Текст книги "Другая школа. Откуда берутся нормальные люди"

Простая история, или при чем здесь хомяк?

До «42» Садирак создал и двадцать лет управлял Epitech – самой успешной частной IT-школой во Франции. «Как-то к нам обратился фонд помощи безработным с просьбой сделать программу для жителей бедных кварталов, – рассказывает мне Садирак. – Ежегодно больше 150 тысяч человек во Франции бросают школу еще до того, как им исполнится пятнадцать. Мы начали с малого и взяли пятьдесят студентов. Всё сработало прекрасно. И когда я говорю «прекрасно», то имею в виду, что после года в нашей школе каждый ученик нашел работу в качестве компьютерного инженера или кодера».

Одна из участниц программы попала в компанию Ксавье Ньеля – французского миллиардера и основателя Free, третьего по величине сотового оператора во Франции. За год работы в компании 25-летняя девушка проявила себя как один из самых талантливых работников. «Однажды она разговорилась с Ньелем, и он спросил, какую школу она окончила, – говорит Садирак. – Во Франции так принято спрашивать при знакомстве: местная система образования основана на нескольких важных учебных заведениях, и все успешные люди оканчивают только их. Выяснилось, что всего два года назад девушка продавала хомяков в зоомагазине. И вот мне звонит Ксавье, которого я знаю двадцать пять лет, и говорит: «Николя, что происходит с этой страной? В развитии цифровых технологий Франция отстает от всего остального мира. Никто из нас не может найти талантливых программистов. А тут передо мной одаренная девушка, которая недавно продавала хомяков». Он тут же предложил идею – регулярно находить и обучать тысячу таких же талантливых ребят».

Для этого, по расчетам Николя, требовалось около ста миллионов евро. Карманная мелочь для Ксавье Ньеля, чье состояние оценивается в семь миллиардов евро. Школа «42» создана на его деньги и спонсируется исключительно самим Ньелем. Стипендий тут нет, но и обучение бесплатное. «Правда в том, что у нас восемь миллионов молодых людей в такой же ситуации, как та девочка из зоомагазина, – говорит Николя. – А люди с дипломом PhD по специальности «компьютерное программирование» не умеют кодировать».

Бассейн

На лестницах между этажами развешаны полотенца – намек на то, что эти четыре недели сентября идет «бассейн». Отборочный тур, после которого больше половины учеников отсеется. Но самое поразительное, что здесь и не может быть конкуренции. Обязанность каждого в конце дня – помочь трем другим ученикам с коррекциями, иначе ты не заработаешь «очки». Хочешь что-то спросить или чего-то не знаешь? Учителей нет, зато есть твой сосед, у которого можно и нужно спрашивать. К слову, специалисты системы образования как раз и говорят о том, что обучение одним учеником другого – самый верный способ усвоить материал. «В прежние времена был один мудрец, который всех консультировал, – говорит Садирак. – Я верю в то, что сейчас это невозможно. Для настоящих инноваций требуется команда. Нет компьютерного инженера-одиночки, который делает всё по щелчку пальцами. Творчеству в команде нельзя научить, но я думаю, что оно… заразно. Гораздо проще всё бросить, когда ты наедине с книгой. Когда ты рядом с творческим человеком, ты тоже хочешь поймать это приятное состояние креативности. А поймав, его очень сложно потерять».

Все наказания в школе придуманы учениками. Например, протереть все компьютеры, лично поздороваться с каждым из девятисот учащихся или измерить билетом от парижского метро всю территорию столовой

Сотни учеников почти едва видны из-за экранов – все они приехали сюда из разных уголков планеты: Европы, Канады, США… «Сейчас выясним, есть ли тут кто из России», – говорят мне сотрудники школы и объявляют в микрофон на всю школу: «Отзовитесь, русские». Ждем. Никого. Мне уже показывают следующий этаж, когда позади нас раздается бодрое «здравствуйте!» на родном языке.

Школа «42». Когда ты хочешь спать:

«Леонид», – протягивает мне руку ученик: один из тех, кто через несколько дней закончит «бассейн». Леониду на вид от восемнадцати до тридцати (что как раз и является возрастными рамками школы), родился в Новосибирске, и сообщение о поиске русского очень кстати его разбудило. Многие из учеников в период «бассейна» проводят за монитором больше двадцати часов в сутки и предпочитают спать на «минус первом», где для этого оборудовано специальное место. «Просто если я буду спать дома, то потеряю много времени. А тут проснулся в три часа ночи – и сразу сел за компьютер», – честно признается Леня.

Преступление и наказание

Мне приходится привыкнуть, что в любом услышанном от учеников рассказе о школе добавляется «я слышал», «говорят» и «вроде как». Никто из них толком не понимает, что происходит, – и это всё сделано намеренно. «Мы пытаемся всё время создавать нестабильную обстановку: меняем задания, правила, какую-то информацию раскрываем ночью, – говорит Николя. – И смотрим на то, как они реагируют: выстоят или запаникуют? Бросят или справятся? Организуют ли себя сами? Правил нет: они могут спать днем, а работать ночью. Никто не считает, сколько часов ты провел за компьютером. Они приходят сюда одни, нас тут нет. И одного способа «сделать правильно» тоже нет».

Зато есть правила – причем нарушения влекут за собой наказание. Например, категорически нельзя ставить бутылку на стол рядом с «аймаком», садиться за компьютер с грязными руками или портить чью-то работу. Наказания разные, но все они придуманы самими учениками и даже в случае порчи компьютера не подразумевают оплату деньгами. Всё гораздо интереснее. Например, протереть все компьютеры, лично поздороваться с каждым из девятисот учеников или – мое любимое: измерить билетом от парижского метро всю территорию столовой. Впрочем, все встретившиеся мне ученики воспринимают это как часть игры. Самый популярный прикол среди учеников – стоит кому-то зазеваться, как в одну комбинацию на клавиатуре твой рабочий стол сменится анимированным калейдоскопом кадров из порнофильма. Ученики с удовольствием демонстрируют мне это на компьютере соседа.

Почему нам не нужны учителя

«Я верю в то, что IT – это искусство, которое не имеет никакого отношения к науке, – на полном серьезе говорит мне Николя. – Не понимаю, почему для всех это не так же очевидно, как для меня? Я сам ученый-физик и понимаю, что наука была создана для исследования природы. Но у нас нет никакого влияния на природу. А в сфере IT всё наоборот: она полностью зависит от человека. Вот вам пример: вы хотите получить Нобелевскую премию и объявляете, что собираетесь убрать гравитацию. У вас не выйдет. Никакого влияния на гравитацию у человечества нет. Или с помощью телепортации вы переносите архитектора из Древнего Рима в наше время и просите его построить мост. Он строит точно такой же, как две тысячи лет назад в Риме. Современные автомобили проедут по такому мосту – и он выдержит! Но возьмите программное обеспечение двухлетней давности – оно уже устарело и не будет работать. Возьмите программиста со знаниями двухлетней давности, и он уже сегодня не сможет абсолютно ничего сделать. В искусстве повторения ничего не значат, каждый раз тебе нужно начинать всё заново. Это очень важно: ты не можешь обучать, как раньше. Обучать чему-то «на все времена» круто. А учить чему-то неверному – плохая идея».

В школе «42» программистов сравнивают с топ-моделями: в сорок в этой профессии ты уже считаешься стариком. «У опытных программистов проблема одна: у них есть научные степени, они уважаемые сотрудники из высшего общества, но… иногда они не способны решить проблему, с которой справляются необразованные двадцатилетние юнцы, – говорит Садирак. – Потому что проблема не в том, что они НЕ знают, а в том, что знают. Приступая к решению, они смотрят на всё «старым взглядом». И твоя роль как учителя – заставить их забыть это. А это гораздо тяжелее, чем научить их новому или учить чему-либо вообще. Вот почему в «42» вообще нет преподавателей. Школы сейчас напоминают церковь: учителя как боги – всё, что они говорят, является истиной на века, а тебе остается беспрекословно применять это в жизни. И еще: за свою карьеру я работал со многими преподавателями и могу сказать – невозможно заставить учителя не учить. Это такой приятный процесс, когда перед тобой двести ловящих твои слова школьников! Но с каждым объяснением ты помещаешь ученика в тюрьму из одного устаревшего решения проблемы. Если есть одна «истина на века» в IT, то это – всё, что сейчас является правдой, перестанет таковой быть уже через два года или уже завтра».

Причем так будет выглядеть не только компьютерная сфера, но и мир в будущем – по крайней мере так его видят создатели «42». Садирак приводит пример: этим летом в США он услышал жалобы на то, что восемь миллионов водителей тягачей лишатся работы, а их место займут роботы. «Но ведь нет хуже работы в мире, чем водить тягач целыми днями! – говорит Садирак. – Как человечество мы должны освободить людей от такой рутинной работы. А уже потом решать проблему с рабочими местами».

«После «бассейна» надо сдать пять экзаменов. По восьмидесяти критериям», – говорит Леонид. А потом добавляет: «Но это может быть и неправда». Один из студентов, который уже прошел «бассейн», показывает мне, как всё выглядит дальше: ты получаешь не место в школе, а доступ к следующему уровню. Три года ты работаешь над деревом, которое занимает все двадцать семь дюймов экрана. Каждая ветка – определенная тема: можно создавать компьютерные игры, а можно – вирус. «Я слышал, что самая «высокая» ветка – создать вирус, который может убить компьютер из НАСА», – доверительно сообщает мне Леонид. Когда я спрашиваю у студентов, трудящихся над вирусом, как может быть задание в школе таким деструктивным, мне говорят: «Во Франции у нас есть поговорка: «Прежде чем научиться защищаться, научись нападать. Это создается для того, чтобы потом придумать антивирус».

Самая страшная вещь, которая случается из-за школы – она заставляет тебя поверить, что мир прост

Несколько учеников выглядят явно старше тридцати – некоторые как минимум вдвое. Разговорившись с одним из них, я быстро узнаю, что передо мной – бывший безработный программист из Алжира. «Бывший» потому что уже некоторое время он с успехом работает в крупной компании. «У нас около полусотни человек старше пятидесяти, – говорит мне позднее Садирак. – Они приходят сюда учиться на год. Во Франции, если тебе больше 50 и ты был безработным больше двух лет, твои шансы найти работу – три процента. Это наше партнерство с французским агентством по трудоустройству. У нас хорошие результаты: шестьдесят процентов нашли работу в течение года». Всё, что знают о других выпускниках, – треть работают в крупных компаниях (например, в Airbus, Amazon или Tesla), а восемьдесят процентов находят работу еще до окончания школы. «Во Франции все ученики в конце школы похожи друг на друга, как на фабрике, – говорит Садирак. – У нас есть дневник успеваемости по каждому из них: чтобы сдать экзамен BAC (аналог ЕГЭ. – Прим. авт.), нужно, чтобы каждый ученик успевал по каждому предмету. Учителя находят ошибки, чтобы понизить тебя, если ты особенно выдающийся на фоне остальных. А мы верим в прямо противоположное: ценность каждого ученика зависит от ценности всех. Если один не знает, он может использовать знания других. И двести таких учеников гораздо полезнее двух тысяч абсолютно одинаковых школьников».

Школа «42» официально признана музеем: скульптур, граффити и плакатов тут на восемь миллионов евро. Дважды в неделю сюда приходят просто посмотреть на произведения современного искусства, а девятьсот впившихся в мониторы учеников – это лишь приложение. Причем, как подчеркивает Садирак, в абсолютной свободе нет никакой агрессии: за четыре года ни одно из произведений искусства не стало жертвой вандала.

Многие ученики остаются работать в школе после окончания, хотя платят здесь меньше, чем «по рынку», – как говорит Садирак, они просто хотят «чем-то отплатить». Ученики заведуют учительской, и даже лифт создан ими: нажимаешь на кнопку нужного этажа, как свет в кабине то выключается, то переливается, и звучат голоса на разных языках. Пройдя двадцать один уровень за три года, ты получаешь не диплом, а сертификат. «Это очень простая штука: нам нужны люди. Нам нужны таланты, – говорит Садирак. – Безусловно, между тем, что у нас есть и что мы ожидаем увидеть, пока еще огромная пропасть. И часто мы не знаем, что у каких-то людей есть таланты. Главным образом из-за архаичности образовательной системы, которая не может их выявить. Ведь система ищет только людей с определенными навыками, а не взращивает что-то в этих людях. Нам не нужны учителя. Даже больше: мы должны их бояться. Это люди из прошлого, которые пытаются обучить будущему. И они всегда считают, что у них всё получается. Да, они хотят, чтобы у их учеников был прогресс, чтобы они были счастливы. Но у них не выходит. Потому что сам процесс обучения – это прошлое».

В «42» говорят, что самая страшная вещь, которая случается из-за школы: она заставляет тебя поверить, что мир прост. И в результате, попадая в реальный мир, люди не знают, что делать. Так что «42» не делает ничего особенного, а просто готовит тебя к реальной картине сложного мира. «Нужны ли нам школы? Зависит от того, что мы называем «школой», – говорит Николя. – Во времена Древней Греции школа была сообществом людей, которым нравились одни и те же вещи. И такие школы нам нужны. Потому что я считаю, что в будущем мы все будем работать только в сфере креатива, а каждому творческому человеку нужно сообщество. В большинстве школ Франции люди боятся одного: изменений. Они просто хотят, чтобы всё всегда было по-прежнему. Но это полная противоположность творчеству. И, по-моему, гораздо больше сил требуется на то, чтобы создать традиционную школу – чем такую, как у нас».

В своем самом знаменитом романе Уильям Голдинг описал, что случится, если детям предоставить полную свободу и убрать из их мира всех взрослых. Это была пугающая картина. Ксавье Ньель и Николя Садирак создали мир, в котором нет учителей. И, кажется, у этой истории по-настоящему счастливый финал.

Глава 13
Школы Славы Полунина

«Я немножко запутался. У вас сначала была Академия дураков, потом Школа дураков», – честно признаюсь я. «Там непросто разобраться. У дураков всё кверху ногами!» – говорит мне Слава Полунин.

Мы провели целый день на легендарной «Желтой мельнице» – резиденции Полунина в пятидесяти километрах от Парижа. И этой встречей, и монологом великого человека я обязан теме книги. «Меня об этом никто прежде не спрашивал. И это пригодится, когда я буду анализировать, что ж я делал всю жизнь», – скажет мне Полунин. Нечасто интервью и встреча проходит так, что ты можешь просто откинуться на спинку кресла и слушать.

Слушать рассказ и понимать, что перед тобой разворачивается целая жизнь великого человека. Рассказанная через школы, в которых он учился, и те, что создавал он сам.

Один день на «Мельнице» с Полуниным – это как две недели плотного путешествия по Индии и Бразилии. Уезжая, я думал, что же теперь сделать с этим текстом. После долгих размышлений я решил опубликовать его так: монолог Славы Полунина, изредка прерываемый нашими разговорами во время прогулок по «Желтой мельнице».

– В школе я был достаточно трудным. Меня всегда сажали поближе к учителю: чтобы всё, что со мной происходит, было сразу видно и этот «вирус» не расходился по всему классу. Со мной обычно сажали главного двоечника, а они бывают очень интересными людьми – так что у меня всегда были замечательные друзья.

И почти всегда моя голова была повернута в сторону класса. Мне было интересно со всеми общаться, смотреть, что происходит, – чтобы в классе была нормальная, не грустная, атмосфера. Поэтому я корчил рожи, с кем-то разговаривал, что-то придумывал… И всегда кончалось тем, что меня выгоняли и я «досиживал» на спортивной площадке: лазил на турниках, бродил, фантазировал, думал.

Чтобы веселее было, я, например, однажды принес в школу штук пятьдесят воробьев. У нас во дворе была будка, где жили куры. Там мы высыпали зерно, и птицы слетались туда зимой. К двери в будку я привязал веревочку. Когда в будке набралось побольше птиц, я дверь захлопнул, туда залез, набрал целую корзину воробьев – живых, летучих – принес в школу и под лестницей поставил. А когда никто не видел, открыл, и они разлетелись по всей школе! В общем, уроки отменялись, потому что не было смысла со всем этим что-либо делать.

Были и просто трагические вещи. На Курской дуге каждый метр – килограмм железа: после войны оставались мины, пули… И мы приспособились брать старые гильзы. Засыпаешь в них серу, делаешь дырочку, спичку к ней привязываешь, зажигаешь и бросаешь. Она отлетает метров на десять, потом ка-а-ак даст… Очень громко, просто взрыв! И даже если в кого-то попадает, то безопасно: максимум синяк будет, но ужас невозможный. Я любил выйти на танцплощадку и кидать гильзы под ноги танцующим. Однажды как-то пришел в школу, начал всех пугать и потом думаю: ну ладно, неудобно же в классе. Открыл окно, зажег гильзу и кинул в окно. Там хлопок, и вдруг – крик! Гильза взорвалась прямо над головой завуча, самого серьезного и строгого человека в нашей школе! Он присел и сидит – не понимает, что происходит. Я быстро закрыл окно. Искали долго, но никто из наших не признался.

Были в моей школе и другие хорошие вещи. Мой любимый учитель математики, просто удивительный человек, понимал, как нужно нас подталкивать. Мне он всегда говорил: «Так, кто у нас слон по математике? А, конечно, Полунин!» Так появилась математическая клоунада. Для меня удовольствием было первым решить задачку и орать: «Я готов, я готов!» Вот это было развлечение.

Была еще одна учительница, наш классный руководитель, которая сделала большое дело. Однажды она рассказывала про город Ленинград. И так, что у меня просто челюсть отвисла: «Там люди ходят интеллигентные, никто мимо урны не плюнет, там всё красиво, мосты, белые ночи…» Мне после этого ночами сны снились: я брожу по Ленинграду, везде белые ночи, и никого вокруг. Это видение так со мной и жило. Окончив школу, я тут же сказал: «Мама, мне срочно нужно учиться!» Я понимал, что она этого хочет. Мама сказала: «Ты должен стать инженером, а потом делай что хочешь». Я согласился и рванул в Ленинград. Ради этих белых ночей я вообще там жил. Потому что всё равно болел каждый год воспалением легких – мокровато там, в Ленинграде. Но в конце концов как-то приспособился.

Пару месяцев назад я поехал в свою деревню в Орловской области встречаться со своим классом. Мы сразу после окончания школы, на вечеринке решили: через 50 лет в этом же месте встретимся. И вот съехались почти все. Сели за свои парты. В этом же классе.

«Сначала мы пять минут пройдемся по дому, он немножко снесет тебе башку». Слава Полунин открывает двери, и за каждой из них – совершенно другой мир. «Эта комната называется «хамелеон». Она каждый год полностью меняет свой образ. Здесь мы всегда празднуем Новый год: собираются 50–80 человек из Академии дураков и начинают всякие дела». Мы проходим в комнату, напоминающую формой яйцо. «Андрюша Бартенев, самый сумасшедший из наших дизайнеров, придумал идею: что это бобовое зернышко, которое отсюда растет и вот – проросло. А это называется «комната бабушки», она для гостей. Потому что бабушка – это символ ностальгии и воспоминаний». Вокруг кружева и часы, а на полу – картинка любовного письма, которое здесь нашли при создании интерьера. «А кому было адресовано письмо?» – спрашиваю я. Полунин пожимает плечами: «От какого-нибудь дедушки какой-нибудь бабушке».

Через три года инженерного института я все-таки рискнул и пригласил маму в Ленинград посмотреть, что я делаю. Потому что в институте я учился днем, а вечером занимался любимом делом: выступал. И уже через три года я стал звездой мюзик-холла. Мама приехала, перед ней огромный зал на 2000 человек, я ее посадил на лучшие места. И она видит: всё в лампочках, люди танцуют, поют – и я в серединке. После этого сказала: «Ну ладно, Слава. Я чувствую, ты все-таки на хлеб-соль этим делом заработаешь. Можешь забыть про обязательство быть инженером, когда закончишь институт». Я говорю: «А давай я хоть сейчас уйду?» Она говорит: «Ты сначала поступи в другой, а потом уйдешь из этого». И я быстренько поступил в Институт культуры. Но и там после трех лекций понял, что это не то, чего я хочу.

У нас была потрясающая атмосфера творчества, но нам давали всякую экономику, социальные дисциплины, много философии, в которой черт ногу сломит (не настоящей философии, а какой-то поддельной). И тогда я просто с утра до ночи стал ходить в театральную библиотеку. Так продолжалось несколько лет: в 9 утра она открывалась, в 6 закрывалась, и я почти всегда сидел один в зале. И так прочел всё, что мне было интересно.

Я влюбился в Серебряный век: в Мейерхольда, Таирова, Вахтангова. Выучился на этом, и педагоги почувствовали: что-то со мной происходит. Начали со мной разговаривать – видят, что я уже чего-то поднакопал, и предложили мне преподавать на своем курсе. Я учился и на том же курсе последние два года в институте преподавал. Но учился я долго, потому что всё время куда-то уезжал – то в Париж, то еще куда, на гастроли. В конце концов через восемь лет я выпустился из Института культуры, и ректор сказал: «Окончание Полуниным нашего института доказывает, что вечных студентов не бывает!»

Время от времени в моей жизни стали возникать другие школы.

Параллельно со всякими институтами я стал вести студию. Но мне всё было мало, и я стал одновременно вести еще пять студий. Я начал преподавать, чтобы разобраться в этом искусстве. Самый лучший способ научиться – это преподавать самому. Тебе приходится заниматься и находить, что рассказать ученикам. Поэтому мне пришлось очень быстро изучать свой предмет по книжкам. В этих пяти студиях я года два или три преподавал и более-менее стал уже понимать, что делаю.

Всё это время я занимался пантомимой. Дозанимался до того, что получил премию на всесоюзном конкурсе артистов эстрады.

После этого я подумал, что мне это уже неинтересно. И так со мной возникало очень много раз. Я в принципе меняю свои дела раз в 12 лет обязательно, а чаще всего даже раз в 5–6 лет. Каждый раз начинаю новый круг. Сначала была пантомима, театр без слов. Потом я понял, что пришло совсем другое время. Требовалась искренность: эта Пугачиха, Высоцкий, «Машина времени» – везде открытость. Пантомима говорила: «Я лучше всех», они же говорили: «Станьте моими друзьями, я хочу с вами поделиться!» Пришлось поменять пантомиму на клоунаду, потому что она была ближе к людям.

Школа для меня – это ни в коем случае не сидение за партами, не изучение предмета. Это возможность вместе во что-то вляпаться

Из-за того, что люди были так влюблены в новую клоунаду, в стране возникло больше 50 театров. И вот в этот момент я сказал: «Ну всё, хватит, давайте теперь будем заниматься уличным театром!» Почему? А потому что более расхристанно, более свободно. Это как раз к Горбачеву уже ближе, когда сама жизнь становилась другой, вдохновенной. И тогда я создал первую школу уличного театра. Потом первый фестиваль уличного театра. Первый международный и самый крупный фестиваль в мире, который вообще захватил всю Европу. Я просто шел по ступенькам, продираясь от одного вида искусства к другому, потому что это было естественным продолжением и развитием моих идей. Но главное, что каждый раз, когда я что-то начинал, я сначала учился и создавал школу сам, находил ее формулу. Потом других своих ребят в это вовлекал, и мы вместе двигались по этому пути. Эта формула для меня стала естественной: каждые пять лет начинать новое дело со школы.

И, конечно же, школа для меня – это ни в коем случае не сидение за партами, не изучение предмета. Это возможность вместе во что-то вляпаться. Потому что должно быть приключение. И все мои школы – это просто такие чудеса, которые мы потом вспоминаем еще много-много лет, потому что хочется опять там оказаться.

«Мне кажется, такая комната должна любому ребенку понравиться». – «Я и есть тот самый ребенок, которому нравится». Наши диалоги с Полуниным мне самому хочется разбирать на цитаты. Это только кажется, что жизнь Полунина целиком спонтанна. Я смотрю на библиотеку в его доме, которая сама по себе напоминает театр. Книги в ней четко разделены. Например, только о карнавалах. Или только о клоунах. «А это – самая короткая дорога на работу в мире. Вот там – моя спальня, а под этой лестницей я спускаюсь на работу», – говорит Полунин.

Первой созданной мной школой была школа пантомимы. Как ей учиться? Мы со всего света пытались через железный занавес просовывать в щелочки знания. Кто-то с кем-то через десятые руки договаривался, а затем люди присылали мне записочки: «Сегодня в шесть вечера в Летнем саду возле статуи, приходите с газетой». Приходим, садимся на скамеечку, какой-то человек сидит рядом. Встает, оставляет свою газету, я ее беру, а там – фантастика! – первый сборник «Все лучшие театры пантомимы мира». На итальянском языке!

Второй способ обучения, который мы придумали, – найти хорошую публику. И мы поняли, что для нас на тот момент это были студенты вузов – причем не творческих, а технических. Рядом с нами был ЛИТМО – Ленинградский институт точной механики и оптики. И мы начали там потихонечку устраивать свои выступления. Сначала обычные, а потом, обнаглев, говорили: «В течение пяти минут называйте любые темы, какие хотите, мы записываем!» Люди нам их говорят, мы на одну тему тратим 2–3 минуты и начинаем работать. Так было несколько лет подряд: мы просто получали задание, выходили и начинали делать спектакль. Десять минут какого-то действа, где названное слово полностью является смыслом. Это фантастический тренинг.

Другой тренинг – выступать с утра до ночи везде. Как только видишь человека, сразу его сажаешь, начинаешь перед ним выступать. Причем не важно где. В компанию пришел и говоришь: «Ребята, посмотрите, сейчас я вам одну вещь покажу!» И мы так с утра до ночи выступали, потому что на этом как раз фантазия и разрабатывается: некоторые вещи еще не готовы, и ты импровизируешь. Мы называли это «мимпровизацией».

Потом начался следующий этап, который я условно называю «Лицедеи». Этот метод поэтической клоунады для традиционного театра совершенно не подходит. Он для театра сумасшедшего, где ты не берешь пьесу, а рождаешь ее. Инсталляции, перформансы, клоунада – это у нас называлось «всяки-бяки-нонсенс-шоу». Каждым субботним вечером мы собирались в небольшой комнате, и каждый показывал, что он за эту неделю нафантазировал. Чаще всего никто ничего не нафантазировал и за 15 минут до этого вдруг вспоминал, что сейчас будут «бяки». Все начинали лихорадочно бегать, вспоминать или прилипать к кому-нибудь: «У тебя есть идея? Я тебе нужен?» Потом начиналось преображение. Надо было себя в этот день сделать каким-то другим: с усами, бородой, в пальто, в пижаме… Всё время была какая-то деталь, которая становилась своим миром. И вот так мы всё и называли: «сонные бяки», «грузинские бяки» и так далее. Кто-нибудь увидит, что другой пижаму надел, думает: «Хорошая идея!» И сразу побежал, пижаму схватил, третий уже колпак натягивает… Мы всё делали весело, это был праздник, а не экзамен или отчет. И это было так заразительно, что, если у кого-то что-нибудь получалось, все бросались на сцену и начинали ему помогать.

Никогда не было никакой ответственности, а заканчивали мы уже часов в пять утра. И в конце давали призы, самым главным из которых был приз «за маразм»: мой разбитый об угол портрет, от которого остались какие-то клочки. Его вручали тому, кто самое дурное сделал, когда вообще никто ничего не понял. Вот эта идеальная вершина необъяснимого и считалась лучшим произведением. Это и есть настоящая школа, именно так она и называлась – незаметная школа, или «коридорный метод фантазии».

Корабль-дом. Через пять метров подвешенные, словно в воздухе, чашки и блюдца, как в «Алисе в Стране чудес». И десять разных садов, каждый своего цвета. Например, черный сад, где трава, деревья, а еще огромный высокий стол, стулья и крылатый рояль абсолютно черного цвета. Во время обеда здесь все едят только черную еду, а создает ее повар-афроамериканец (паста с чернилами каракатицы, черная сахарная вата). «Тут обычно в черном нужно быть, а мы ходим кое-как», – говорит Полунин. Вся «Желтая мельница» – это место, где личность одного человека расширяется до размеров места, в котором он сейчас живет.

Что я после этого сделал? Ввел запрет на работу и репетиции в театре. Вообще запрещал работать и репетировать. Я говорю: «Здесь только веселятся и отдыхают! Все, кто сюда приходит, только радуются жизни, ничего не делают, смешат друг друга, рассказывают всякие басни и пьют пиво». В конце концов это стало очень строгой формой во всех моих проектах. У нас везде запрещено работать. На первых порах ученики еще не знали, как к этому приспособиться, и репетировали ночью, пока никто не видит. Это стало сладким запретным плодом. Вот этой удивительной искрой можно иногда пользоваться. Благодаря такому принципу в нашей студии был только праздник с утра до ночи, а вокруг кружилось огромное количество фанатов. Просто потому, что радость жизни всё время хлестала. Нужно хотя бы пять лет, чтобы хорошего клоуна вырастить, а у нас родился десяток лучших клоунов в стране! Все были с улицы, ни одного профессионала. Люди просто захотели этим заниматься.

У нас заканчивались одни гастроли на главных площадках страны и тут же начинались другие. И в какой-то момент я сказал: «Ну вот, мы были всё время на небосклоне, а теперь давайте куда-нибудь в коровник, в сапогах». Попросили в обкоме комсомола автобус, и я сообщил: «Мы поедем обслуживать самые культурно-дальние уголки Ленинградской области». Самый дальний уголок от Ленинграда – это 500 километров от города. Это как проехать через всю Францию – от Парижа до Страсбурга. Я говорю: «Так, денег не берем, еду не берем, вы должны всё это заработать». И вот мы в каждой деревне появляемся, никто нас не знает. Раз! Заберемся на крышу автобусной остановки и с нее начинаем выступление. Потом расстелем ковер и по садику гоняем, а на нас через забор смотрят. Мы только выступили, только бабки принесли стулья, а мы выскакиваем и бежим на танцплощадку! Бабки за нами вместе с этими стульями, дети рядом бегут, орут, и вот мы уже на танцплощадке выступаем. Бабки только прибежали туда, а мы дальше! Кутерьма с утра до вечера. Найдем какое-нибудь маленькое окошко, под самой крышей, там уже Джульетта у нас голову высовывает, веревку кидает, Ромео начинает по ней забираться, хряпается на землю… Его откачивают… Или вдруг играем свадьбу: он и она одеты в фантастические белые костюмы, идут по центральной улице, где грязь по щиколотку, толпа вокруг с барабанами. Вот это и было школой для моего театра.