Текст книги "Другая школа. Откуда берутся нормальные люди"

Глава 3
Шах и мат традиционной школе

Он не просто учит детей тому, как жить в этом мире, а показывает, как можно этот мир менять. И делает это с помощью… шахмат.

«Если знаешь, как работать с детьми, то можешь их заразить любовью к жизни», – говорит мне Зураб. В 18 лет он собирался стать врачом – как и его отец. «Я отучился в медицинском училище, поработав в непростом отделении, где многие люди умирали, – рассказывает мне Зураб. – В такие моменты понимаешь свою ограниченность в возможности помочь другому человеку». Так из врача Зураб перешел в психологи – и в общем-то до сих пор остается скорее им, чем учителем в традиционном понимании этого слова. «Начиная с тринадцати лет у меня было очень много вопросов к инаковости: что значит «быть другим»? – рассказывает Зураб. – В девяностые годы я жил в Подмосковье, у меня рано погиб отец, и для всех я был грузинским ребенком. В Грузии же я всегда был «русским». Всё это не позволяло полностью идентифицировать себя ни с кем из окружающих. Но если раньше мне это доставляло дискомфорт, то сейчас наоборот – мне от этого хорошо. Это как знание нескольких языков: когда ты говоришь на одном, ты живешь в его рамках. Но когда знаешь уже два языка, ты можешь их сравнивать между собой и видеть преимущества и ограничения каждого из них».

Учитель, который не собирался им быть

Одна австралийская учительница однажды сказала мне: «Преподавателями становятся по двум причинам: либо у тебя был учитель, который тебя вдохновил и ты захотел стать похожим на него. Либо ты ненавидел школу и стал учителем, которого у тебя никогда не было». Зураб – человек без всяких скидок уникальный: у него был опыт и с теми, и с другими преподавателями. Еще в школе у него обнаружилась дисграфия: «По сути, я до сих пор не могу нормально писать». В первом классе бланк для городской контрольной Зураб переписывал пятнадцать раз, по полтора часа проводя на продленке. «Всю жизнь в образовательных учреждениях мне объясняли, что я не отличаюсь умом и сообразительностью, к тому же весьма ленив, – рассказывает Зураб. – Как это обычно происходит? Тебе объясняют, кто ты такой, и если ты сильный и крепкий, то ты можешь с этим бороться. А можешь смириться». Зураб был из последней категории: до момента поступления в вуз он вполне сознательно верил в то, что он «очень плохой человек». «В институте я увидел, что есть другие технологии, – рассказывает мне Зураб. – Что нужно просто чуть больше ресурсов для образования людей, для организации учебного пространства и времени. Меня это очень сильно воодушевило. Папа всегда говорил, что люди не меняются, но это не так. Просто нам нужны какие-то опоры. Это как строительные леса вокруг здания. Мы строим каркас здания и заливаем бетон. После того как бетон засох, эти леса можно убрать. То же самое с человеком: мы создаем каркас для «бетона» – навыка. Будь это правильное произношение на английском, игра на скрипке… или игра в шахматы». Это понимание совпало с тем, что в одном из московских детских центров Зураб получил неожиданное приглашение стать учителем самому. «Я учил брата жены играть в шахматы и, опираясь на этот опыт, стал преподавать в детском центре», – рассказывает он.

Как любила говорить героиня одного из самых популярных сериалов в мире, «и вот тут мне стало понятно». Возможно, именно тот факт, что Зураб не собирался быть преподавателем, и стало в итоге его преимуществом: благодаря пережитому опыту он видит то, что обычно упускают из виду учителя. «Этот вопрос инаковости больше всего помогает мне в педагогике, потому что я понимаю: каждый из нас другой по отношению ко всем остальным», – говорит Зураб.

Шахматы, которых вы еще не видели

В качестве второго игрока-добровольца на нашей встрече выступает сын Зураба Марк. Мгеладзе расставляет фигуры на доске и достает пластилин. Никаких Е2–Е4, первая игра на доске – прятки. Шахматы для Зураба – только инструменты для того, чтобы объяснить некоторые вещи за пределами игры.

Зураб отвечает на мой вопрос, для чего фигурам нужен пластилин, а на доске – кружки

«Что должен сделать хороший учитель? Передать стремление жить своим ученикам, – говорит Зураб. – Если я люблю шахматы, это не значит, что мой ученик тоже должен их любить. Учитель должен показать другому человеку, что жизнь – это клёво, что в ней можно найти что-то интересное. Для чего школа появилась изначально? Для подготовки к работе на заводах и фабриках, куда люди стремились из-за стабильного дохода. И до сих пор в школе всё напоминает фабрику или армию. Оттуда же идет эта механизация: линейка, начальство, подряды, бригадир, система оценки. Я очень люблю говорить с родителями о том, что само по себе «детство» – если мы не говорим об аристократии – появилось сравнительно недавно. В викторианской Англии большинство пятилетних детей работали в шахтах, а шестилетние и семилетние работали все. Детства не было. Сейчас изменилась не только продолжительность жизни, но и ее качество. Для чего теперь нужна школа? Для того, чтобы я мог стать лучше, чтобы потом мне было хорошо жить. Учитель обладает технологиями, которые помогают тебе развернуть твои качества и навыки».

Сейчас школа и учителя такие, потому что у общества нет никакого сформулированного к ним запроса. Мы не тратим ни времени, ни сил, чтобы собраться и решить, что сделать с педагогикой

Правда, Зураб абсолютно не согласен, что школы по-прежнему похожи на фабрики из-за вероломства «плохих учителей». «Вот люди однажды собрались и решили: «В кафе и ресторанах больше не курим». Появился соответствующий закон, и многим стало от этого уютнее, – объясняет Зураб. – Сейчас школа и учителя такие, потому что у общества нет никакого сформулированного к ним запроса. Мы не тратим ни времени, ни сил, чтобы собраться и решить, что сделать с педагогикой, потому что многие другие вопросы социальной сферы требуют от нас ответа. Внутри нас этот запрос есть, но он не высказан, и мы не в полной мере готовы о нем договариваться».

Для меня главный талант Зураба в том, что во время урока и учитель и ученик прекрасно понимают, зачем в эту самую секунду они разыгрывают шахматную партию. Даже рассказывая о своей работе, Зураб говорит, что ценность не в том, чтобы научить детей, а в том, чтобы за короткий прожитый вместе миг они оба почувствовали обогащение навыками. «Мы друг другу ничего не должны, нам просто приятно вместе что-то узнавать» – философия укладывается в одну строчку. «Дай ребенку велосипед, пойди с ним в парк – и он будет долго с удовольствием кататься. Отведи его вместе с парой других детей на площадку – и они будут там целый день бегать. Но приведи ребенка на урок физкультуры – и он тут же устанет. Потому что это происходит вопреки его воле, – объясняет Зураб. – Получается, учителю нужно включать свою эмоциональную сферу. Что это значит? Ребенок должен видеть, что тебе прямо здесь и сейчас интересно и важно то, что ты делаешь. Люди заражаются друг от друга, такие уж мы существа». «Микробами!» – радостно резюмирует Марк. «И микробами, кстати, тоже, – невозмутимо продолжает Зураб. – Общий иммунитет, по сути, тот же эмоциональный фон. Как мы передаем технологические знания, так передаем и эмоции. На уроке в какие-то моменты ты можешь сделать «горящий глаз», потому что тебе это действительно важно. А в какие-то – чисто технологически, как актер».

Урок шахмат у Зураба Мгеладзе. Почему важно поддаваться?

Много раз во время разговора я услышу от Зураба о «запросе», особенно когда дело будет касаться влияния игры в шахматы на детей. «Что такое запрос? Например, я водитель, ко мне в такси садятся, и я спрашиваю: «Куда едем?» Я стараюсь встретиться с родителями, чтобы обсудить, что мы хотим от шахмат, – рассказывает Зураб. – Педагогика отличается от искусства тем, что мы работаем с другим человеком, и такое влияние в меньшей степени предсказуемо. Это деревяшка полностью зависит от меня, а ребенок – нет. Я согласую с родителями, на что они ориентируются, потому что могу преподавать шахматы по-разному. Могу больше задействовать мыслительный аппарат – чтобы ребенок больше думал. А могу – эмоциональную сферу, чтобы он больше общался со мной и другими ребятами».

Зачем ладье бинокль?

Дети на уроках Зураба следят за правилами сами. «Самую простую игру я называю «прятки», – объясняет Зураб. – Расставляю шесть шахматных фигур по росту: от короля и до пешки. Задача ребенка спрятать фигуру, а моя – угадать, какую он спрятал». Марк дожидается, пока папа закроет глаза, а потом с самым шкодливым выражением лица, на которое только способен ребенок, убирает с доски сразу все фигуры. «Что-то много там шума! – с подозрением говорит Зураб, не открывая глаз. – По-моему, ты всех спрятал: короля, ферзя, слона, коня, ладью и пешку…» Зураб открывает глаза: «Пятерка!» Оба в восторге.

В чем смысл игры в шахматы? Отвечает Зураб Мгеладзе

Если и можно представить себе вступление в мир взрослой жизни, то, наверное, оно должно быть именно таким. К моменту, когда Марк освоит «настоящие» шахматы, это будет для него веселой и приносящей удовольствие игрой, а не состязанием двух соперников, натужно пытающихся воспроизвести гроссмейстерские партии. Марк – типичный ученик Зураба, который проводит время за доской с фигурами не потому, что родители решили, что кружок шахмат хотя бы ненадолго отвлечет их ребенка от компьютера. «Если я говорю ребенку: «Шахматы нужны обязательно!» – он должен понимать почему, и не я должен ему дать ответ на этот вопрос, а ситуация, – говорит Зураб. – Он сам должен видеть ценность игры. Вот у этой ладьи есть «бинокль» из пластилина. Ребенок сам должен найти ответ, куда он направлен: у него должна быть возможность «нащупать» опору самому. А я как учитель должен создать ситуацию, чтобы он сам нашел ответ: например, ставлю перед ладьей одну пешку на расстоянии двух клеток. Он ее видит просто потому, что так устроены законы восприятия: между двумя точками в пространстве мы выстраиваем некоторую прямую, а прямая – это и есть движение ладьи. Так я создал ситуацию для его освоения. Шахматы мне нравятся тем, что их можно трогать руками, это очень важно для детей, и за ними стоит очень много абстрактных связей. Это всего лишь хороший, удобный инструмент, но можно усвоить любой другой. Маслоу говорил, что его теща «творчески варит борщ». Это то же самое. Например, дочка с мамой вместе готовят – тот же самый язык, те же самые шахматы».

Дай ребенку велосипед, пойди с ним в парк – и он будет долго с удовольствием кататься. Но приведи ребенка на урок физкультуры – и он тут же устанет

«У меня брат недавно задал очень хороший вопрос: почему дети любят песок и пластилин? – говорит Зураб. – Для меня ответ в том, что их легко менять. Дети видят сделанные ими изменения и чувствуют себя творцами. Как учитель я должен создать ситуацию успеха: я сажаю их за шахматную доску, и мы собираем пешечки – дети справились. Я подключаю родителей: говорю, что ваш ребенок в этом успешен. Ребенок должен обязательно чувствовать, что он может изменить этот мир». Но что будет, если он вырастет и столкнется с реальностью? «И это очень хорошо, – говорит Зураб. – Он увидит, что он что-то может изменить, а что-то нет. И будет менять мир в той степени, в которой это необходимо».

Ближе к концу дня Зураб без стеснения расскажет, что многие дети уже давно его обыгрывают, хотя он им не поддается. Но я уже и так увидел, что задача этого преподавателя совсем не в том, чтобы сделать из них гроссмейстеров. Научить детей верить в то, что они могут изменить мир, куда важнее умения поставить мат в три хода.

Глава 4
Восемь дней с Шалвой Амонашвили

Два часа на автомобиле из Тбилиси до Телави, и оттуда еще полчаса до села Бушети. Здесь сошлось воедино всё, чем знаменита Грузия.

Каждый местный житель словно только и ждет, чтобы подарить вам мешок персиков, бутылку домашнего вина или хотя бы подсказать дорогу к усадьбе Шалвы Амонашвили. Настоящего человека-легенды, полвека назад перевернувшего всё мировое образование своей «гуманной педагогикой».

Правда, в Грузии 86-летний Амонашвили проводит всего три месяца, а остальные девять без остановки путешествует с семинарами по миру, встречаясь с учителями и родителями. Мне повезло застать его в первые дни после возвращения домой.

Усадьба Амонашвили за последние годы серьезно выросла в размерах – доставшийся Шалве от бабушки дом по-прежнему на месте, но сам преподаватель живет теперь в новом, построенном его сыном Паатой. Перед тем как торжественно проводить в рабочий кабинет Шалвы, помощники учителя устраивают мне своеобразную экскурсию: на трех гектарах земли здесь разместился маленький музей, бассейн, часовня и даже мини-греческий театр, где с приезжающими на семинары детьми проводятся беседы о жизни. «Меня после первой поездки сюда все спрашивали: «Ну что там было, расскажи?» Но это невозможно объяснить, – говорит мне Наталья из Украины, которая после общения с Амонашвили сменила работу и стала школьным учителем. С тех пор она приезжает сюда каждый год в качестве детского воспитателя. – Вы сами поймете. Это прямая передача из сердца в сердце. Когда побудете здесь и пообщаетесь с Шалвой, вы уже никогда не будете таким, каким были раньше».

Первый дом Шалвы Амонашвили

Взгляд – первое, что отмечаешь при встрече с Амонашвили вживую. Эти мгновенные метаморфозы я увижу еще много раз: вот Шалва сидит за экраном ноутбука в окружении книг, суровый и строгий в своих очках в роговой оправе. А вот с ним рядом оказываются дети, и его взгляд за долю секунды становится озорным: это глаза ребенка в тот момент, когда он что-то замыслил, но ни за что на свете не расскажет, что именно. Взгляд, которым смотрит на меня Шалва во время моего подробного вступительного монолога, – внимательный и изучающий. Глаза не отводятся от меня ни на секунду, он едва заметно покачивает головой – то ли в знак одобрения, то ли из чувства такта. Мой первый вопрос задан, и в кабинете повисает тишина. Шалва продолжает внимательно смотреть на меня. Слышно, как по всей усадьбе заливаются птицы. «Александр, а вы уже познакомились с Грузией?» – обезоруживает он меня ответным вопросом. Это будет намек: за следующие восемь дней здесь мне и правда предстоит пересмотреть всё, что я знаю об учителях, школе и даже жизни и любви.

Прошлое. Часть первая

Где бы вы ни оказались в Бушети, отовсюду будет открываться вид на Алазанскую долину: изысканную симметрию горных хребтов, словно нарисованную акварельными мазками. Ее прекрасно видно прямо из окон кабинета Амонашвили на втором этаже дома. «Может быть, ради этих гор я и обосновался здесь, – говорит Амонашвили, родившийся и проживший долгое время в Тбилиси. – Я не знаю, как они называются. Отсюда при ясной погоде можно увидеть Казбек и Эльбрус… Но остальные? Я взял и назвал их своими именами. У меня есть гора Ушинского, Макаренко, Песталоцци, Сухомлинского, Гогебашвили, Корчака. И знаете, в чем дело? Эти горы и породили гуманную педагогику. Когда я смотрю на этих великанов с моими названиями, всегда думаю: «Что их держит?» Что держит Сухомлинского, Квинтилиана? Есть же какой-то фундамент, не позволяющий им разрушиться. До того как начать изучать этот вопрос – еще при советской власти, – я читал классиков, с точки зрения материалиста, и видел в них мракобесие. Так нас воспитывали в университете».

Изучив классическую литературу, Амонашвили пришел к выводу, что тот самый фундамент и могущество всех великих педагогов – это вера. Необязательно религиозная, а вера как таковая: например, в ребенка и в то, что он может воспитываться без принуждения и насилия. «Есть восточная мудрость: никто тебе не друг, никто тебе не враг, каждый для тебя – учитель, – говорит мне Шалва. – И каждый из нас – учитель. Мама, папа, бабушка и дедушка – это педагоги для своих детей. И если мы хотим найти в себе Макаренко или Сухомлинского, то нужно верить в то же, во что верили они. Вера – это предчувствие знания, перетягивание завтрашнего дня на сегодняшний. Когда я с помощью веры посмотрел на педагогическую реальность, то увидел, что всё, кроме классики, – это насилие над тем, кого мы называем молодым поколением. И еще я увидел, что этот авторитарный подход – очень дешевый. Надо всего лишь иметь ремень и демонстрировать над ребенком власть: отметок, учителей, свою родительскую власть. Но многие преподаватели понимают веру двояко. Они могут только что исповедаться в церкви и поставить свечку. А стоит им зайти в класс – и веры как будто не бывало. Увидят какого-нибудь ученика: «А ну-ка встал, выйди из класса, без мамы не приходи».

Когда-то Амонашвили сам был таким же авторитарным учителем истории. «Решал, кого вызвать к доске, а кому поставить тройку, чтобы знали, как надо ко мне относиться, – вспоминает Шалва. – А потом однажды восьмиклассники отвели меня в угол и спросили: «Почему вы так делаете?» Я говорю: «А что?» «Да вы полюбите нас! Мы же с вами хотим дружить». Я задумался. Ведь правда: я и не знал, почему так поступал. Но дети – учителя для учителей. С помощью их можно пройти самые изумительные курсы повышения квалификации. После того случая у меня с учениками сложились прекрасные отношения, они историю выучили лучше, чем обычно. И мне с ними стало хорошо: шел в класс – они ждали меня. Даешь любое задание – они исполняют».

Все атрибуты школы, которые до сих пор вызывают у нас желание поежиться – от красной ручки в дневнике до оценок, – Амонашвили начал менять еще при советской власти. «Красным ведь обычно в дневниках и тетрадках отмечают ошибки, – говорит Шалва. – Моя ученица Леночка однажды заплакала из-за отмеченных мной ошибок, из-за того, что не знает и не любит математику. Я сделал вывод: красные чернила не годятся, надо ее чем-то радовать. Чем? Отмечать успехи. Ошибки запоминай, но исправляй их с помощью других методов. Не надо задерживать детей над ошибками. Им нужно восхождение, а не спотыкание».

Гуманная педагогика Маркса

Свое выступление перед учителями Амонашвили часто начинает с вопроса: «Кто считает себя негуманным, пусть поднимет руку». После «безмолвие было ему ответом» Амонашвили задает следующий вопрос: «А кто считает себя гуманным учителем?» И вот тут, как любили говорить в школе, лес рук. «Послушайте и потом решайте, насколько вы гуманны. Вместо вас никто этого не определит», – говорит Шалва, после чего раскрывает удивительное совпадение. «Human на санскрите звучит как «умэн» и буквально означает «смертный, который ищет себе опору духа и находится на пути поиска себя», – говорит мне Амонашвили. – В русском языке говорят «умный». Когда мы говорим о гуманизме, я вкладываю именно этот смысл. Моя доброта, улыбка, уважение и почитание вас как человека, желание помочь – это всё гуманизм. Это моя вера, которая рождает такое отношение к вам. Точно так же в переводе с санскрита учитель – «носитель света» для души. Не предмета».

Амонашвили начал первый эксперимент в 1964 году в одном из классов школы в Тбилиси – и он продолжался десять лет. В какой-то момент идеями гуманной педагогики было охвачено две трети школ в Грузии. «Нас часто спрашивали: а что, советская школа не гуманная? Но в 60–70-е годы ответить на этот вопрос отрицательно означало подорвать основы советского образования. Это же была «самая лучшая школа в мире», – рассказывает Амонашвили. – Когда советская власть решила ставить детям цифровые отметки вместо словесных – это была особая забота о детях или о власти партии в школе? Мы отменили оценки, и получилось, что пошли против властей».

Экспериментальная школа Амонашвили выпускала ежегодно в восемь раз больше медалистов, чем весь регион. Каждую неделю сюда прилетали сотни преподавателей со всего мира, чтобы посмотреть своими глазами на происходящее. В то же время в Грузии Шалву и его коллег называли «буржуазными учителями», а школу не раз закрывали. «Педагогика была нашей подпольной работой, – вспоминает Амонашвили. – У нас, как у Христа, была группа посвященных. Мы давали произведения, которые обогащали детей больше, чем стерилизованная идеологизированная литература. Кто-то, конечно, догадывался об этом. Меня вызывали в ЦК партии и спрашивали: «Почему ты дал это произведение? Что ты имел в виду?» Мне тогда было лет 30, и я начинал в ответ нападать. Но как-то ко мне подошел мой профессор и посоветовал: «Научись врага переводить из оппозиции в позицию». И я стал объяснять понятным им языком. Оказалось, что у молодого Маркса очень много мыслей, с помощью которых можно защитить гуманную педагогику. Я приводил его цитаты, в ответ меня заставляли показывать страницы из источника. Но потом вынужденно отступали. Это очень важный принцип: обезоружить противника так, чтобы он сделал шаг в твою сторону».

С приходом Шеварднадзе и Горбачева к смелым идеям Шалвы уже начали относиться лояльнее. Амонашвили до сих пор благодарен бывшему президенту Грузии за фразу, которую тот произнес после экскурсии по школе: «Делай что хочешь!» Второй эксперимент продолжался с 1974 по 1984 год, и, вспоминая это время, Амонашвили приводит неожиданную метафору: «Мне нравилось, что тогда мои мысли уже не были в клетке. Вот я раньше часто выращивал канареек. И когда открывал дверцу клетки и выпускал их в комнату, они не хотели вылетать. Или вылетят – и возвращаются обратно. Однажды в Тбилиси у меня с девятого этажа улетели семь птиц и сели на дерево около автобусной остановки. Я три часа стоял около них с клеткой, где были засыпаны зёрнышки. И одна за другой они постепенно в нее вернулись. Так и человеческая мысль. Тебе дают право – лети! Но уже неохота. Зачем? Может, там опасно? Я не знаю, что там меня ждет! Редко кто хочет стать чайкой по имени Джонатан Ливингстон».

Амонашвили рассказывает мне, что в годы своих экспериментов для него не было «плохих преподавателей», но из всех сделать хороших учителей все-таки нельзя. «У некоторых просто нет веры, что дети могут воспитываться без насилия, – говорит он. – Одна учительница прислала мне недавно письмо: «Я молодой педагог. Умоляю, объясните, как добиться, чтобы дети не мешали мне проводить урок?» Я ей написал: «Да, я могу вам кое-что посоветовать. Наверное, сейчас есть возможность купить пистолет, с которым вы можете зайти в класс, направить в лоб ученика и объяснить урок. Мешать не будут». Дети мне должны мешать, чтобы я потом мог их воспитывать. Если они всё изучают, готовят домашние задания и ведут себя нравственно, зачем им учитель?»

Мы по традиции воспитываем детей в авторитарном стиле: за хорошие поступки поощряй ребенка, за дурные наказывай. За хорошее поведение буду любить, за плохое – не буду. Это скрытая торговля, учиться такой педагогике не нужно

«Мы по традиции воспитываем детей в авторитарном стиле, это просто более удобный способ, – заключает Шалва, задумчиво глядя на пик Сухомлинского за окном. – Здесь действует только один закон: за хорошие поступки поощряй ребенка, за дурные наказывай. За хорошее поведение буду любить, за плохое – не буду. Это скрытая торговля, учиться такой педагогике не нужно. Так делали родители, так было в школе, я стал взрослым и по инерции продолжаю так же воспитывать своего ребенка. Что такое ЕГЭ? Тот же империализм над детьми. Но личность без воли и смысла жизни не существует. У нее должна быть цель, устремленность. Сейчас философия такая: школа должна приспосабливаться к жизни. Но гуманная педагогика скажет иначе. Дети, повзрослев, должны преобразовывать жизнь. Личность всегда идет против актуальной потребности. И школа должна идти против течения. Если что-то плохо и в моих силах это исправить, я это сделаю. Без такого преобразования жизнь дальше не будет идти. Это и происходит, но медленно. А надо, чтоб человечество быстро шагало к своему будущему».