Текст книги "При дворе последнего царя. Воспоминания начальника дворцовой канцелярии. 1900–1916"

Еще более важными церемониями были придворные балы.

Первый бал сезона давался, как правило, в Николаевском зале, который вмещал 3 тысячи человек. Несколькими неделями позже давали «концертный» и «эрмитажный» балы на 700 и 200 приглашенных; эти балы назывались по имени залов, где проводились.

В Николаевском зале бал давался лишь раз в году. Чтобы попасть на него, нужно было принадлежать к одному из первых четырех классов (из четырнадцати, на которые подразделялись в России все гражданские и военные чины). Приглашения получали также все иностранные дипломаты и их семьи, старшие офицеры гвардейских полков (со своими женами и дочерьми), некоторые молодые офицеры, рекомендованные командиром своего полка как отличные танцоры, а также лица, лично приглашенные их величествами. Сыновья офицеров, приглашенных на Николаевский бал, не могли там появляться – это право нужно было заслужить отличной службой и должностью.

Персонал дворца не мог знать, кто из имеющих право получить приглашение на бал находился в столице. Первое, что нужно было сделать, – это посетить гофмаршала и вписать свое имя в книгу учета. Дамы, которые еще не были представлены императрице, должны были зарегистрироваться у гофмейстерины. В некоторых случаях она могла отказать в приглашении на бал. Приглашения рассылались обычно за две недели до бала.

Таким образом, николаевский бал не был закрытым мероприятием, куда допускался только высший свет. Наметанный глаз мог легко различить мужчин и женщин, не принадлежавших к светскому обществу. Их костюмы были слишком модными. Да, модными. Люди, принадлежавшие к высшему свету, никогда не надевали на бал в Николаевском зале последние парижские новинки – здесь было слишком многолюдно и нельзя было достойно продемонстрировать всю красоту нового платья. Благородные люди умеют так носить мундир или бальное платье, что кажутся в привычной обстановке, где бы они ни находились.

Прибыть на бал надо было около половины девятого, не позже. Каждый знал, с какого входа ему следует входить во дворец. Великие князья проходили через Салтыковские ворота, придворные – через вход их величеств. Гражданские чины проходили через Иорданский вход, а офицеры имели привилегию входить через Командирские ворота.

Это было как в сказке.

Январь. Лютый мороз. Все три гигантских здания Зимнего дворца залиты светом. Огни горят и вокруг Александровского столпа, гранитной колонны, увенчанной фигурой архангела. Одна за другой подметают кареты. В открытых санях подъезжают офицеры, которым не страшен мороз. Лошади покрыты голубой сеткой, чтобы в лица ездоков не сдувало снег.

На автомобиль в ту пору смотрели как на капризную и ненадежную игрушку.

Видны женские силуэты, спешащие преодолеть те несколько шагов, которые отделяют карету от входа, некоторые из них грациозные и легкие, другие – согнутые от старости. А какие меха – милостивый Боже! Это настоящие русские меха – соболя, песцы, чернобурки. Головы у замужних дам не покрыты – на них надеты диадемы, а волосы незамужних украшены цветами. За движением экипажей наблюдают жандармы, указывая кучерам, где встать.

Дамы не имели права привозить во дворец своих лакеев. Шубы отдавались мужской прислуге двора, этому правилу подчинялись даже великие князья. К каждой шубе или меховой пелерине (в присутствии их величеств носить их не полагалось) пришивалась карточка с фамилией владельца. Слуги (в белых чулках, кожаных туфлях и мундирах, украшенных императорскими орлами из галуна) тихим голосом называли залу, где владельцев будет ждать их одежда. Эти слуги были великолепно вышколены, они двигались по паркету совершенно бесшумно.

Гости поднимались по огромным лестницам из белого мрамора, застеленным мягкими бархатными коврами. Белые и алые мундиры, шлемы с орлами из золота и серебра, бесчисленные эполеты, великолепные национальные костюмы гостей из Венгрии, шитые золотом кунтуши маркиза Велепольского и маркиза Гонзаго-Мышковского, бешметы кавказских князей, обутых в чувяки (сапоги с мягкой подошвой, в таких сапогах эти горцы танцевали совершенно бесшумно), белые доломаны, отороченные бобровым мехом, и, наконец, придворные мундиры, тяжелые от золотого шитья, с короткими штанами-кюлотами и шелковыми чулками…

Да! Идеальный придворный должен был иметь не слишком толстые и не слишком худые ноги, штаны-то были только до колен. Сказать правду? Иногда икра ноги вдруг оказывалась не там, где ей полагалось быть; придворный наклонялся и, смущаясь, возвращал ее на место.

Видимо, из-за этого старый князь Репнин, обер-гофмейстер двора, страдавший подагрой, испросил разрешения являться на балы в белых брюках, хотя правилами это и запрещалось. Докладывать ли об этом царю, или можно дать разрешение без его согласия? Фредерикс был в большом затруднении. Наконец, он затронул этот вопрос во время своего еженедельного доклада.

– Конечно, решайте сами, – сказал царь. Но потом, немного подумав, заявил: – А впрочем, нет. Этим старикам будет неприятно узнать, что государь не занялся лично их просьбой. Вы явитесь ко мне, чтобы сказать, что такой-то все еще бодр, несмотря на свой ревматизм. И мне будет приятно узнать, что какой-нибудь предводитель киевского дворянства собирается на придворный бал. Такой доклад не займет много времени.

Гости все прибывают. Весь высший свет столицы поднимается по широким мраморным лестницам.

На дамах придворные платья с большим декольте и длинным шлейфом. В ту пору женщины были скромнее, чем теперь, и никто не являлся на бал только для того, чтобы похвастаться своими прекрасными плечами и шеей. В то время не было моды на бронзовый загар, и там, где коже полагалось быть белой, она была белой, как каррарский мрамор.

На левой стороне корсажа дамы, в соответствии со своим рангом, носили «шифр» (императорский вензель, усыпанный бриллиантами, – отличительный знак фрейлин) или «портрет» в бриллиантовом обрамлении (высокий знак отличия, предоставляемый дамам за особые заслуги, их называли за это «портретными дамами»).

Вот стоит свитский генерал со своей женой. Ей уже за сорок, но она сохранила стройность фигуры, и бальное платье плотно облегает ее. Светлые каштановые волосы дамы украшены диадемой с двумя рядами бриллиантов. На лбу – фероньерка с крупным бриллиантом в два квадратных сантиметра. На шее – алмазное ожерелье; декольте окружено цепочкой бриллиантов с цветком на спине из тех же камней, две бриллиантовые цепи, словно огромные сверкающие нити, тянутся вдоль лифа и сходятся у броши, приколотой у пояса, кольца и браслеты также украшены бриллиантами. Когда я смотрю голливудские фильмы, изображающие великолепие русского двора, мне хочется плакать – или смеяться, так это все убого.

Гости проходили между двумя рядами казачьей гвардии в алых мундирах и мимо придворных арапов – огромных негров в тюрбанах. Их называли арапами просто по привычке, на самом деле это были эфиопы-христиане.

Церемониймейстеры, серьезные и изящные, медленно двигались в толпе, помогая вновь прибывшим. Выполняя свои обязанности, они держали в руках жезлы – длинные трости из черного дерева с шаром из слоновой кости наверху, двуглавым орлом и ярко-голубым бантом (андреевским узлом).

Я хочу рассказать об офицерах, которые приглашались на придворные балы. Я имел честь присутствовать на балах во время трех царствований и поэтому хорошо знаю, о чем говорю.

Офицерам редко присылалось личное приглашение. В полк просто сообщали, что на такой-то бал должно прибыть столько-то офицеров. Для конногвардейцев, пока я служил в этом полку, это число составляло пятнадцать человек. Командир сам назначал офицеров, которые должны были отправиться во дворец. Накануне бала счастливчики являлись к полковнику, который наставлял их:

– Помните, что вы едете во дворец вовсе не для того, чтобы развлекаться… Забудьте об удовольствиях. Вы отправляетесь на службу, поэтому ведите себя соответственно… Вы должны будете танцевать с дамами и всячески их развлекать… Вам строжайше запрещается стоять отдельной группой… рассыпайтесь по залу… рассыпайтесь. Понятно?

Гофмейстериной в то время была тетка нашего полкового командира. Весь вечер она внимательно наблюдала за офицерами, впервые прибывшими на бал. Понравившийся ей гвардеец получал личное приглашение на концертный или эрмитажный бал. Тот же, кто производил исключительно благоприятное впечатление, удостаивался приглашения на балы, которые гофмейстерина устраивала у себя на дому и где царила ужасная скука.

Мне удалось ей понравиться. Меня сразу же внесли в список офицеров, дежурящих во время церемоний, и стали лично приглашать на все балы.

Но не всем так везло. Один из моих друзей, молоденький поручик, навлек на себя гнев из-за княжны Долгорукой, которая позже стала морганатической супругой Александра II. Княжна была удивительно хороша собой, и до моего несчастного друга только в конце бала дошло, что он весь вечер провел не отходя от этой красавицы.

В полку ему указали на его недостойное поведение:

– Тебя представили княжне Долгорукой… Ты мог бы пригласить ее, более того, ты просто обязан был пригласить ее на вальс… Вместо этого ты проторчал около нее весь вечер… Это просто невероятно!.. Неужели ты не знаешь, какое положение при дворе она занимает?.. Ты оскорбил княжну… опозорил наш полк… Можешь идти, да подумай о том, что тебе сказали.

Неудивительно поэтому, что я отправлялся на свой первый бал с замиранием сердца.

Но вернемся к Николаевскому балу.

Великий момент приближался. В дверях Малахитового зала появились их величества, шедшие во главе процессии.

Оркестр заиграл полонез. Церемониймейстеры три раза ударили своими жезлами, арапы открыли двери, и все присутствовавшие повернулись к процессии.

В то время императрице Александре Федоровне было около тридцати лет. Она была в расцвете своей красоты: высокая, представительная блондинка, неторопливая и изящная в движениях. Она обожала жемчуг – одно из ее ожерелий ниспадало до самых колен.

Ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна была еще красивей и стройнее, хотя была на восемь лет старше сестры. В ее золотистых волосах красовалась диадема с огромной жемчужиной наверху.

Все великие княгини надели свои фамильные драгоценности, с рубинами или сапфирами. Камни подбирались, конечно, под цвет одежды: жемчуга с алмазами или рубины с алмазами – для розовых тканей, сапфиры и алмазы или жемчуга – для голубых.

Придворный полонез был государственным делом. Царь протягивал руку жене старшины дипломатического корпуса. Великие князья приглашали жен дипломатов, а послы танцевали с великими княгинями. Гофмаршал, окруженный церемониймейстерами, с жезлами в руках, шел впереди царя, словно расчищая перед ним дорогу. Обойдя зал один раз, менялись партнершами, строго соблюдая их старшинство. Зал обходили столько раз, сколько его величество считал необходимым сменить партнерш. Никто из гостей, кроме тех, что я назвал, не удостаивался чести танцевать полонез.

Сразу же после него начинался вальс. Его исполняли на два па, не так, как теперь.

Один из лучших танцоров гвардии открывал бал в паре с заранее назначенной для этого девицей. Зал был огромен, но гостей собиралось очень много, и все они хотели увидеть его величество, так что круг, где размещались танцующие, непрерывно сужался. Во времена Александра II за этим следил барон Мейендорф, конногвардеец. Он избрал меня своим помощником. Барон давал мне команду расширить пространство для танцев. Тогда я галантно приглашал мадемуазель Марию Васильчикову, довольно дородную фрейлину, и мы кружились с ней по залу, заставляя толпу отступать назад. Была также мадемуазель Гурко, которой тоже хорошо удавался этот маневр – зрители отступали к украшенным картинами стенам.

Должен отметить, что, если какая-нибудь из великих княгинь хотела танцевать, она посылала своего «кавалера», чтобы он привел ей того, кого она выберет. Но великие княгини редко участвовали в легких танцах. Было только одно исключение – красивая и грациозная Елена Владимировна, дочь великого князя Владимира, страстная любительница вальса. Офицерам разрешалось самим приглашать ее, не ожидая, пока она пошлет за кем-нибудь из них. Я уверен, что все они были влюблены в нее.

Во время танцев лакеи разносили конфеты, освежающие напитки и лед. В соседних залах были видны большие глыбы льда, среди которых лежали бутылки с шампанским. Трудно передать словами все изобилие пирожных и птифуров, фруктов и других деликатесов, которое заполняло буфеты, украшенные пальмами и цветами.

Во время концертного или эрмитажного балов ряд комнат Зимнего дворца оставался пустым. Можно было предложить руку своей даме и увести ее из танцевального зала, минуя многочисленные покои. Музыка, шум разговоров и жара оставались где-то далеко… Эти бесконечные, полуосвещенные покои казались гораздо гостеприимнее и уютнее. То там, то здесь встречались часовые и дежурные офицеры. Можно было добрых полчаса бродить по этим комнатам. За высокими окнами виднелась замерзшая Нева, сверкавшая в дворцовых огнях. Это было как в сказке. И невольно возникал вопрос – сколько раз еще тебе суждено это увидеть?[16]16
  Описание бала в Николаевском зале частично составлено княгиней Лобановой-Ростовской, которой автор приносит свою благодарность.


[Закрыть]

Во время мазурки императрица стояла под портретом Николая I и разговаривала со своим партнером, одним из старших офицеров гвардии, довольно молодым человеком. Когда танец заканчивался, царь с царицей удалялись в зал, где был накрыт ужин. Как обычно, впереди них шествовал церемониймейстер.

Стол государя располагался на возвышении, гости сидели за этим столом только с одной стороны, спиной к стене. Поэтому все, проходившие через этот зал, могли видеть всех сановных персон за столом царя. Справа от императрицы сидел старшина дипломатического корпуса, а слева – наследник престола великий князь Михаил. Остальные великие князья и великие княгини занимали места в соответствии со своим положением при дворе; рядом с ними сидели послы, некоторые сановники двора, генералы и высокопоставленные чиновники. Для того чтобы оказаться за этим столом, нужно было иметь андреевскую ленту.

В зале, где ужинал государь, располагалось несколько круглых столов, украшенных пальмами[17]17
  В центре стола было проделано отверстие, через которое проходил ствол пальмы, а горшок, в котором она росла, стоял под столом.


[Закрыть] и цветами. За каждый из них усаживалось двенадцать человек, расписанных заранее. В других залах гости сами находили себе место за столом.

Царь не притрагивался к еде. Он переходил от одного стола к другому и время от времени присаживался, чтобы поговорить с человеком, которому хотел оказать эту честь. Все это, конечно, было заранее запланировано. Царь, разумеется, не мог стоять у стола, а гости, прервав ужин, тоже не могли подняться со своих мест и во время разговора стоять по стойке «смирно». Поэтому поступали таким образом.

У каждого из столов, где царь намеревался поболтать с кем-нибудь из гостей, ставили свободный стул. Рядом с ним стоял скороход, чтобы все видели, для кого он предназначен. (Скороход был придворным слугой, который в XVI веке бежал впереди царской кареты, прокладывая ей путь среди людей, толпившихся на улице.) Царь присаживался на этот стул, делая знак гостям не вставать. Свита, сопровождавшая государя, отходила на приличное расстояние, и разговор начинался. Как только он заканчивался, скороход делал знак свите, и она возвращалась к царю.

У государя была изумительная память на лица. Если он спрашивал имя молодой девушки, шедшей с каким-нибудь офицером, то можно было не сомневаться, что это дебютантка и церемониймейстерам придется нелегко, если они сами видели ее впервые и не знали, как ее зовут.

После ужина царь возвращался к императрице и отводил ее в Николаевский зал, где сразу же после этого начинался котильон. Августейшая чета пользовалась этим, чтобы незаметно для гостей удалиться во внутренние покои. При входе в Малахитовый зал их величества отпускали свою свиту.

Только тогда министр двора, церемониймейстеры и гофмаршал отправлялись в соседний зал, где их ждал ужин.

Большой бал заканчивался.

Я не собираюсь рассказывать в этой книге обо всех без исключения визитах российских государей или подробно описывать, что происходило во время встреч царя и царицы с их «кузенами» из разных стран Европы. Я ограничусь только, как и прежде, описанием «человеческой стороны» тех встреч, на которых сам присутствовал.

Я буду старательно избегать ссылок на какие-либо политические разговоры, происходившие во время этих визитов, но постараюсь рассказать – как уже неоднократно делал – о политических целях этих встреч, их результатах или проблемах, с которыми столкнулись обе стороны.

Чаще всего государь посещал Вильгельма II, а он был самым частым гостем их величеств.

Кайзер был очень нервным человеком – мне всегда казалось, что он болен истерией, – и у него был особый дар расстраивать всех, кто к нему приближался. Я помню, как однажды в Вольфсгартене он больше двух часов мучил Николая II разговором. После этого царь пришел в состояние крайнего изнеможения. Всякое общение с немецким императором сильно действовало ему на нервы.

Мы все к этому давно привыкли. Вот один пример из сотни других. Все помнят, как после одной из встреч Вильгельм II велел передать со своей яхты «Гогенцоллерн» такой сигнал:

«Великий адмирал Атлантики приветствует великого адмирала Тихого океана».

По приказу царя адмирал Нилов ответил коротко:

«Доброго пути!»

Но я знаю, что никто до сих пор не рассказал о том, что пробормотал царь, когда адмирал передал ему расшифрованный сигнал немецкого императора. Он сказал: «Совсем свихнулся!»

Что касается императрицы, то она испытывала к своему кузену непреодолимое отвращение. Она не могла даже скрыть своей антипатии к нему, всякий раз, когда должна была обедать или ужинать в его обществе, она заявляла, что у нее ужасно болит голова. Я уверен, что императрица была на борту кайзеровской яхты всего один раз. Во время личных встреч она с трудом сохраняла вежливый тон: соблюдала этикет, и только.

Когда Вильгельм шутил с царскими детьми или брал на руки цесаревича, всякий, даже плохо знавший императрицу человек понимал, что для нее это – сущая пытка.

Для членов свиты общение с германским императором было настоящим испытанием. Все время приходилось быть начеку – кайзер мог в любой момент задать какой-нибудь странный и на редкость бестактный вопрос. Но хуже всего были те моменты, когда он пребывал в хорошем настроении. Он грубо шутил даже с самыми старыми и заслуженными своими генерал-адъютантами. Я сам видел, как он дружески хлопал по спине самого Шлиффена (и по другим местам тоже).

Однажды, во время охоты, Вильгельм распорядился, чтобы меня посадили рядом с ним – он объяснял это тем, что хотел расспросить об императорском балете. Мне удалось ответить только на пару вопросов, поскольку кайзер неожиданно изменил свое намерение и решил прочитать мне лекцию о хореографии. В конце обеда он сказал, что задаст свои вопросы позже. Я до сих пор жду этого момента.

А эта церковная служба, которую он устроил нам на борту яхты «Гогенцоллерн»! Царя пригласили на обед, а свиту собрали на час раньше и поставили перед алтарем с Вильгельмом в качестве проповедника! Он набросил поверх своего мундира рясу протестантского священника и заставил нас целый час выслушивать его рассуждения по поводу библейского текста, который он выбрал для назидания нам.

Даже Фредерикс, несмотря на весь свой опыт и спокойный нрав, признавался, что разговор с немецким императором совершенно выбивает его из колеи.

Члены кайзеровской свиты, похоже, привыкли к эксцентричным манерам своего повелителя. В Свинемюнде, в ответ на тост царя, Вильгельм произнес пылкую речь, которую стенографы сумели записать слово в слово. Каково же было мое изумление, когда я получил от немцев текст речи, который очень сильно отличался от невыдержанных разглагольствований императора! Канцлер фон Бюлов попросил Извольского передать агентству Рейтер текст, который подготовил он, поскольку Вильгельм II «должен был сказать именно это», если бы его опять не занесло. Извольский сопротивлялся, как мог, но наконец уступил:

– Речь, которую произнес кайзер, была прекрасной, но эта более выдержанна, удовлетворимся же официальной версией – для прессы.

Никогда не забуду приема, который Вильгельм устроил графу Ламздорфу, нашему министру иностранных дел, во время встречи в Данциге. Граф Ламздорф никогда не покидал стен здания Министерства иностранных дел на Певческом мосту. Это был высокообразованный человек, честолюбивый, но исключительно застенчивый – этот недостаток часто присущ людям, проведшим всю свою жизнь в кабинете и оторванным от остального мира. Чтобы увеличить свой рост, граф носил высокие каблуки, приличествующие более женщине, чем мужчине, а также высокую шляпу. Все это очень мало подходило для той жестокой качки, которая встретила нас на Данцигском рейде.

Не знаю почему, но император Вильгельм невзлюбил нашего министра с первой же встречи и всячески это демонстрировал. Хотел ли он показать свое презрение к «штафирке», страдавшему от морской болезни? Так или иначе, но во время обеда граф стал мишенью для острот немецкого императора. Князь фон Бюлов с мрачным видом сидел за столом, недовольно наблюдая за тем, как издеваются над его коллегой, но ничем не мог ему помочь.

Отъезд принес графу новые унижения. Катер, который должен был отвести нас на берег, плясал у трапа, словно пробка. Моряку, привычному к таким делам, перепрыгнуть на него было делом минуты, но Ламздорф совсем растерялся. Он дважды пропустил удобный момент для прыжка, на третий раз его слегка подтолкнули сзади, и он упал на руки матросов, сидевших в катере. В эту минуту сверху раздался взрыв хохота: Вильгельм покатывался от смеха и кричал:

– Вы не очень-то ловкий моряк, господин министр!

Через несколько часов Ламздорфу принесли немецкий орден.

Он рассчитывал получить Черного орла, а его наградили совершенно неизвестным орденом, который кайзер только что учредил. Князю фон Бюлову пришлось идти утешать коллегу.

Понять эти выходки императора было невозможно, а объяснить их можно было только тем, что у Вильгельма были свои странные способы развлекаться.

Однажды мне самому пришлось стать объектом этого весьма неуместного поддразнивания. Вильгельму неожиданно пришла в голову причуда называть меня Молосовым. Убедить его произносить мою фамилию правильно было совершенно невозможно, хотя она не так уж трудна даже для иностранца. В конце концов он прислал мне свой портрет, где посвящение было написано совершенно правильно, но на конверте крупными буквами почерком его величества было начертано: «Генералу Молосову».

В чем был смысл этой шутки?

Мне кажется, я помню момент, после которого правитель Германии забыл, как правильно произносится моя фамилия.

История эта довольно любопытна. Выборгский полк, почетным шефом которого был Вильгельм, участвовал в учебной высадке десанта на остров Карлос в финских фьордах. Кайзер выразил желание возглавить полк и повел его в атаку на воображаемого противника. Царь понимал, что это проявление воинственной натуры немецкого императора совершенно неуместно, но не смог отказать настойчивому кузену.

Так мы стали свидетелями странного спектакля – атаки русских солдат под предводительством немецкого императора.

Маневры на острове Карлос снимал генерал Несветович, старый вояка, ушедший в отставку после войны 1877 года и ставший с тех пор известным фотографом, чьи снимки публиковались в русской прессе. Он носил форму, что позволяло ему проникать в такие места, куда штатских никто никогда не пускал.

Чтобы сделать хороший снимок немецкого императора, генерал Несветович поскакал вперед – и потерял одну галошу. А галоши, как известно, не являются непременным атрибутом военной формы.

По несчастному стечению обстоятельств Вильгельм поскакал по следам генерала и наткнулся на галошу. Он насадил ее на саблю и с триумфом преподнес царю. Генерал же постарался не упустить такую возможность сделать редкий снимок.

Можно себе представить, в какой ужас пришли офицеры Генерального штаба. Какому солдату или офицеру пришла в голову мысль явиться на маневры в галошах? Наконец кто-то вспомнил о фотографе Несветовиче. За ним тут же послали, и он явился в одной галоше. Вильгельм специально очень долго и мило беседовал с ним, сказав, что хочет иметь фотографии атаки и, в особенности, снимок с галошей.

В тот же самый вечер министр двора велел мне попросить генерала немедленно уничтожить этот снимок. Художник в нем сопротивлялся, но верный слуга царя вынужден был подчиниться приказу его величества. Правда, при этом Несветович все время подчеркивал, что обещал отдать этот снимок кайзеру.

В конце концов в Берлин была послана другая фотография, вполне безобидная.

Вильгельм умел выразить свое недовольство, не считаясь даже с высоким положением людей, которые его рассердили. Я расскажу здесь только о нашем проходе по Кильскому каналу после визита в Коус, которым Вильгельм был очень недоволен.

Мы медленно продвигались по этой стратегической артерии современной Германии. Кайзер не объявлял заранее о своем намерении посетить нас. Но когда мы проходили один из последних шлюзов, он вдруг появился – якобы случайно. Он поднялся на борт императорской яхты, очень сухо приветствовал их величеств и спросил царя, когда он собирается продолжить свой путь. Николай II ответил, что уйдет из Киля рано утром, поскольку должен успеть на праздник в Петербурге. Поговорив с царем несколько минут, кайзер отбыл. Их величества не сделали ничего, чтобы сделать эту странную встречу немного сердечней.

Не успели мы бросить якорь в Киле, как царь получил послание от кайзера, нацарапанное на листке бумаги, вырванном из блокнота. В нем Вильгельм просил отложить свой отход из Киля до восьми часов утра, чтобы, покидая этот порт, царь мог пройти мимо кораблей немецкого флота, стоявших на рейде. Николай II написал в ответ несколько теплых слов. Он сообщил кайзеру по-английски, что будет рад полюбоваться замечательным флотом своего кузена.

Через несколько часов пришло другое послание, в котором, по непонятным причинам, осмотр флота отменялся. Хуже всего было то (царь позже сам рассказывал об этом), что в нем не содержалось ни малейших намеков на причины такого решения кайзера. Осмотра не будет. И все. Нужно ли говорить, что мы вышли из Киля в пять утра.

Несмотря на это, некоторые офицеры встали, чтобы хоть одним глазком, пусть даже без разрешения властей, увидеть прославленные немецкие корабли. Но густой туман скрыл их из вида.

За завтраком царь все время подшучивал над ними, заявив, что они пострадали из-за своего неуместного любопытства.

– Вильгельм не хотел, чтобы мы сравнивали его флот с английским, и одел его туманом по мерке.

Неприятное впечатление, произведенное этими выходками кайзера, было более или менее сглажено во время нашего последнего визита в Берлин по случаю свадьбы дочери Вильгельма и герцога Эрнеста Брауншвейг-Люнебургского. Окруженный большим числом придворных, кайзер лучше приспосабливался к атмосфере, в которой должен жить монарх.

Я закончу свои воспоминания о правящем доме Германии случаем, произошедшим в Спале. Он демонстрирует, что отношения их величеств со своими немецкими родственниками всегда носили оттенок скрытой, почти инстинктивной вражды.

Принц Генрих Прусский прибыл в Спалу со своей женой, принцессой Ирэн, сестрой нашей императрицы. (Такие визиты наносились регулярно, для того, очевидно, чтобы держать Вильгельма в курсе взглядов царя и правительства России.)

В день приезда принца царь предложил прогулку верхом. Мы проехали с десяток миль через чудесной красоты лес. На обратном пути принц сказал царю:

– Это была прекрасная прогулка, но конечно же никак не Distanzritt (проверка на выносливость), о которой вы писали в своем письме.

– Это была только подготовка, – ответил царь, – завтра я покажу тебе леса более отдаленные.

Царь подъехал ко мне и тихим голосом произнес:

– Принцу Генриху захотелось проехаться на выдержку. Пошлите повара в то место, о котором мы с вами говорили несколько дней назад. Утром я заставлю принца проскакать пятьдесят миль. Так что на пути назад он не будет хвастаться своей военной закалкой. – И со значительной улыбкой добавил: – Велите, чтобы для меня оседлали моего вороного.

Вороной царя происходил от английской чистокровной лошади и русского рысака, у него была такая рысь, что свите постоянно приходилось переходить с галопа на рысь и обратно. Это, конечно, очень утомляло. Свита царя привыкла к такого рода испытаниям. Принц же, похоже, устал после двадцати пяти миль езды и начал жаловаться на своего коня. На обратном пути ему предложили выбрать любую из свитских лошадей. Он выбрал, но с трудом доехал до дому. Он сильно натер себе ноги и потом пять дней не садился на коня.

Царь утешал его, говоря, что ко всему надо привыкнуть, но мне на ухо прошептал:

– Теперь он запоет по-другому и не станет больше проситься в поездки на выдержку. Удивительно, но все моряки почему-то считают себя прекрасными кавалеристами…