти подсказал! Итак… Мира сего… Кому же возвращается не вполне отданная Богу душа? Кому, Черт возьми?!!

Кузнецов оцепенел. Он не был тугодумен и не растерял рассудок на идеологических лекциях – просто он не хотел понимать то, к чему его подталкивал проклятый полковник.

– Ну, сообразили, наконец, – усмехнулся Михайлов. – Верно: ко Князю мира сего и возвращается душа, отошедшая к Богу, а потом человеческими усилиями вернувшаяся. Отдал Богу душу – и пожалел, пожадничал, в последний миг захотелось еще подурачиться среди живых, глупых и пошлых… А тут уж тебя и ждут! Добро пожаловать! Господин Кузнецов, вы пережили клиническую смерть, однако усилиями наших реаниматологов… ну, как положено, электрические разряды… потом операция с установлением стентов… а дальше беречь себя… никаких сильных эмоций и значительных физических нагрузок… и так далее. Всё, в конце концов, ясно?

– Предположим… – неохотно буркнул Кузнецов. – Предположим, душа, отошедшая к Богу, а после того искусственным путем возвращенная на этот свет, попадает в руки…

– В лапы, – перебил Михайлов, – в когтистые лапы! И вот вы уж его не то чтобы подданный, но даже просто собственность. И он крутит вами, как пожелает, а через вас управляет этим миром, княжествует. И так было всегда…

– Позвольте, – обрадовался Кузнецов возникшему в этот миг аргументу, – но ведь выводить людей из клинической смерти медицина научилась не так давно. Не знаю… Лет сто? А до этого как же… он… словом, как к Черту во власть люди попадали?

– Прекрасно сами знаете, профессор, – усмехнулся полковник. – Для этого вы вполне достаточно начитаны, и даже на языке оригинала кое-что… Как попадали? По-всякому… Некоторые сами продавали душу хвостатому за бессмертие, то есть от передачи своей души Богу отказывались превентивно, юридическим, так сказать, путем. Подпись кровью, тут же и огненная печать… Формальности обычные. Да чего ж далеко ходить: попробуйте вы свою дачку… есть дачка?

– Нету, – угрюмо ответил Кузнецов.

– Ну, попробовали бы квартиру, когда еще ею владели, не супруге вашей, мадам Шаповал-Кузнецовой, завещать, а кому-нибудь… ну, не будем вдаваться… И забегаетесь по нотариусам, и всюду подписи и печати, и буквально кровь пьют! И уж потом все равно суд, причем, прямо скажем, вполне страшный суд! Так это всего лишь трехкомнатная квартира, 76 квадратных метров общая площадь… А то душа… Помните коллегу-то вашего, пожилого ученого, который согласился? Если не читали, то уж оперу-то слышали? И это, заметьте, по собственной воле и даже инициативе…

Сергей Григорьевич вдруг почувствовал, что дрожит, причем так дрожит, что буквально зуб на зуб не попадает.

– Кондишен выключи, – приказал шоферу сочувственный полковник Михайлов Петр Иваныч и продолжил: – А в прежние времена, до реанимации, тоже способов было много. Вот, например, совсем непредсказуемый и никак в воле человека не находящийся случай: при родах пуповина обмоталась, ну, уже было задохнулся, но опытная повивалка – в роду супруги вашей была такая, повивальные бабки вообще интересная порода – за ноги вздернула, вниз головой свесила и по красной заднице во всю силу руки… И задышал, и заорал, а ведь уже там был, уже отдавал свою некрещеную по нехватке времени душу… Однако ж вернулся, и всю жизнь прожил, и все не мог понять, кто ж им так вертит, что иногда мужик как мужик, а иногда такое учудит, что и сам не понимает, какой Черт его дернул! То бабу свою до полусмерти упряжью отходит, то на соседский сеновал огня кинет среди ночи… А все дело простое: прямо от акушерки Нечистый его и принял в свою власть. И буянят, бесчинствуют, зверствуют по всей земле такие… ну, назовем «возвращенцы» – кто из родильни, а кто и из кардиореанимации. И пока служат тому, под чью власть вернулись, не удержавшись там… – Петр Иваныч ткнул пальцем в обтянутый мягкой замшей потолок машины, – до тех пор и бессмертны. А как – бывает, в жизни все бывает, Сергей Григорьевич, – как опомнятся да отрекутся от зла, так тут же: «От нас безвременно ушел»… Правильно, безвременно. Ему задолго до того следовало бы… Вот наш брат, вернувшийся, и устраивает здесь такую жизнь, что одному Черту она по нраву!

Закончил полковник на крике, даже на истерическом вопле – да, чувствительный попался.

В машине стало тихо.

Кузнецов уже почти всё, как ему казалось, понял. Схема получалась логичная…

Но в это время произошли на дороге два события, отвлекшие его от мыслей.

Во-первых, сама дорога стала как-то наклоняться, перекашиваться вбок, как плохо подвешенный мосток через ручей. Сделалось так страшно, что и о самом Черте забыл.

Во-вторых, справа по этой косой дороге машину, в которой ехали наши герои, обогнал полицейский «мерседес» и раздался хамский ор: «Вправо! Всем вправо принять! Вправо – и стоять!!!»

– Не проскочили, – вздохнул полковник.

Глава пятнадцатая
Тайна профессора

– Сейчас мне придется кое-что вам объяснить, – сказал он после небольшой паузы, в течение которой шоссе продолжало сворачиваться. Постепенно оно стало походить на кулек, какие скручивали бабки на рынках в древние времена под лесные ягоды по трояку стакан. (Моему другу-поэту, Царство ему Небесное, однажды такой кулек под мелкую зеленоватую землянику свернули из Бунина, того, первого девятитомника, как раз из «Чистого понедельника». – Авт.).

Но этот кулек был асфальтовый.

Понемногу его широкая горловина поднималась, так что в конце концов кулек, края которого уходили в небо, стал вертикально – как раз, чтобы Кто-Нибудь насыпал в него сверху небесных ягод.

Но ягод не было.

И под рев «Принять вправо! принять вправо и остановиться!» автомобили стали сползать в низ кулька. Но аварий было удивительно мало, только один «бентли» перевернулся, из него выбрались двое, кое-как уцепились за косую стенку кулька – и тут же были скручены полицейскими, выскочившими из проползавшего вниз по спирали броневика с зарешеченными окнами. На пострадавших немедленно надели наручники и засунули в броневик, при этом ор усилился: «Просим не нарушать правила дорожного движения! К нарушителям ПДД будут приняты гуманные меры!»

– Гуманные – это восемь лет и новый суд каждый год, – пояснил Михайлов. – А «соответствующие» – это пожизненное… Впрочем, не в этом дело. Сейчас вы, уважаемый Сергей Григорьевич, присутствуете при историческом событии – Празднике Воздвижения Вертикали. Вы увидите действующий механизм законно избранной демократической власти, подрезку ее ветвей и формирование кроны. Мы посетим также Ваганьковское кладбище с могилами Есенина и многих известных людей, смотровую площадку на самом высоком здании в «Москва-Сити», строительство которого началось около ста лет назад, мы побываем на Ленинских горах и посетим мавзолей Воробьева…

– Вы окончательно рехнулись, полковник, – перебил наконец Михайлова сам уже совершенно потерявший рассудок Кузнецов. – Я не экскурсия и вы не экскурсовод! И кто такой Воробьев?

Между тем Шоссе продолжало безобразничать. Сворачиваясь, оно понемногу превращалось из рыночного кулька в цилиндр. Все машины, включая полицейские, оказались на дне этого цилиндра, где сбились в плотную толпу. Вместе пейзаж напоминал внутренность плохой папиросы, вроде перележавшего старинного «Беломора», из которой высыпалась часть табака, а мундштук стал непомерно длинным – точнее, высоким.

– Но закурить пока не предлагают, – сморозил очередную бессмыслицу полковник. – Однако не в том дело, а в том, что мы сейчас видим знаменитую Вертикаль, причем изнутри…

Откуда-то из гущи стальной толпы, состоявшей из «ауди» и «рэйндж роверов», раздался грохот моторов. Толпа каким-то непонятным образом раздалась, и из нее вырвались два мотоцикла. Это были «харлеи», но явно сделанные по особому заказу – каждый длиною с грузовик, оба сплошь хромированные, так что отблески не давали толком их рассмотреть, и оснащенные сиренами, которые, включаясь каждые пять секунд, перекрывали даже рев двигателей. Позади одного из мотоциклов развевался государственный флаг, но понять, какое это государство, было невозможно: на красном фоне морщился большой белый крест, а над крестом взлетал синий двуглавый орел, вцепившийся когтями в земной шар. На втором мотоцикле был прикреплен более скромных размеров флажок: трехцветное поле, тот же двуглавый орел посередине, но головы, вопреки обычаю, повернуты внутрь и смотрят друг на друга. В нижнем углу сияли золотом серп и молот.

Один мотоциклист был в черной коже с ног до головы и непрозрачном черном шлеме. Другой – в точно такой же одежде, но белой, и пластик шлема его был прозрачен, но это только придавало странности: головы у ездока не было, шлем плотно сидел на плечах, а внутри него была пустота…

Двигатели взвыли уже совершенно нестерпимо, мотоциклы рванули – и в мгновение оказались летящими по внутренности папиросного мундштука. Закручивая спираль, они поднимались «все выше, и выше, и выше» – гремел неведомо из какого радио оркестр, гимн люфтваффе и советских соколов со всеми русскими и немецкими словами перекрывал уже все звуки, кроме аплодисментов, доносившихся из каждой машины, хотя наглухо тонированные стекла у всех были подняты.

– Что это было, Петр Иваныч? – смиренно, уже почти теряя сознание, спросил Кузнецов.

– Вертикаль Власти и гонки по ней, – торжественно ответил полковник. – Вы стали одним из немногих, видевших это наяву, а не запись с профессиональными каскадерами… Помните, в каждом парке культуры и отдыха был такой аттракцион? Мотогонки по вертикальной стене. Один поэт тогда даже стихи про это написал… Да. Так вот поэтому народ нашу власть, Инструктора и Инспектора, добродушно называет Байкерами. Ну, иногда, конечно, Гребаными Байкерами, не без этого, – вы что, народ наш не знаете? Он всегда скрывает любовь под грубыми словами, а может и в глаз дать – но это ж любовь, настоящая, искренняя, одухотворенная… Вот так. А Черному – это Инструктор… или Инспектор… ну, не важно – ему в детстве очень хотелось попробовать самому… Белого же, в сущности, как вы заметили, наверное, вообще нет. Видели, что у него в шлеме? Ну вот. Так что Черный всегда приходит первым. Такова воля народа, – он махнул рукой в сторону «ягуаров» и «лексусов», – сами выборы, вы же видите, абсолютно прозрачные. Тут вам и Вертикаль Власти, тут же и ее механизм… Под наблюдением ГИБДД…

– Ну и что? При чем здесь я?! – Сергей Григорьевич едва не плакал. – При чем здесь какие-то сказки про передачу Дьяволу душ тех, кого спасли после клинической смерти? О какой кандидатуре применительно ко мне вы бормочете уже который день? Я чувствую, что есть какая-то связь, но не понимаю, какая именно…

Тем временем Шоссе постепенно выпрямилось, и машины помчались по нему как ни в чем не бывало, взлетая на эстакады и врываясь в туннели. Тут, попав в обычные условия езды, совершенно неожиданно в разговор влез брат-шофер.

– Всегда ты был тупой, хоть и профессор, – сказал он, обернувшись к Кузнецову и презрительно, насколько мог, скривив рот. – В математике своей туда-сюда, а кроме нее, кавээна мудацкого и баб – ничем не интересовался. А страна, короче, другая стала, понял? Россия. И прочих стран теперь нет и не будет никогда и нигде. И Вертикаль – это… Это наше все, понял, короче? Как сказал Черный.

Неожиданно для самого себя Кузнецов обиделся на всю эту чушь и, совершенно забыв, что он действительно профессор, ответил достойно.

– Жалко, что я тебя, недоебка, тогда молотком не пизданул, – сказал Сергей Григорьевич довольно сдержанно. – Кто ж мог знать, что вырастет такой говнюк…

– Ну и пизданул бы, – еще сдержанней ответил шофер. – Меня бы оживили, и теперь я сидел бы вместо тебя, короче, а ты после колонии баранку крутил бы. Шоферов-то инфаркт реже хуярит, чем профессоров…

– Да, теперь видно, что родственники, – от души захохотал Михайлов. – Однако к делу. Ты гони по маршруту, – приказал он водителю, – а вы совершенно правы, Сергей Григорьевич, потому что я действительно хожу вокруг да около. Уж больно предмет сложный и ответственный…

– Кто такой Воробьев? – некстати вспомнил Кузнецов. – И почему горы опять Ленинские?

– Ленинские в рамках восстановления исторических названий, – терпеливо, как ребенку или иностранцу, объяснил Михайлов. – А Воробьевым, естественно, был тот не известный ранее никому человек, в честь которого горы какое-то время назывались. Ну и в рамках исторической справедливости… Нашли захоронение, потом вообще просто: стволовые клетки и прочая чепуха, – и пожалуйста, лежит себе как миленький. Хотя многие требуют предать земле по христианскому обычаю…

– Дурдом, – коротко определил ситуацию профессор.

– Сравнение с психиатрической лечебницей, профессор, – возразил полковник, – абсолютно неправомерно. Никакое общественное устройство не порождает так мало психических отклонений, как Вертикаль. Мы здесь все абсолютно нормальные люди! Все как один. Любой социологический опрос обязательно показывает девяносто процентов минимум. То есть «за» или «против» – это как пойдет и как подготовить страну, но процент всегда близкий к ста. Лучшая певица в ноябре? Девяносто четыре за… ну, не важно. А лучшая певица в декабре? Девяносто семь против… ну, против нее же. Черный? Девяносто восемь за. Белый? Девяносто шесть за. Черный против Белого – девяносто восемь за обоих. Результаты последнего опроса аннулировать как не соответствующие математическим законам? Девяносто один за…

– Вот и есть настоящий дурдом, – угрюмо пробормотал Кузнецов.

– Ладно, – добродушно согласился Михайлов, – обсудим на досуге социально-психическое здоровье нашего общества, можно на референдум будет вынести… А сейчас к делу. Итак, вы ведь верующий православный христианин?

– Ну… – неопределенно протянул Кузнецов, – в каком-то смысле… Каждый идет к вере своим путем… Но меня бабка, она верующая была, из мещан, крестила в детстве тайно. Знаете, какие тогда времена были… Но, конечно, нельзя не признать существование Высшей Силы, которая, собственно, и проявляется в законах науки, поскольку…

– Тайно крещеный! – восхищенно перебил полковник. – Да уже этого достаточно, чтобы вы вошли в самую что ни на есть нашу элиту! Ведь там все исключительно тайно крещеные. Некоторые уже областями руководили, отраслями ворочали, когда принимали крещение! Я у одного товарища… ну, моего товарища еще по учебке… в смысле по учебе, сам был крестным отцом. Прямо между планерками, в его комнате отдыха за кабинетом, и крестили. И батюшка был из наших, доверяли ему, как самим себе. Представляете, окрестил, все по-человечески, а в рапорт не включил! Здорово рисковали все, между прочим… Да. Итак, вы верующий, следовательно, вам должна быть близка концепция, в соответствии с которой вы сначала отдаете душу… не нервничайте, простите! Значит, отдаете Богу душу, а после успешных реанимационных мероприятий душа ваша… не нервничайте!!! Душа ваша возвращается на этот свет, Князем которого, как известно, является Сатана, черт бы его взял. И становится ваша душа на втором сроке эксплуатации сразу же его полной собственностью. А так как он есть Князь мира сего, то и подвластные ему условно оживленные занимают ключевые позиции в государстве и обществе. В результате чего мы имеем такое государство и, мать бы его так, общество тоже не лучше!

– А в других странах как? – включаясь в бред, спросил Сергей Григорьевич.

– А других стран, дорогой профессор, – чуть понизив голос, задушевно сообщил Петр Иваныч, – давно уже нет. Вон даже ваш брат, шофер, это знает. В связи с небывалыми успехами медицины и ее беспредельными возможностями там не осталось ни одного человека зрелого возраста, не прошедшего процедуру восстановления сердечной деятельности. И, следовательно, все их души принадлежат Дьяволу, и нет там ничего и никого, кроме Дьявола, вообще ничего нет, поскольку… То есть исламские страны вроде бы есть, только никто не знает где. То ли во Франции, то ли в Англии… Но самих Франции, Англии и других так называемых развитых стран теперь точно нет. Доразвивались ребята. И есть теперь там только Черт знает что… Да вы включите первый же канал, сами посмотрите!

– А Россия, – снова ясно понимая, что он говорит с сумасшедшим и сам сходит с ума, поинтересовался Кузнецов, – Россия, в которой мы с вами лежали во втором кардиологическом отделении пятой градской больницы с диагнозом «ишемическая болезнь сердца»? Россия, где мы родились и стали теми, кем стали, где остались наши женщины и приятели? И откуда вы меня утащили на съемки какой-то фантастической ерунды, вероятно американской, познакомили с несуществующим братом…

– Эх, и бессовестный ты, профессор, – сказал шофер, оборачиваясь. – В детстве молотком пристукнуть хотел, а теперь вот отказываешься признавать…

– Помолчите, капитан, – прекратил родственное выяснение отношений Михайлов. – А вы, Сергей Григорьевич, успокойтесь и внимательней оглядитесь по сторонам: какие ж это съемки? Это самая что ни на есть реальная действительность или, если угодно, действительная реальность. А теперь вспомните: разве та Россия, о которой вы сейчас говорите, не казалась вам иногда раскрашенным картоном, бездарной декорацией, в которой разыгрывается неумело поставленная второразрядная пьеса с отвратительными актерами? Да не то что казалась – вы ведь уверены бывали, что находитесь не то в своем, не то в чьем-то бреду…

– Так что же Россия? – настаивал Кузнецов. – Вы ведь, Петр Иваныч, еще, помню, в самом начале высказывались как патриот, так неужто вы примирились с тем, что только что сказали о России?

– Вот это и есть Россия, – твердо ответил полковник. – Это, как вы помните, и есть Третий Рим, а четвертому не бывать. Мы постигли смысл веры и сумели применить на практике то, что написано в великих книгах. И на роль того, кого во второй, главной жизни не сможет уловить Князь тьмы, вы прекрасно подходите, профессор Кузнецов! Он – цап, а не тут-то было! Ну и мы, конечно, наготове – добро пожаловать, заждались… Лучшая кандидатура, как я уже вам говорил, и именно мне посчастливилось ее найти.

– Все равно ничего не понял, – брюзгливо сказал профессор, – но все же: чем уж я так прекрасен? И для какой цели вам, организации вашей, нужен? Вам бы научиться души у Сатаны перехватывать, потеснить его – на то вы и ФСБ, а вы… Что вы делаете? Что?!

– Как раз что надо, то и делаем, – ответил полковник, и лицо его, мягкое и заурядное лицо обычного русского пьющего мужика, приобрело гордое и даже высокомерное выражение. – А если точнее и без ложной скромности, то я, именно я, в результате многолетней разработки, обнаружил и привлек того единственного реанимированного, который… Словом, вас.

– Да на хера?!! – заорал Кузнецов, впавший за последнее время в отвратительную грубость.

– Все дело в том, что у вас нет и никогда не было души, – торжественно произнес полковник.

Глава шестнадцатая
Ужасный кошмар

Оставим потрясенного героя в его нынешних фантастических обстоятельствах и вернемся в полузабытую по ходу происшествий и бесед его квартиру.

В данный момент ее отпирает законная жена профессора Кузнецова Сергея Григорьевича, гражданка Франции (и, между нами, сохранившая на всякий случай российский паспорт) мадам Ольга Г. Шаповал-Кузнецова. При ней, как всегда в ее путешествиях, набор чемоданов “Louis Vuitton” (это не реклама! – Авт.), по которым носильщики и таксисты всего мира отличают пассажиров первого или, на худой конец, бизнес-класса. Без видимых усилий русско-французская пенсионерка вносит багаж в прихожую – она в прекрасной физической и, добавим заслуженный комплимент, косметической форме – и с отвращением оглядывает невыносимо пыльное помещение. А уж пахнет… Любой поймет, что так может пахнуть только из холодильника, в котором оставили продукты на неделю, но m-me Olga уже забыла, как пахнут русские холодильники с забытыми в них продуктами. Она просто зажимает нос и потому еще более гнусаво, чем обычно с ее приобретенным акцентом, кричит «Сергей!» – однако ответа не слышит…

Словом, чтобы не затягивать интродукцию, сообщим коротко: сделав всего один, но снайперски точный звонок на кафедру, она узнала все главное о муже. Еще пять звонков – в кардиологии говорили, что все справки через справочную, справочная была навсегда занята, потом кардиология уже не отвечала… Но Ольга Георгиевна не разучилась разговаривать с соотечественниками, даже каким-то необъяснимым образом усовершенствовалась в этом – так что ее соединили и с ординаторской, потом и с завотделением, и она узнала, что муж ее перенес длительную остановку сердечной деятельности и сейчас находится в глубокой коме в палате интенсивной терапии, где проводятся все необходимые лечебные мероприятия. Состояние тяжелое, пожалуй, критическое. Вы жена? Вам завтра пропуск выпишут…

Что такое кома и критическое состояние, Оля, схоронив не одного старика, узнала хорошо. Все с Сережкой понятно, а чего еще можно было ожидать, если в семьдесят пить больше любого молодого? И по бабам наверняка еще шлялся, хотя уж откуда силы… В общем, прощай, Сережа, и прости, а я тебя прощаю.

И пора заниматься квартирой, а в больницу… если в коме, ему все равно… а если очнется, то не порадуется, зачем огорчать больного… в общем, завтра посмотрим, впереди еще ночь и рассвет.

А вот с квартирой тянуть нельзя, тут работы много, придется месяц как минимум провести здесь, в этом чудовищном городе и в этой грязной трехкомнатной помойке, общая площадь 76 кв. м, сталинский дом, от метро десять минут пешком, ближний Юго-Запад…

И, распахнув в городской грохот и пыль – а когда-то ведь тихий был район, академический! – все окна, поскольку по-другому нейтрализовать холодильник было невозможно, жена умирающего плотно села за телефон.

Как ни странно, все люди были на своих местах, и те, кто когда-то маклерствовал в Банном переулке, стали не последними фигурами в риелтерском бизнесе, так что дело пошло быстро. Впрочем, сразу стало ясно, что без косметического хотя бы ремонта не обойтись, – да для начала холодильник ядовитый выбросить, так что пришлось немедленно найти украинскую бригаду с хорошими рекомендациями. Тут Ольга Георгиевна прекратила на некоторое время телефонную активность и занялась приблизительным подсчетом. Вложения были неизбежны, иначе при продаже такой руины потеряла бы больше. Получалось, что деньги потребуются немалые, так что наверняка придется тронуть – но на время, на время, все потом возместится втрое, впятеро, вдесятеро! – свои основные средства.

Тут, видимо, самое время задаться нам вопросом, откуда у обеспеченной, но, естественно, обеспеченной весьма скромно наследницы православного священника из парижского пригорода какие-то «основные средства»? Да хотя бы и вот эти чемоданы, которые в комплекте стоят, сколько приличная малолитражка? И откуда на шее вот этот платок с изображениями лошадиной сбруи, то есть от “Hermes” (и это тоже не реклама, честное слово! – Авт.), цена которого как раз равна месячной профессорской зарплате законного мужа? И откуда на пальцах с десяток колец – уж Бог их знает, с какими камнями, но блестят они синим режущим блеском? Не говоря уж о браслетах и туфлях, вот готов спорить, что “Prada” (и это, само собой! – Авт.)…

Ну, хватит, все ясно – деньги есть приличные, а откуда?

Вступив в обыкновенную жизнь немолодой обитательницы приличного парижского пригорода – унаследованный домик и кое-какие проценты с семейных денег на неприкосновенном счету, – Ольга восприняла среди прочих обычай обязательных долгих каникул где-нибудь на Коста-дель-Соль или на Майорке. Предпочитала она Кан Пастилью, курортную окраину Пальмы, где в полусотне метров от пляжа стоят многоквартирные дома, называемые апартаменте-отель или что-то в этом роде. Состоятельные английские, скандинавские, немецкие и французские старики покупают в них квартиры, живут там месяцами в не самый жаркий сезон, а в оставшееся время некоторые, самые практичные, сдают эти квартиры таким же старикам, но недостаточно денежным, чтобы купить квартиру собственную и не париться, рискуя старым сердцем, в июле. Вот такую квартиру и снимала уже третий год мадам Шаповал-Кузнецов через агентство, не имея никакого дела с хозяином и даже никогда не встречаясь с ним. Какой-то восьмидесятилетний буржуа, который приезжал только в сентябре, а в любой из остальных месяцев жилье было в распоряжении Ольги. Все удобства, две спальни и гостиная, маленькая, но вполне укомплектованная кухня… И впятеро дешевле, чем в стоящем рядом обычном, не самые лучшие три звезды, отеле.

После первого сезона на плоском как стол и бесконечном пляже,

среди веселеньких, громких немецких пенсионеров и всегда доброжелательно пьяных датских работягв сплошной татуировке на необъятных бицепсах и спинах,

под легким ветром, смягчающим ровную, без колебаний, жару,

с частыми вечерними поездками в старый город, сохранивший дух древних оккупантов-арабов, полный недорогих, но очаровательных кофеен и очень привлекательных магазинов, —

словом, señora Olga задумалась о покупке квартиры в одной из этих прелестных пятиэтажек – вспомнив русское слово, она вспомнила и его значение. Сходства между этими человеческими жилищами, с пальмами в кадках на лестнице и вечным запахом кофе из-за каждой двери, и оставшимися где-то в темном и сыром пространстве руинами, с разрушенными подъездами и давно настоявшимся запахом мочи, не было никакого – а слово вспомнилось. Так можно и золотистого йорка, гуляющего на руках хозяина неопределенного пола где-нибудь в Марэ, и бездомного драного кобелька, коротающего недолгую жизнь между помойками и прикармливаемого добрым таджиком, – обоих назвать собакой…

Однако, поразмыслив как следует, Ольга от идеи покупки отказалась. Ее влекла всякая недвижимость, но более всего она мечтала о квартире в Париже, пусть небольшой, но в приличном аррондисмане. Конечно, город за последние годы стал ужасным, юные хулиганы в военных куртках и пестрых платках, ждать от которых можно чего угодно, захватили его почти полностью, – тем не менее он привлекал ее, как всякую русскую женщину, которую Париж не привлекать не может. Однако, чтобы купить квартиру – что в Париже, что даже на недорогом курорте, – нужны были более, чем ее «основные средства», а взять их было негде. К тому же она привыкла к сумме на своем счету, наследству отца Василия, и никак не могла бы смириться с уменьшением этой суммы. Деньги она любила немногим меньше недвижимости…

В общем, она решила квартиру на Майорке не покупать.

И оказалась права, так как во второй ее приезд произошло событие, сильно изменившее ее обстоятельства в целом.

Прилетев с пересадкой в Барселоне, Ольга взяла такси, назвала адрес – она уже знала порядочно испанских слов – и через двадцать минут, открыв дверь своим, полученным по почте из агентства, ключом, вошла в знакомую квартиру.

В прихожей стояли чужие, чрезвычайно дорогие и очень старые чемоданы, а из гостиной доносились голоса – мужской, точнее дребезжащий стариковский, и женский, еще более старческий, скрипучий и слабый. Разговор прервался, потом сменился двухголосым заполошным криком, и в прихожей появились двое.

Женщина была похожа на птицу огромным тяжелым носом и маленьким, почти несуществующим телом. Тело болталось в дорогом и слишком жарком для Майорки летнем костюме – Ольга не смогла определить на глаз имя кутюрье, но что куплено это было в хорошем магазине, сомнений не вызывало. Лицо старухи было раскрашено и напоминало венецианскую маску, но из-под краски на лбу и на щеке выступали темно-коричневые, выпуклые, словно приклеенные, пятна.

А мужчина выкатился в кресле с высокими колесами и какими-то механизмами, выступавшими сбоку и торчащими сзади, из-за спинки. На нем были шорты и рубашка с короткими рукавами, все чрезвычайно убогое, будто вынутое из бака, где по пять евро любая тряпка. На ногах-палках, совершенно лишенных даже намека на мышцы, были черные, свернувшиеся в валики носки и тряпочные туфли-альпаргаты. Впрочем, на тонкой, как засохшая ветка, руке болтался золотой “Rolex”, совершенно очевидно не поддельный, а на совсем бесплотных пальцах – обручальное кольцо и фамильный перстень, тоже не из копеечных. Голова старика была гола, как сердцевина большого ореха, и напоминала ее формой. На коленях инвалида лежала уродливая шляпа из нейлоновой сетки, точно такая, какие носили советские пенсионеры лет тридцать назад.

Старики отчаянно гомонили, переходя с французского на испанский и обратно. Однако Ольге удалось понять, что их рейс в Париж вчера отменили, потому что здесь был ураган, о, мадам, вы не представляете, это было кошмарно, и даже повалило две пальмы на соседней улице, а теперь они уезжают, вот-вот придет машина, потому что их самолет через час…

Вот, собственно, и все.

В Париже они встречались сначала раз в месяц, потом раз в неделю, потом едва ли не каждый день – Ольга не ленилась ехать поездом до Сен-Лазар, потом в метро, потом пешком до кафе возле Оперы и слушать двух очень старых и не очень умных людей. Главным событием их жизни были проводы старика на пенсию – о, Ольга, вы не представляете, там был весь банк, из других отделений все пришли туда, где он проработал тридцать пять лет, на Одеон, и ему подарили эти часы, и даже вице-президент пришел, вы не представляете, он поцеловал мне руку, хотя теперь это, знаете, не принято, и сказал… Тут у обоих на глазах появлялись слезы.