Текст книги "Старик и ангел"

Глава двадцать девятая
Общее собрание

С раннего детства Кузнецов не любил оставаться в помещении один. Не то что ему бывало страшно, как бывает некоторым, но они не признаются… Нельзя сказать также, что он как-то уж слишком сосредотачивался на своих размышлениях, чего некоторые тоже не любят, испытывая от сосредоточенности излишнее напряжение… Нет, у Сергея Григорьевича была другая, вроде бы даже физиологическая причина: от одиночества и тишины у него в ушах – нет, скорее даже прямо в голове – возникал некий шум, будто гомонила толпа, будто десятки или даже сотни людей говорили разом, спеша быть услышанными, причем голоса становились все громче, шум нарастал и делался совершенно невыносимым… Вроде как на том митинге, на Шоссе.

Возникал этот крик не всякий раз, когда Кузнецов оставался один и в тишине, но без видимых причин, неожиданно. Тогда Сергей Григорьевич включал радио, или принимался быстро ходить по комнате, напевая что-нибудь, или даже – неловко признать – начинал громко разговаривать сам с собою.

Вот и сейчас крик стал приближаться, нарастать и наполнил всю голову профессора Кузнецова, так что он плюнул на тройное интегрирование, не решив, по какой поверхности его вести, вскочил из-за стола, швырнул карандаш и заметался по комнате, тихонько выстанывая любимый еще с древних времен джазовый марш “Alexander’s Ragtime Band”. Не переставая музыкально ныть, отчего шум в ушах начал понемногу стихать, Сергей Григорьевич выскочил на кухню и принялся заметно дрожащими руками заваривать чай – просто чтобы отвлечься, это иногда помогало разогнать невидимых крикунов. Дождался, пока щелкнул и выключился быстродействующий электрический чайник, налил в большую, неведомо откуда попавшую к Тане сувенирную кружку с изображением Эйфелевой башни и надписью для определенности “Paris” кипятку, утопил – бдительно следя, чтобы хвостики свешивались, – два пакетика и, осторожно держа горячее, вернулся в комнату. Он намеревался продолжить работу во что бы то ни стало – несмотря на обычное, болезненное пробуждение, с утра возникло и сохранялось предчувствие близкого решения.

Однако не результатам интегрирования суждено было сегодня удивить профессора.

В комнате, когда он туда вернулся, было уже не протолкнуться между набившимися в нее сверх всякой возможности более или менее знакомыми Кузнецову людьми.

Прежде всех он увидал двух из примерно сотни вроде бы знакомых женщин. Одна была крашеная поверх несомненной седины блондинка с грубым, почти мужским лицом в крупных складках. В желтых волосах ее торчал нелепый черный бант, и Кузнецов именно этот бант и вспомнил даже раньше, чем она робко улыбнулась, открыв изумительной красоты керамические зубы.

– Любаня, – тихо воскликнул он и оглянулся, ища, куда бы поставить кружку, потому что объятий, успел подумать он, не избежать. Кружку пришлось поставить на пол. – Любаня, ты откуда?!

Но Любаня ничего не отвечала, только все скалила свои ужасные синеватые зубы, и Кузнецов как-то сразу забыл про нее, так же, как про кружку с кипятком, стоящую у его обутых в войлочные тапки ног. Внимание его переключилось на высокую старуху в сарафане, под которым, это бросалось в глаза, ничего не было, кроме тощего, плоского тела.

– Ленка, – фальшиво обрадовался Сергей Григорьевич, – Ленка, ты совсем не изменилась…

Однако и Ленка ничего не ответила лживому профессору, лишь по-детски закрыла лицо ладонями, и кожа ее голых рук повисла мешками.

Странно, но эти сверхъестественные появления давних, доисторических любовниц не очень удивили Кузнецова. То есть он удивился, конечно, но не настолько, насколько должен был бы удивиться нормальный человек. И вместо того, чтобы истерически закричать, опрокинуть, отскочив, огненную кружку или хотя бы перекреститься, он продолжал любезничать.

– Чему обязан? – как бы в шутку, как бы немного ерничая, с легкой как бы пошлинкой обратился он уже к обеим женщинам. – Старая любовь не ржавеет, а?

Но призраки не приняли шутливый тон.

– Спасаться тебе надо, Сережа, – дрожащим от невидимых слез голосом сказала Любовь Ивановна и улыбнулась еще шире. – А я тебе помогу. У моего теперь денег немерено, да у меня и свои есть… Беги, Серенький, от своей голодранки, она тебя в могилу быстро сведет.

Лена открыла лицо – все в мелких тонких морщинках, как намокшая и высохшая папиросная бумага.

– Зачем ты меня бросил тогда? – вопрос ее был настолько бессмысленным, что Сергей Григорьевич ответил на него серьезно.

– Это ж ты меня бросила, – сказал он даже с обидой, всплывшей из неведомо каких глубин. – Исчезла…

Что-то я совсем с ума схожу, подумал Кузнецов, все время твержу себе, что схожу с ума, и все дальше схожу. Уже с воспоминаниями разговариваю, отношения выясняю, чистая шиза…

Тут же переведенные из разряда призраков в разряд воспоминаний дамы рассеялись, только в воздухе осталось висеть: «Брось ты ее, Сережка, брось ты сиделку свою, возвращайся к нам, мы тебе больше подходим, мы проверенные, мы тебя не оставим никогда, а у нее сплошное притворство и корысть…»

Я ведь и сам, подлец, так иногда думаю, мысленно ужаснулся Кузнецов, и мерзкие обвинения сразу утихли. Это мои внутренние голоса были, признался себе Сергей Григорьевич, а стыдно стало – вот они и заткнулись.

Между тем из толчеи высвободился не убитый во младенчестве брат, Игорь Сенин.

– Короче, давай, брателло, мириться, – сказал капитан ФСБ. – Я про молоток не стану помнить, и ты забудь. Давай к нам, звание получишь, да сразу и в отставку пойдешь полковником, а у нас пенсии, короче, неплохие, хорошие даже, можно сказать… А от родни не отказывайся. Брат – это ж брат, а не портянка…

Но Кузнецов слабины, как в краткой беседе с бывшими женщинами, не дал – напротив, призвал на помощь слабую свою веру.

– Чур меня, – произнес он простодушную формулу, – сгинь, рассыпься!

И перекрестил то пространство, в котором слегка плыл, колебался в духоте битком набитой комнаты никакой не брат, а чекистский морок, – видение побледнело и, по молитве, сгинуло.

Однако ж дурное место не осталось пусто – из сплошной давки тут же выдвинулся чертов полковник Михайлов Петр Иванович, наказание профессору за все грехи его. Позади начальника мельтешили его юры и толики с суровыми и даже угрожающими выражениями на протокольных рожах.

– Уж меня-то, Григорич, ты в призраки не зачислишь, – фамильярно обратился полковник к своему подопечному. – Мы с тобою вместе такого хлебнули… Ты вспомни, сколько раз я тебя из глубокой жопы вытаскивал, можно сказать, жизнь спасал! И я тебе не чужой, ты ж меня, помнишь, убить хотел, да промахнулся, в колено попал… Мы с тобою кровью повязаны, дружбаны навсегда…

В подтверждение негодяйских своих слов фээсбэшник выставил вперед ногу – в штанах над коленом темнела дырка с буро-кровавыми краями. Впрочем, ради судьбоносного разговора оделся Михайлов в любимое им бродяжническое рванье, так что понять, от чего возникла грязная дыра, не представлялось возможности.

– В общем, хватит дурью маяться, – продолжал полковник, – тут выборы на носу, а главный кандидат в президенты, лидер всей оппозиции, арифметикой какой-то занимается и любовь с младшим медперсоналом крутит!.. Все, одевайся, Сергей, и поехали, делом заниматься пора. У нас еще сегодня встреча с академиками, они тебя действительным членом избрали по отделению твоих физико-математических наук, понял? Это ж для тебя, я думаю, все равно, что для меня сразу в маршалы… Давай, не тяни кота за муде, академик.

И он шагнул вперед, распахнув объятия, – очевидно, собираясь заключить в них Кузнецова.

Да не тут-то было!

Профессор в одну секунду выбрал правильное решение: вместо того чтобы, допустим, крестным знамением отогнать нечистую силу, как в предшествовавшем случае, он, не будучи полностью уверенным в мистическом происхождении полковника – мало ли таких полковников и в материальном мире присутствует, – произвел жест вполне бытовой и даже грубый. То есть, согнув правую руку в локте, резко положил на ее сгиб левую, кулаком же правой для верности одновременно изобразил русский народный шиш, который, в свою очередь, подумав секунду, превратил в интернациональную фигуру с выставленным средним пальцем – в глобализме живем, ничего не поделаешь.

– Дурак ты, хоть и профессор, – ответил грубостью на грубость полковник Михайлов. – Не хочешь на старости лет все свои проблемы решить… Ну, имей то, что имеешь. Оля, силь ву пле…

Произнеся эти слова, обращенные к невидимой даме, полковник поблек, потерял отчетливые края, а взамен его возникла немолодая, но зато прекрасно одетая женщина. В ней Сергей Григорьевич, естественно, – как и вы, мой сообразительный читатель, – узнал свою и по сию пору законную жену гражданку Французской Республики m-me Chapoval-Kuznetzoff. Общий ее стильный вид, увы, непоправимо портила гримаса ненависти, искажавшая холеное, даже как бы светящееся от дорогой косметики лицо.

Сейчас начнется, подумал Кузнецов. Квартиры-то мне уж точно не видать, подумал он, но что еще она у меня отнимет? Отнять-то нечего, кроме…

– Я умираю, – сказала Ольга, и слезы мгновенно смочили все ее сверкающее лицо, тут же сделавшееся серым. – Мне осталось недолго, дай же мне умереть спокойно.

– Что с тобой? – Кузнецов, теперь почти постоянно испытывающий чувство вины перед всеми желающими, тут же поверил в услышанное. Поверив же, испугался, как любой испугался бы, узнав такую ужасную новость про близкого человека. А что жена давно уж не близкий ему человек и немало сделала, чтобы его, Кузнецова, истребить, он немедленно и начисто забыл от неожиданности, от жалости, от сочувствия. – Чем ты больна? Что врачи?..

– Я больше не хожу к врачам, – обливая слезами не только лицо, но уже и блузку, ответила Ольга Георгиевна. – Им больше нечего мне сказать, зачем же выбрасывать деньги… Тебе пригодятся.

И она смиренно вздохнула.

Однако выражение ненависти на ее лице не изменилось, не смыли его слезы, не смягчил смиренный вздох.

Да и в следующих словах никакого смирения уже не стало, не выдержала предсмертного тона страдалица.

– Тебе ж твою суку содержать надо, – тихо, сквозь сцепленные зубы, сказала она.

И Кузнецов, слава Богу, очнулся. С ним часто так бывало: только поверит он кому-нибудь, как тот возьмет да и откроет свое, как говорится, истинное лицо.

– Сколько ж злопамятства в тебе, – задумчиво сказал несчастный, – как же ты живешь, никогда не прощая… Ты бы лучше простила меня, а? Я ведь и сам о себе все дурное знаю, поверь. Прости меня, Оля.

Еще недавно ему такое и в голову не могло прийти. Теперь же он, повторюсь, часто задумывался о своей вине перед всеми и каждым в отдельности, о любви ко всем и всему, о возможности прощения.

– Прости, – повторил он. – Я ведь ничего дурного тебе уже не делаю и впредь не сделаю. Дай тебе Бог здоровья, надеюсь, что не смертельно ты больна. А я и вправду хочу только спокойно дожить – оставь же меня в моем последнем убежище… Прости, Оля, и отпусти меня.

Однако не получил он ни прощения, ни отпущения.

Хрен тебе, а не прощение – это уж я, автор, говорю вам, уважаемый Сергей Григорьевич. За все платить надо, друг мой. Сейчас и заплатите, да еще скажете спасибо, что легко отделались.

Мадам Шаповал-Кузнецова, на лице которой слезы, смыв всю красоту, в секунду высохли, размахнулась в полную длину руки, сшибая заодно разнообразную призрачную мелочь, да и приложила профессора Кузнецова в глаз.

И еще хорошо, что в глаз, точнее, именно в правый уголок правого глаза, так что и яблоко глазное не задела, и в висок, упаси Боже, не угодила, – не то быть бы Сергею Григорьевичу одноглазым, что приличествует, как известно, полководцам, а не ученым, или просто лечь на месте замертво. Рука-то у мадам тяжелая… Однако ж обошлось сильным ушибом, и дальнейший осмотр это подтвердил.

Ну, может, еще было и маленькое сотрясение, поскольку в нокдаун профессор отправился в настоящий – рухнул ничком, хорошо, что затылок пришелся на его же войлочные тапки, из которых он, увлекшись дискуссией, вышел и оставил их далеко за спиной. И еще удача: кружку с чаем бедняга, конечно, опрокинул, но кипяток уже остыл.

Так что лежит он лицом в потолок, без всякого сознания, мокрый и еле живой. После инфаркта миокарда, я вам доложу, такая нагрузка, какая приходится на главного героя в фантастическом сочинении, совершенно не показана. Сочувствую, а что могу поделать? Автор – существо подневольное, не он всё замысливает, а в мелких событиях персонажи вообще своевольничают. Это еще известный поэт, помните, относительно Татьяны удивлялся, а уж он ведь рядом с Самим был – и то робкая девица им крутила как хотела, вышла замуж за генерала, и как отрезала… Ну, ладно, авось с Кузнецовым все обойдется.

– Пожалуй, скорую надо вызвать, – сказал Петр Иванович Михайлов, склонившись над потерпевшим. – Как бы он того…

– Ничего ему не сделается, – Ольга Георгиевна усмехнулась, и даже опытный работник органов поморщился от этой усмешки. – Он всю жизнь по десять раз в день умирает, а как только выпивкой или бабой запахнет, так уже выздоровел и куда угодно бежать готов… Очухается. Пошли отсюда, нечего больше в этом бреду делать.

– Ну, это еще как жизнь покажет, – неопределенно ответил полковник, однако, подчиняясь даме, перешагнул через лежавшего и направился к выходу из квартиры.

Вслед за ним потянулась и вся нечисть, как определенно инфернального происхождения, так и вполне реалистического.

В минуту комната опустела.

А еще через минуту в замке заскрипел ключ и влетела на бреющем Таня. Увидев миленького-любименького в плачевном положении, она не стала терять ни секунды на испуг и какие-нибудь проявления горя. Вместо того чтобы охнуть, зарыдать, заметаться из кухни в комнату и обратно, медсестра последовательно проделала все целесообразное и необходимое: нащупала пульс в сонной артерии, дала понюхать, приподняв голову, нашатыря, мгновенно извлеченного из сумочки, и, протащив тяжелого старика по полу, прислонила его в сидячем положении к краю тахты.

– Счастье мое, – сказал Кузнецов, открывая глаза и пытаясь усилием воли остановить карусель, в которую превратилось уютное еще недавно жилье, – жизнь моя, они нас не оставят в покое! А я не боец, видишь, баба меня с ног сбила… Давай сбежим, любимая, давай сбежим от них… Чтобы не нашли… В глушь какую-нибудь.

– Куда ж мы сбежим, миленький? – спокойно возразила Таня, усаживаясь для удобства разговора рядом с Сергеем Григорьевичем, хотя пол был еще мокрый от разлитого чая. – Если они станут нас искать, везде найдут… Только я думаю, что не станут.

– Почему? – слабым голосом недавно побитого спросил Кузнецов. Он догадывался, почему впредь все эти упыри не появятся в его жизни или, даже появившись, будут вести себя тихо, но хотел получить подтверждение от Тани, в здравый смысл которой верил непоколебимо. – Почему ты думаешь, что они больше не придут?

– Потому что ты выздоравливаешь, любимый, – спокойно ответила Таня. – У тебя была нервная реакция на все неприятности, вот они и слетелись. А теперь тебе получше, ты и сам не замечаешь, насколько тебе лучше, а я-то вижу… Ты уже работаешь каждый день. Скоро совсем поправишься, и они тебя в покое навсегда оставят, исчезнут. Ты же ведь сам понимаешь, что их нет?

– Ну… – протянул Кузнецов, – ну… Ну, не знаю… Может, нет, а может, и есть… Что ж, и жены моей французской нету? А кто ж меня в глаз звезданул?

– Сам ударился, – мимоходом, уже встав и удаляясь на кухню ради обычных дел, сказала Таня. – Голова закружилась, упал, об стол и ударился. Хорошо, что не точно в висок или в глаз… Посиди еще, скоро ужинать будем, я приду за тобой.

– Нет, надо бежать, – упрямо бормотал профессор, даже не пытаясь встать. Ему нравилось упрямиться, возражать Тане вопреки очевидному. – Надо бежать…

Он бормотал все одно и то же, хотя понимал, что бежать никуда не надо, потому что здесь его дом.

Глава тридцатая
Ноутбук в спящем режиме

Продолжая бормотать, Сергей Григорьевич влез на постель и бессильно вытянулся.

И немедленно заснул.

Так бывает: заснешь на минуту, а потом кажется, что долго спал, и сны видел, и, проснувшись, не сразу сообразишь, что за время суток…

Кузнецов увидал странные сны – будто ему показывали какие-то отрывки, рекламные ролики снов.

Прежде всего ему приснилось, что он не выключил ноутбук, и машина выключилась сама, перешла в спящий режим – экран потускнел, погас, снова вспыхнул на миг – и погас вовсе. Только огонек сбоку мигал, показывая, что процессор не выключен.

Потом по темному экрану поплыли светлые строчки, коротковатые какие-то. Сергей Григорьевич присмотрелся к странному, как бы негативному изображению – так компьютер иногда сообщает собственную информацию, например, о необходимости обновления антивирусной защиты или о возможности загрузки новой программы – и понял, что это стихи. Строчки плыли довольно быстро, он едва успевал читать:

 
Жизнь пролетела. Я не разглядела
те гаражи у железной дороги,
будку, мостки, магазинчик убогий…
Жизнь пролетела…
 
 
Да, я живая, но жизнь не такая,
та, что задумана, не получилась,
не получилась – скажите на милость!
Жизнь не такая.
 
 
Что же мне надо? Среди звездопада
рядом лежим мы, сцепившись руками, —
как это здорово, быть стариками!
Что же мне надо?
 
 
Жизнь пролетела – да в этом ли дело?
Жизни всегда пролетали мгновенно,
души сливались всегда внутривенно…
Жизнь пролетела.
 

Стихи, следует заметить, Сергею Григорьевичу не понравились, дамское манерничанье и явная самодеятельность, – в поэзии, еще с молодости, он разбирался, пожалуй, лучше, чем в прозе. Почему ноутбук пишет от себя в женском роде, профессор не понял, но сосредотачиваться на этом не стал. Впрочем, мелькнула у него мысль, может, это не компьютер пишет, а капельница…

Так же, как возникли, совершенно самостоятельно, стихи иссякли, а экран сделался светлым, и на нем появились будто бы куски из какого-то фильма.

…На шоссе, шатаясь из стороны в сторону, теснилась толпа, на которую напирал строй полицейского спецназа в черных комбинезонах…

…Противоестественно сворачивалось в трубу опустевшее широкое шоссе…

…Внутри трубы спиралью взлетали два ревущих мотоцикла – аттракцион был снят великолепно, невозможно понять, где и как укрепился оператор…

…Следом за мотоциклами поднималась черная, тяжелая волна густой жидкости, ее поверхность приближалась к мотоциклистам – вот-вот догонит…

…И догнала…

Сильно потянуло уже знакомым Кузнецову сладким, тошнотворным запахом мазута, опять прилетела жирная капля, может, та самая, что когда-то уже испачкала профессору лицо. Сергей Григорьевич, еще не опомнившись от зрелища страшной гибели циркачей, попытался проснуться, но не смог, удалось только переключить изображение.

…Теперь от экрана шел сдержанный шум – великолепный зал, весь в лепнине и золоте, постепенно заполняла, рассаживаясь по широким рядам, публика – дамы в вечерних платьях, мужчины в торжественных костюмах и парадных мундирах…

…В первом ряду сидели несколько пожилых мужчин, выделявшихся костюмами даже на таком общем фоне – на них были фраки…

…Наконец дошла очередь до того из фрачников, лицо которого показалось профессору Кузнецову знакомым: лауреат достал из внутреннего кармана листок, начал читать по-английски с неправильными ударениями…

Сбрить надо было бороду, прежде всего подумал профессор, а то как бомж во фраке. Теория расчета любых рамных конструкций при бесконечном количестве воздействующих факторов премии стоит, подумал он потом. Весь мир можно считать рамной конструкцией, продолжал он думать. Вот все и решилось, закончил он думать, – и облегченно вздохнул во сне.

– Миленький, – услышал он и почувствовал, что его слегка трясут, – миленький, тебе нехорошо? Очнись, миленький!

– Мне хорошо, – ответил Кузнецов, – мне как раз хорошо, никогда еще не было так хорошо. Я люблю тебя.

– И я люблю тебя, миленький, – ласково сказала Таня.

Сергей Григорьевич открыл глаза.

За окном уже совсем стемнело, и он долго не мог понять, вечер сейчас или утро, – впрочем, это уже не имело никакого значения.

Глава тридцать первая
В сущности, последняя

После ужина Кузнецов всегда смотрел новости, потом – не каждый вечер, но раза три в неделю – Таня тащила его гулять на полчаса, а вернувшись, они сразу залезали в постель, ставили ей или ему на колени ноутбук и, пока не начинали слипаться глаза, смотрели какое-нибудь приличное кино, скачанное из Интернета. Звук слушали, разделив наушники, по одной затычке в ухо, – в своей комнате Коля готовился к сессии.

Сегодня, как и всегда, в новостях не было ничего интересного – джип въехал в автобусную остановку, семеро убитых, в лесу найден брошенный матерью ребенок, гигантское строительство на юге, перебои со светом и теплом не севере, бунты за границей, курсы на завтра…

Внимательно, затаив дыхание они выслушали прогноз погоды и вышли в сизый вечер, в легкий мороз, в снег.

Двор сверкал, на сугробы, осыпающиеся под слабым ветром, прозрачным золотом ложился свет из окон.

За крышами, примерно в полукилометре, свет летел в обратном направлении, вверх с земли, и был не желтым, а голубоватым. Там стоял красиво подсвеченный новодельный храм, в который Кузнецов и Таня несколько раз заходили. Храм и днем, без подсветки, был прекрасен, голубые звездчатые и золотые купола, если смотреть на них долго, приближались, белые же стены, наоборот, улетали в небо, будто вышина их была бесконечна.

«Почему же покой не дается мне и в храме, – думал Кузнецов, шагая рядом со своею невенчанной женой, – что-то не в порядке со мною… Или с храмом… Господи, прости и помилуй, как же я могу так думать!» Однако сладить со своими мыслями он был не в состоянии. Невозможно было примириться с черными робокопами, охранявшими церковные двери, расставив ноги и сжимая дубинки заложенными за спину руками в перчатках без пальцев; иногда же их сменяли не менее отвратительные злобные скоморохи в квадратных мешках, скрывающих головы, пляшущие в дверях церкви, выкрикивая похабные частушки…

Храм-то ни при чем, убеждал себя Сергей Григорьевич, но убедить не мог.

Однако ему все же хватало усталого рассудка и неопытной веры, чтобы понять – все они, и полицейские, и лжеюродивые, суть его же собственные бесы, из него исходящие и его же искушающие.

Но какая-то детская обида на храм оставалась.

Более же всего ему было обидно то, что никогда не встречал он в этом прекрасном и богатом храме батюшки. Кто там служит – Бог один ведает. Пусто в храме, только тени неопределенные по углам шныряют да одинокие люди стоят врозь и тщетные молитвы возносят…

И сейчас, увидав, как видел ежевечерне, голубую подсветку, Кузнецов расстроился и стал торопить Таню – домой пора, ласточка, пойдем домой, любимая, я устал…

Он отчего-то действительно чувствовал себя более обычного усталым в этот вечер.

Но отдых ему не был сужден.

Не успели влюбленные войти в свое жилье, раздеться, чайник поставить, как начались звонки – звонили и у двери, и по обоим телефонам.

Кузнецов пошел смотреть в глазок, а Таня, продолжая одной рукой готовить бутерброды – вопреки всем рекомендациям, они обязательно хотя бы понемногу ели на ночь, натощак не заснешь, – взяла трубку.

– Будьте добг-гы, – церемонно и картаво произнес женский голос прямо ей в ухо, – пег-гедать Сег-гею Г-гигогьевичу, что он свободен. Я подаю на г-газвод. С ним свяжется мой повег-генный…

В этот миг, видимо, что-то произошло там, откуда звонила дама: она совершенно непотребным образом захихикала и закончила разговор мерзостью без всякого прононса:

– Фату купила, проблядь? А жениху гроб закажи… Ну, Петечка, не рви же у меня телефон!

– Сереге привет, – сказал знакомый Тане голос Михайлова, фальшивого больного из кардиореанимации. – И передай ему, что если совсем херово будет, я его всегда приму, за домиком моим на Тенерифе присматривать. Климат – сказка. А дружба – дело святое…

Снова раздался кокетливый женский смех, и трубка опустела, только ветры пространств в ней завыли…

Вот и все, подумала Таня, вот и слава Богу.

Между тем Кузнецов прижимался к глазку, не решаясь открыть.

Да и то сказать – картина ему представилась странная.

На площадке сидел в инвалидном кресле на колесах глубокий старик, высохший и маленький, как мумия. Темное лицо его походило на сгнивший внутри скорлупы грецкий орех. А позади кресла стояла – видимо, прикатившая его – старуха, тоже древняя, но еще не усохшая, с лицом вполне человеческим и даже странно красивым, насколько смог разглядеть Кузнецов, все прижимавшийся, оттопырив задницу, к глазку.

Таня отодвинула его и, не задумываясь, хотя вообще-то всегда была осторожной, пощелкала замками и открыла дверь.

Пришельцы молчали и не делали никаких попыток проникнуть в квартиру.

– Вы к кому? – спросила Таня, не зная, что еще можно спросить у этих представителей вечности.

– Он хотел извиниться перед вами, Сергей, и попрощаться, – ответила старуха. – Шестьдесят лет назад он ушел от вас ради меня. Мы прожили жизнь в счастье, день за днем только в счастье… Да, он виноват перед вами, но счастье соединения – вот смысл человеческой жизни, поверьте. Мы виноваты перед вами, но не раскаиваемся.

Она говорила тихо, почти не разжимая ссохшихся губ, однако Кузнецов слышал каждое слово.

Он сразу все понял и сразу поверил в чудо.

– Гриша знает все о вас, Сергей, – продолжала мачеха Сергея Григорьевича. – Теперь, когда вы нашли свою душу, отец пришел проститься с вами.

– Сколько ж ему лет? – спросил Сергей Григорьевич.

– Девяносто семь, – ответила старуха. – Возможно, сегодня он умрет. То есть мы умрем… Прощайте.

– Вы не хотите зайти? – спросила Таня. – Чаю… И переночевать, может быть? У нас место есть, вы не думайте…

– Спасибо, – старуха, кажется, улыбнулась, во всяком случае, губы ее шевельнулись и все морщины ожили. – Нам не нужен ночлег, у нас нет времени для сна, нам пора.

– Папа, – тихо окликнул Кузнецов сидевшего все время с закрытыми глазами старца. – Папа, посмотри на нас!

– Вы не беспокойтесь, он и так все видит, – сказала старуха и, с усилием развернув кресло, покатила его к выходу из подъезда. Кузнецов кинулся помогать, но почему-то не догнал, подъездная дверь хлопнула.

Сергей Григорьевич и Таня пили чай молча.

Молча же надели ночную одежду и улеглись – по причине сильных впечатлений минувшего дня кино решили не смотреть.

Они лежали рядом, глядя бессонными во тьме глазами в невидимый потолок.

– Ты тоже думаешь, что я нашел свою душу? – спросил Кузнецов. – Выходит, полковник правду говорил, не было у меня раньше души? И как это – «нашел»?

– Я не знаю… – Таня ответила не сразу. – Наверное, это как переливание крови. У меня души было много, сплошная душа, теперь стало немного меньше, а у тебя больше… И надо, наверное, чтобы группа совпадала… Ну, как бы группа души.

Они умолкли и лежали молча.

Глаза привыкли к темноте и сквозь потолок, сквозь верхние этажи видели небо.

Звезды в небе сияли, из этих микроскопических проколов небес шел верхний серебряный свет.

Ночь была безоблачной.

– Это ангелы лазерными иголками делают в небе отверстия, – сказал профессор.

– Делать больше нам нечего, как дырки в небе проковыривать, – сказала Таня. – Спи давай, миленький. Ты сегодня перенервничал, вообще в последнее время у тебя нагрузка большая. Вот я тебя поглажу, а ты спи. Спи, душа моя.

– А еще был один писатель, так он написал про звездный билет, – сказал Кузнецов. – В молодости я очень увлекался… Теперь это непонятно, нет на железной дороге таких картонных билетиков с дырочками.

– Да не дырочки это, я тебе говорю! Что вы с твоим сочинителем все придумываете… – Таня засмеялась, в темноте ее смех звучал странно, будто доносился издалека. – Звезды – они звезды и есть. Ангелы, из наших, которым пока дела на земле не досталось. Вот они сами и сияют от скуки, вот тебе и звезды. А ты все придумываешь – медсестра, полковник, мотоциклисты какие-то… Нет этого ничего и не было никогда. Болел ты, а теперь выздоравливаешь, вот и все.

Двое лежат рядом, глядя вверх и держась за руки.

И оттуда, сверху, их хорошо видно, отчетливо.

Ну, пусть лежат, пусть. Не будем пока их трогать. Вообще-то ангелам с людьми того… не рекомендуется. Но этот случай… В общем, такой, особый. Полное одушевление человека. С нуля.

В общем, пусть двое лежат рядом, глядя в небо и держась за руки.

Это не конец их истории, просто мне больше нечего про них сказать.

Глядя в небо и держась за руки – вот и все.