Текст книги "Старик и ангел"

Глава двадцать первая
Другая сторона медали «За заслуги третьей степени перед Отечеством»

Сергей Григорьевич Кузнецов проснулся оттого, что его левой руке стало холодно. Будучи уже опытным сердечником, он внимательно относился ко всем ощущениям, идущим от левой руки – то пальцы немеют, то предплечье ломит, то локоть крутит… Все это, как ему объяснили врачи и коллеги по болезни, встречаемые в очереди на ЭКГ или УЗИ сердца, связано с непорядками в функционировании главного органа, в котором некоторые полагают место пребывания самой человеческой души.

Вот и сейчас, почувствовав холодок в левой кисти, он проснулся в некоторой тревоге. Однако тут же все и вспомнил, увидав любимую свою, спящую на стуле, отпустив его руку и немного склонившись на сторону во сне – усталый, тяжкий сон…

«Что же я делаю, – подумал Кузнецов в ужасе и отчаянии. – Что же я жизнь этой женщине ломаю? Она еще вполне замуж может выйти за нормального доброго мужика, у нее фигура вообще как у девочки, а что лицо усталое и возле глаз морщинки, так это ее не портит нисколько… Что же ее ждет со мною, с вдребезги больным стариком, нищим пенсионером, – наверняка выпрут меня в конце концов с кафедры, сколько они ставку держать будут… Женатым и неспособным развестись – мне мадам покажет такой развод, что сразу в морг, без заезда в палату… Импотент. Вечно удрученный. К тому же этот навязчивый бред, какой-то полковник, трубы, мотоциклисты, какая-то идиотская политическая деятельность… Надо ж такому присниться! Или это психоз развивается, только не хватало кончить жизнь в дурдоме – еще хуже, чем в кардиологической реанимации… Что же я с нею делаю, скотина, как же я такую ответственность на себя беру?! Я ведь ее люблю, как никого не любил никогда. Понять невозможно, когда это произошло, и что между нами общего, и что так мгновенно случилось… Она медсестра… А я какой-никакой, но профессор, доктор наук…»

И вдруг, совершенно независимо от этих горьких, справедливых, но не вполне, мыслей, профессор Кузнецов почувствовал себя совершенно физически здоровым, даже бодрым. Как будто что-то переключилось в его изломанном, постоянно дающем сбои организме, и он сделался молодым, сильным, безмозглым и веселым.

Он встал с постели и очень осторожно уложил в нее Таню. Она висела на его ставших крепкими, как когда-то, руках, бормотала «миленький, спи», но не просыпалась – умаялась. Сергей Григорьевич укрыл свою любимую простынкой, осторожно поцеловал ее пахнущие солнцем волосы и пошел к двери.

За дверью он увидел спящего на стуле полковника Михайлова. Войдя в роль охранника, он крепко держал на коленях неположенный ему по должности «калашников» и громко сопел, как бы давая знать всем приближающимся, что сон его служебный, чуткий, и если что – мало не покажется.

Кузнецов тихонько прикрыл дверь и подошел к окну палаты. За окном был длинный сплошной балкон с облупленными перилами и осыпавшимся местами бетонным основанием. Он тянулся мимо окон всех палат, и в дальнем конце на него выходила – судя по внутренней планировке отделения, которую профессор запомнил, несмотря на свое критическое состояние, – пожарная лестница. Таким образом, все складывалось благоприятно.

Сергей Григорьевич с натугой открыл залипшее во многих слоях краски двустворчатое окно, вылез на балкон и, пригибаясь, почти бегом достиг лестницы, оказавшейся на предполагаемом месте…

Через четверть часа он уже стоял на обочине узкой дороги за проходной больницы и голосовал каждой из редко проезжавших машин. То ли странноватый вид его пугал водителей – на нем были старые кроссовки с примятыми задниками на босу ногу, широкие брюки длины три четверти из тех, которые популярны среди отпускников, отправляющихся в Турцию и Египет, и темное кашемировое пальто поверх футболки с надписью “I was born in USSR”. Вообще-то, будь так одет человек молодой, это не вызвало бы ни у кого ни малейшего удивления – по сравнению, например, с популярными в текущем сезоне цветастыми кюлотами и узенькими короткими пиджачками этот наряд был вполне нормальным. Но в сочетании с седыми редкими и растрепанными волосами Кузнецова и его старым лицом, сплошь состоящим из отеков, складок, глубоких морщин и покраснений на бескрайнем лбу, черно-синих подглазий и «вожжей» между шеей и подбородком, все это выглядело странновато.

Наконец остановилась маршрутка «Газель» с цифрами 475 на лобовом стекле и 574 – на боковом. Отъехала в сторону дверь, и Сергей Григорьевич окунулся в запах шестнадцати человек, набившихся в помещение, предназначенное для одиннадцати. Это были сплошь молодые темноволосые и смуглые мужчины с большими сумками, в очень модной, но нелепой и дешевой одежде. Все они непрерывно говорили на разных языках по мобильным телефонам, что напомнило профессору о забытом еще дома, когда его увозила скорая, мобильнике. То-то совсем другая жизнь пошла без этой штуки, подумал он, устраиваясь на сидячем месте, которое ему почтительно уступил заросший нежной и совершенно черной щетиной юноша – спиной к движению.

Напротив Кузнецова сидела – представляющая в единственном числе аборигенов в этом пространстве – старушка с неприятным выражением лица, какое обычно бывает у старушек. На ней была полотняная панама поверх газовой косынки, вытянутая почти до земли вязаная кофта поверх ситцевого, явно домашнего халата и кроссовки точно такие, как на профессоре, только очень грязные, и задники их не были стоптаны, а, наоборот, туго натянуты на короткие, съехавшие ниже щиколотки носки.

– Старый уже, а хиппует, – сказала она в пространство, как только Сергей Григорьевич сел напротив, однозначно имея в виду его.

– Я из больницы, – с нелепо доверительной интонацией ответил профессор, – у меня другой одежды нет…

– Из диспансера наркотического? В убёг пошел, что ли? – без особого интереса поддержала разговор старуха. – Так менты все равно поймают и обратно засодют. Алкан или нарком? По старости видать, что алкан… Или из психушки?

– Я из обычной больницы, – с некоторой обидой, хотя сам себя давно считал алкоголиком и сумасшедшим, возразил Кузнецов, – из кардиологии, у меня инфаркт был. Но я не мог там оставаться. Видите ли…

– Все я видю, – злобно перебила его старуха. – Видю, что в ментовку тебя надо сдать, потому что ты дурак психиатрический и пальто украл. Вот мне черножопенькие помогут, повяжем тебя, а шофер на посту остановится… Деньги есть? Давай за проезд пятьдесят рублей, чего расселся?!

Профессор суетливо обхлопал карманы и вытащил сотню, а заодно небольшой пучок тысячных и даже пару красненьких пятитысячных – вероятно, все это были подотчетные, которыми снабдил казенное пальто перед выдачей его разрабатываемому гражданину Кузнецову полковник Михайлов.

Лицо бабки окаменело, она уставилась в окно и сомкнула губы, будто их намазали непреодолимым клеем «Момент».

Тем временем из-за плеча Кузнецова протянулась рука шофера, изгибающаяся противоестественным образом и напоминающая потому толстую змею, безошибочно на ощупь выдернула сотню и через секунду вернулась с горстью металлической сдачи, которую профессор, естественно, рассыпал по полу.

Тут старуха не выдержала. Мгновенно, проползая под сиденьями и распихивая ноги восточных мужчин, не прекращавших телефонные разговоры ни на секунду, она собрала все монеты, ссыпала их в подставленные ковшиком ладони Сергея Григорьевича и заговорила, близко склоняясь к нему всеми своими морщинами.

– Слушай, дед, я тебе предложение исделаю, – старуха не то чтобы шептала, но слов ее никак не мог услышать никто, кроме профессора. – В этом манте тебя сразу, как на конечную приедем, мусора заметут, тут такие не ездиют. Лучше давай сейчас сойдем у Стройдвора, пойдем ко мне. Я тебе полный кустюм дам из гуманитарки, я ее от лица общественности делю, потом покормлю, у меня и картошка есть, и ногу куриную отварю, а ты мне вот столько – с этими словами она выдернула из пучка несколько тысячных – заплотишь, не обеднеешь, и иди себе, если захочешь… А то поживи на воле, покуда ищут тебя. Тебя ж ищут, скажешь нет?

Кузнецов, не поняв половину в словах энергичной бабки, вяло кивнул. Тут же ведьма заорала нечеловеческим голосом: «У Стройдвора останови!» – и машина встала как вкопанная, так что пыль еще не улеглась, когда профессор и его новая дама вылезли через неудобные двери…

Водка у старухи была казенная, не самогон, отвратительного вкуса, с отчетливым запахом ацетона и странным названием «Семен Семеныч». Картошка тоже была из магазина, а не с грядки. О зеленоватой куриной ноге, сваренной почему-то без соли, и говорить было нечего – несомненно, обладатели таких ног были выращены не ближе Средних Штатов.

Такой простой обед вдвоем, в особенности три рюмки именной водки, подействовал на избалованного больничным столом и утомленного впечатлениями профессора оглушающе. Уже переодетый в бабкину «гуманитарку» – джинсовую куртку мешком и джинсы с какого-то баскетболиста, которые пришлось подвернуть почти до колен, – он повалился на отдающую затхлым кровать… И не то чтобы задремал, но несколько утратил способность ясно воспринимать действительность.

Между тем бабка, прибирая со стола, непрерывно рассказывала ему о жизни, в которую он свалился, как парашютист в коровник, – на краю сознания всплыл анекдот древних времен.

– …А три года назад у нас здесь, на Стройдворе – ну, поселок так называется, Стройдвор, – было здесь землетрясение. У нас, конечно, зона не такая, не сисмичная, но они тогда что придумали? Они построили шоссе, ты понял, Григорич? И ночью открыли по нему всю движению сразу, все эти лимузимы пошли, бэмэвэ и мирсидезы… И фуры, конечно. Ну, нас и тряхнуло. У кого дома были кирпичные, те враз рассыпались, кирпич-то новый, слабый. А у кого остались деревянные, как мой, тем ничего, только перекос дали и наличники попадали… Но много пострадало народу. Кого телевизором придавило, кого холодильником – еле вытащили спасатели. Через два дома от меня газовую трубу прорвало, ну, пожар, как положено… И, понятное дело, интернеционал пропал…

– Интернет? – переспросил полусонный Сергей Григорьевич.

– Я ж и говорю, интернеционал всюду поломался, ни письмо написать, ни известия узнать – ничего невозможно. Вот тогда и пошла к нам гуманитарка, из города, даже из-за границы – вот они молодцы, сами там с хлеба на воду живут, кругом цунамы, а нам помогли сильно. И одежа, и бумага сральная, и еда в банках… Грех жаловаться, теперь хорошо живем, никогда так не жили…

– А шоссе какое построили? Которое в трубу сгибается? – спросил Кузнецов, уже засыпая настоящим, крепким сном.

Реакция оказалась такой бурной, что он едва не свалился с пахучего ложа. Старуха что-то уронила с грохотом, подскочила к кровати, зажала Сергею Григорьевичу рот рукой в несмытом жире и зашептала еле слышно.

– Молчи! Если об этом говорить, гуманитарка кончится, – шипела бабка, – и дома наши не снесут, и новые не построят, которые обещали… Ничего ни в какую трубу не сворачивается, понял? Ты вот профессор, а глупый. Как может дорога в трубу сворачиваться? Хочешь, потом пойдем, я тебе ее покажу, дорога как дорога, только ремонт на ней все время делают…

Она оглянулась, хотя дом был пуст, только кошки и собаки бродили по кухне, то и дело пристраиваясь для своих туалетных дел то к ножке стола, то к углу стиралки.

– А теперь они водопровод перекладывают, понял? – уже почти беззвучно, тяжело дыша перевариваемой едой в ухо Кузнецова, сообщила бабка. – И как трубы-то прорвет, так и у нас цунамы будут, и гуманитарка тогда пойдет – только живи, горя не знай…

Изумленный и, как обычно, подозревающий себя в безумии профессор Кузнецов слушал-слушал, да и заснул окончательно.

Разбудила его хозяйка, осторожно дергая за ухо.

– Ты живой? – тревожно осведомилась она. – А то у нас-то ведь больницы нет, случись чего – что я с тобой делать буду?

Ничего бабке не ответив, Сергей Григорьевич потянулся с дрожью, тут же вскочил с постели, ставшей, кажется, еще более вонючей за время его сна, и прислушался по привычке к внутренним органам.

Органы, как у них стало заведено в последние сутки, были в полной боеспособности. «Чудеса, – подумал Кузнецов, – совершеннейшие чудеса, почище дороги трубочкой. Ведь мне при выписке должны инвалидность назначить как минимум третьей группы, врач говорил. А тут впору…»

И он смущенно прервал мысль, потому что, хотя в комнате никого, принадлежащего к женскому полу, кроме бабки, не было, неприличное в его возрасте желание натянуло джинсы.

И бабка, все заметив, отвернулась и хихикнула.

– Пойду я, – решительно и без предисловий сообщил профессор хозяйке. – Пойду, мне до города надо добраться, домой надо… А то меня моя парижанка из квартиры выпишет как покойника или без вести отсутствующего. Сейчас за деньги кого угодно сделают без вести отсутствующим, да хотя бы и натуральным покойником, но на убийство мадам, конечно, не пойдет…

Несмотря на то что смысл сказанного гостем был смутен, суть старуха уловила точно.

– Ты на шоссе ловить машину не думай, – произнося это, она уже снова суетилась вокруг стола, выставляя недопитую водку, соленые огурцы в импортной банке и нарезанный треугольниками хлеб в глубокой тарелке. – На шоссе никто не остановится, там останавливаться нельзя, там везде гибдэдэ в засаде. А из нашего Стройдвора вообще в город запрещено попутчиков брать, за остановку здесь сразу прав лишают часа на четыре или на пять. Лучше давай мне три штуки… то есть, по-вашему, три тысячи, я пойду к соседу Леониду. У него иномарка «хуйдай» есть, ерюдически чистенькая. Он за эти бабки… короче, за такие деньги тебя до самого дома отвезет. У него и номера городские под сиденьем, в администрации выкупил – в лесок заедет, наши стройдворские снимет, а городские поставит, вот и все. Давай, старый, бабло. Это предложение, от которого ты не можешь отказаться. А пока сядь, полдник у тебя, выпивай спокойно, я быстро обернусь.

Сергей Григорьевич выгреб три тысячи, с удовлетворением отметив, что иудиных денег еще остается порядочно, и, севши к столу, мгновенно хлопнул маленький граненый стаканчик отвратительной водки.

– I’ll come back, – сказала окончательно сдвинувшаяся в сторону Голливуда и молодежной субкультуры старуха и вылетела вон.

А профессор выпил второй стаканчик и тяжело задумался.

Конечно, все происходившее с ним в последнее время было, совершенно ясно, противоестественно затянувшимся сном или бредом безумия. Это подтверждалось и навязчивостью самой мысли о сумасшествии, хотя тут и думать не о чем, если бы не три, по крайней мере, обстоятельства, которые заставляли отнестись к этому бреду серьезно.

Во-первых, из него – из бреда то есть – никак невозможно выбраться. Все усилия приводят только к тому, что он длится и усложняется. Вот попытался сбежать от потустороннего полковника, не то вампира, не то обычного отечественного упыря, временно соблюдающего бескровную диету, – и на2 тебе, старуха появилась. Того гляди Вий объявится в образе главы администрации или Хома на машине «хуйдай». Литературно-мистические познания профессора не были обширны, но достаточны, чтобы понять – все это не более и не менее, чем страшная сказка, в которой собраны самые близкие народу архетипы, воплощения генетически закрепленных кошмаров: чекист, баба-яга, байкеры и покойники, толпящиеся на балу.

Во-вторых, в этом бреду участвовали и реальные персонажи, такие как коллеги по кафедре или законная жена, гражданка Французской Республики и Российской Федерации m-me Chapoval-Kuznetzoff. При этом некоторые из этих действующих лиц были реальными безусловно, как, например, бригада скорой или черные спецназовские робокопы, некоторые же, такие как жена с ее франко-российской сомнительной сущностью или завкафедрой Руслан Эдуардович, добрейшей души человек, но, безусловно, террорист, – эти были, пожалуй, реальны не вполне.

В-третьих и главных, Сергей Григорьевич ни за что и ни по какой логике не смог бы согласиться, что к группе фантомов относится и медсестра Таня, возникшая неведомо откуда, умеющая летать на больничном белом халатике и выхаживать сложных кардиологических больных, так называемых совместителей, страдающих также хроническим холециститом, язвой двенадцатиперстной и многими другими болезнями. Включая, черт возьми, гиперплазию предстательной железы, которая делает проблематичной физиологию любви. Нет, никак Таня не была призраком или другим видом потусторонних сил. Любовь, правда, была странной, скоропостижной и непостижимой. Вдруг, когда уже и думать о таком почти перестал; когда уже возникли и отпали даже проститутки; когда расплылись и обесцветились воспоминания о редко случавшихся в среднем возрасте увлечениях; когда стало ясно, что любви-то и не было ни в молодости, ни потом; когда, в конце концов, жена из страстно желаемого сексуального объекта сделалась противником в рамках гражданского и жилищного права – вдруг любовь.

Да какая!..

Ведь не бывает же так!

А вот есть…

Миленький-любименький.

Тут открылась косая, застревающая в кривой раме дверь и вошла запыхавшаяся, вытирающая углом косынки пот с желтого лба, старуха.

– Готово, – торжественно объявила она, – транспорт на ходу! Давай, Григорич, еще тыщу за гостеприимство, и прощаться будем. Береги себя.

Она вытерла тем же углом косынки слезы и махнула обеими руками – иди, мол, не рви душу.

Вот он и народ, подумал Сергей Григорьевич, самый что ни есть народ в лице старой ведьмы, вот и это я встретил по дороге… По дороге куда? Или откуда?

А в дверь уже протискивался полковник Михайлов в полной боевой амуниции, в черном спецназовском комбинезоне, в шлеме с пластиковым забралом, с новеньким автоматом в руке, похожим на обрезок водопроводной трубы.

– Поехали, профессор, – сказал полковник, поднимая забрало, – к обходу надо в палату поспеть, а по дороге обговорим все наши дела. Накопилось дел-то…

– Да пошел ты на хер, полковник, – отвечал профессор, направляясь тем не менее к двери.

– Вот ты ругаешься, – укорил приятеля Михайлов, – а правительство удостоило тебя высокой награды в связи с семидесятитрехлетием со дня рождения и назначением вождем оппозиции… Вот медаль, возьми у меня в коленном кармане, а то неудобно наклоняться…

Глава двадцать вторая
Еще одна сторона медали

За рулем американского военного вездехода сидел, конечно, Игорь Сенин – соответственно обстановке в сером городском камуфляже с еле заметными капитанскими звездочками на погонах. Черный его берет – по мировой военной моде – был подсунут под левый погон. В стойке для оружия между передними сиденьями торчали старые, времен еще Вьетнама, винтовки «M-16», сильно потертые и явно много поработавшие. Свой сверхсовременный автомат Михайлов положил на колени, а Игорь сдвинул направо назад большую кожаную кобуру со «стечкиным». Кузнецов однажды слышал рассказ об этом пистолете в какой-то телевизионной передаче, из которой узнал, что мощное это оружие пользуется большой популярностью у исламских террористов на Кавказе и в Палестине, высоко там ценится и считается частью образа настоящего богатого мужчины. Когда-то по штатной армейской комплектации к «стечкину» полагалась деревянная кобура-приклад, как к революционному «маузеру», но со временем и по мере распространения в криминальных кругах появилась обычная кожаная кобура…

Вообще Сергей Григорьевич при своем абсолютно мирном и сугубо профессорском облике – лысина с седой непричесанной бахромой вокруг, очки, сутулость, поношенные твидовые пиджачки, оставшиеся с золотых кембриджских и массачусетских лекционных времен, – при всем этом имел вкусы и интересы, скорее подходившие какому-нибудь романтическому подростку или взрослому недорослю из мелких служащих, компенсирующему свою реальную третьесортность: он интересовался оружием, мощными скоростными автомобилями, вечерами – иногда за полночь – смотрел на своем компьютере пиратски скачанные из Интернета американские боевики с лютым мордобоем и бесконечной стрельбой, для которой в настоящей схватке не хватило бы никаких обойм… Более того, психология профессора Кузнецова постепенно приобрела соответствующие черты. Он считал, что добро должно быть с кулаками (совершенно не помня, какому поэту принадлежит эта антихристианская формула), и всегда одобрял силовые решения всех международных проблем, о которых узнавал из вечерних новостей прежде, чем запустить очередной фильм… А ведь в быту был добрым и даже сентиментальным человеком, сильно плакал, когда померла оставленная ему женою под присмотр собачка Белка, и очень сочувствовал нищим, которым почти всегда, даже перед пенсией и до зарплаты, подавал мелкие деньги…

Но Добро с кулаками, армейскими «кольтами» и «береттами», помповыми «ремингтонами» и прочим страшным железом – словом, Добро в виде Брюса Уиллиса или Стивена Сигала, то и дело сворачивающих одним движением голову Злу, чтил.

Возможно, это было одним из проявлений отсутствия в нем души, в каковом отсутствии его убеждал полковник Михайлов и о котором было недавно объявлено с официальной и высокой трибуны. Но, возможно, и наоборот: тут как раз проявлялась его душа. Никто так не жаждет покончить со Злом – резко, с хрустом шеи, повернув голову проклятого Зла и бросив обмякшее тело, – как душевные люди. Таких профессоров на самом деле гораздо больше, чем можно было бы подумать.

Словом, при виде приличного количества стреляющих предметов Кузнецов вообразил себя внутри одного из своих любимых фильмов – что не удивительно, если признать его действительно безумным, а признать, очевидно, придется, поскольку он становится все более непредсказуемым – или, как теперь говорят, неадекватным.

Ну, и началось.

Герой одним молниеносным движением выдергивает пистолет водителя из кобуры и упирает ствол в затылок полковника. Водитель резко тормозит, машину заносит, она слетает на обочину шоссе.

Герой: Не дергайтесь, ребята, или в голове одного из вас появится лишняя дырка!

Водитель: Брат, не надо, что ты делаешь, брат!

Герой резко бьет водителя рукояткой пистолета по макушке. Залитая кровью голова водителя падает на руль.

Герой: Прости, брат. Видно, так суждено – не молоток, так пистолет…

Флэш-бэк (черно-белый): подросток в одежде шестидесятых годов заносит молоток над детской кроваткой…

Полковник (не оборачиваясь): Вы делаете большую ошибку, профессор…

Герой: Думаю, полковник, что ошибку сделали вы… Надеюсь, здесь найдутся наручники?

Под дулом пистолета полковник достает из кармана водителя наручники и сам себя пристегивает ими к рулю…

Общий план: пустынный пейзаж, совершенно пустое шоссе тянется к горизонту…

Герой отходит от машины, он тащит остающегося без сознания водителя. Каблуки тяжелых ботинок скребут по земле.

Герой (кладет тело водителя на землю, склоняется над ним): Are you ok?

Водитель (закрывая глаза): I’m fucken dead.

Герой (стоя на коленях у тела водителя, целится в бак машины): Будьте вы прокляты! Вы отняли у меня брата…

Флэш-бэк (цветной): тот же подросток с молотком в руке пятится от детской кроватки, по щекам его текут слезы, в кроватке улыбается младенец…

Герой (спуская курок): Прощайте, полковник…

Машина взрывается. Из пламени, шатаясь, выходит полковник. Он в наручниках, на которых болтается вырванное рулевое колесо, что не мешает ему держать автомат (крупным планом новейший русский автомат), и целится в героя. Герой стреляет ему в ногу. Полковник падает, выпустив длинную автоматную очередь в воздух (крупным планом кровь на его штанине и выпавшая из коленного кармана полковника медаль, предназначенная герою). Герой подходит к лежащему, ногой отбрасывает автомат, наклоняется и поднимает медаль.

Герой (читает на медали и комментирует): За заслуги третьей степени… Thank you, motherfuckers.

Герой размахивается и швыряет медаль в степь (возможно – в пустыню, в джунгли, в набегающую на песчаный берег океанскую волну)…

…Пылает машина…

…На дороге лежат неподвижное тело водителя и корчащийся от боли полковник…

…По пустой дороге уходит вдаль герой. В его бессильно опущенной руке – пистолет…

Звучит песня на непонятном английском языке, идут бесконечные титры.

Шагая по пустому шоссе, Сергей Григорьевич размышлял о многом.

Прежде всего, конечно, как обычно в последнее время, – о своем безумии. Мало, что ли, инфарктников, думал он, но никогда я не слышал, чтобы это сопровождалось сумасшествием, навязчивыми мыслями и галлюцинациями, да еще такими… Может, не галлюцинации все же?..

Далее – о своей личной жизни, которая так быстро и так круто изменилась. Таня… Может, галлюцинация все же?..

Кроме того, он думал о бедняге полковнике, о случайно нашедшемся и тут же потерянном брате, о мотоциклистах, о бессмертии, о власти Зла над миром и о своей несуществующей душе. Может, все же существует, наврал полковник?..

И при этом он посматривал вокруг: запросто пропустишь поворот с этого странно пустого шоссе к больнице. Интересно, почему больница, стоящая на отшибе в пригороде, называется градская, пятая градская? Что, тоже галлюцинация?..

А шоссе себе тянулось, ровное и абсолютно пустое, мертвое, и вполне можно было предположить, что иногда оно сворачивается в трубу.