Текст книги "Другая школа. Откуда берутся нормальные люди"

Глава 16
MFR: как французы отучили детей бояться школы

«Заходите», – говорят мне. В огромном зале за столом сидят десять человек и пристально смотрят на меня.

Для встречи русского журналиста собрались все учителя, директор и даже президент школы. Ощущение, как будто я на званом обеде во французском особняке. Хотя как еще, если ты находишься в самой первой школе MFR – Maison Familiare Rurale, или «семейном деревенском доме». Они даже не называют себя «школой», да и учителя здесь – совсем не учителя. Начатый в 1937 году эксперимент стал настолько успешным, что теперь «семейные дома» можно найти не только в Европе, но и в Центральной и Южной Америке.

А вот с чего всё началось: дети сельских жителей Франции в четырнадцать лет бросали учебу после колледжа. Если переводить на понятную нам реальность – так и не поступая в старшие классы. Чтобы помочь обеспокоенным родителям, местный кюре создал школу по принципу «альтернанс»: неделю дети учились, а неделю работали. В этой школе нет и не было религиозного уклона, зато всегда было много практики. Даже домашние задания были связаны с выбранной школьниками профессией.

Великий преподаватель Шалва Амонашвили удивлялся тому, как часто раньше в школах повторяли ленинские слова: «Учиться, учиться и учиться». «А «жить, жить и жить» – разве не нужно?» – резонно спрашивал Амонашвили. В конце концов, это именно то, что нам обещали первого сентября в первом классе: место, которое подготовит нас к будущей жизни.

Теперь сюда приходят две категории школьников – те, кто на дух не переносит обычные школы. И те, кто в раннем возрасте осознал, чем будет заниматься в жизни и хочет получить диплом BAC (аналог ЕГЭ) без отрыва от практики.

Первый «семейный дом» – единственный из существующих с упором на сельское хозяйство. Здесь учится около сотни подростков от 14 до 20 лет. До четвертого класса они учатся по общей программе, и если им интересно внести свой вклад в сельское хозяйство Франции, они могут остаться тут. А если нет – всегда могут пойти в другой MFR. Например, в соседнем Мирамоне «семейный дом» готовит специалистов в области туризма. «Мы не учителя, – говорит мне преподаватель Матильда Боккар Дюпарк. – Никто из нас не учился этой профессии и не планировал быть преподавателем. Мы все были связаны с агрикультурой, механикой или агрономией. Просто однажды пришли, чтобы работать здесь. И для школьников здесь мы не учителя, передающие знания, а люди с разными навыками».

Французы называют это «глобальным образованием», когда учитель полностью погружен в жизнь ученика. Всё это немного напоминает летний лагерь – если только представить, что ты учишься в нем шесть лет

Причем навыков у каждого сразу несколько. Один из учителей преподает французский, историю и социальную культуру. Другой – математику и физику. «Я здесь новенькая, это мой второй год преподавания, – говорит Матильда. – Я учу школьников истории и географии, а еще немного английскому. Несмотря на то что он у меня не совершенен, для учеников этого достаточно. В прошлом году еще преподавала физику и химию». Неплохой набор для человека, у которого не было цели стать преподавателем.

В MFR говорят, что одна из их главных целей – помочь подросткам полюбить школу. Поэтому вместо преподавателей они называют себя «тренерами», или, скорее, наблюдателями. Дети живут на одной большой территории со взрослыми целый день – с утра и до позднего вечера. Они вместе обедают, а часть из сотни учеников остаются жить прямо в школе. Это, к слову, еще одна особенность: ни в одной из школ сети MFR не учится больше ста – ста двадцати тинейджеров. И даже домашняя работа (доклады и проекты) задается в связи с выбранной профессией. Минимум раз в год они выезжают вместе на выставки и мероприятия или проводят неделю где-нибудь на ферме в Испании. И всё это входит в оплату обучения (1600 евро в год, остальное покрывает школа).

Французы называют это «глобальным образованием», когда учитель полностью погружен в жизнь ученика. Всё это немного напоминает летний лагерь – если только представить, что ты учишься в нем шесть лет. На территории школы не только французский особняк с «общежитием» для учеников, но еще и отдельные классы, бассейн и ангар с техникой, где за ремонтом автомобилей и тракторов школьники любят проводить времени больше всего.

«К полудню пятницы здесь всё будет чисто, они всё уберут, – Матильда обводит рукой классы так, словно я инспектор из клинингового агентства. – Это правила школы. Поскольку это семейный дом, у всех есть обязанность содержать его в чистоте. В понедельник утром раздаются задания: один человек убирает кухню, другой – класс и так далее». Чтобы никто не обвинил школу в использовании рабского детского труда, родители подписывают перед поступлением письменное согласие.

Девяносто пять процентов учащихся – мальчики, что я наглядно увижу в классе. Стоит мне открыть дверь, как меня оглушит до боли привычный мне (и совершенно непривычный для Франции) звук. Когда весь класс встает из-за парт при чьем-то появлении. «Думаю, все могут сесть», – говорю я, едва сдержавшись, чтобы не сказать «вольно», и вызываю в классе волну хохота. Из всех сидящих в классе лишь одна девочка. Вот она, в углу:

Правила жизни здесь просты: уважай друг друга, никакого физического контакта, меньше используй телефон. «Меньше», а не «совсем не используй» – да чего там, тут даже разрешается курить. «Но только сигареты, а не наркотики», – уточняет Матильда. За диплом BAC Pro отвечает не Министерство образования, а Министерство сельского хозяйства. Это позволяет всем школам MFR быть независимыми и учить детей так, как они хотят.

«Представьте себе треугольник: работа, «наблюдатели», семья – а посередине ученик. Вот это и есть то, как устроена наша школа, – говорит Матильда. – Главная цель – дать ребенку не знания, а работу. И помочь найти увлечение». Судя по тому, что неделя без занятий в мастерской вызывает чуть ли не бунт, ученики его уже нашли.

Как бы я ни был далек от мира сельского хозяйства, учитывая беспомощность учеников перед окончанием, я вполне могу с этим согласиться: знания могут быть куда менее важны, чем практика. Вместо летней работы в перерывах между заточением в четырех стенах ты получаешь опыт вместе с дипломом – и в результате к моменту окончания школы уже куда больше уверен в собственном будущем. Может, этим и объясняется, что даже в век смартфонов тысячи учеников по всему миру продолжают приходить в эти школы, чтобы ковыряться с моторами.

Глава 17
«Класс-Центр»: факт и эмоция

Это не музыкальная школа, но даже химию здесь преподают на примере джаза.

Единственное место, где нет рояля, – кабинет физики. Заходишь на урок ОБЖ – а учитель говорит о Вертинском. Дети учатся с девяти утра до семи вечера, но уставших лиц нет: по вечерам в школе «Класс-Центр» ставят театральные постановки на большой сцене. А кабинет директора больше похож на декорации из фильмов Бастера Китона.

«Для людей, не работающих в школе, всё, что здесь происходит, кажется каким-то детским садом и решением непонятных проблем», – основатель и директор «Класс-Центра» Сергей Казарновский садится напротив меня в своем кабинете. За его спиной я вижу табличку «Совок – это унижение ненужными делами». В следующие три часа у нас состоится почти интимный разговор, который мне запомнится не меньше, чем путешествие по «Класс-Центру». Казарновского часто будут отвлекать: в кабинет директора можно зайти по любым вопросам, и временами его общение с учениками будет напоминать разговор не то опытного психоаналитика с пациентом, не то отца и ребенка. Периодически легендарный преподаватель будет подбегать к пианино – исключительно для того, чтобы музыкой подкрепить свою точку зрения.

Строитель. Директор. Режиссер

«Отец долго не мог осознать, что я работаю в школе, – говорит мне Казарновский. – Он у меня – производственник, руководитель строительных предприятий. И когда я отвечал папе по телефону: «Сейчас не могу говорить», он в ответ меня спрашивал: «Подожди, вот чем ты сейчас занимаешься?» Людям трудно понять, что такое страдания учителя».

Всё ведь должно происходить наоборот: ребенок стремится стать «свободным художником», а родители пытаются наставить его на истинный путь рассказами о «перспективных профессиях». Только не у Казарновского: его мама всю жизнь мечтала, чтобы сын стал кандидатом наук – потому что такие люди «зарабатывали большие деньги и у них был свободный график». Казарновский получил диплом строителя, после чего мама не разговаривала с ним почти год. А потом увлекся театром, начал ставить постановки прямо со своими коллегами-инженерами. Знакомый учитель английского предложил сделать спектакль с детьми – так в 27 лет Казарновский пришел работать в школу. Мама была поражена в очередной раз. «Я точно не думал, что стану директором», – говорит он.

Казарновский познакомился с теми, кого мы сейчас называем «поколением шестидесятников»: Алексеем Аджубеем, Отто Лацисом, Юрием Черниченко и многими другими. «Когда слушал их разговоры, я понимал совершенно точно – это люди из другого мира, так невероятно они были эрудированы, – рассказывает Казарновский. – И я всё время думал: почему со мной так никто никогда не разговаривал об истории? Не говоря уж про общение в школе – вся учеба проходила впустую. Это был поиск смысла, который во мне до сих пор».

Всё скрывается в деталях: в развешанных на стенках «Класс-Центра» стихотворениях детей, где второклассники изъясняются языком, которому бы позавидовали выпускники творческих вузов. В наклейках «Не только знать, но и чувствовать». В обращенной к директору крошечной подписи под фотографией класса «Спасибо за веру в нас», разглядеть которую можно только под лупой.

«Классическое образование учитывает, что человек – существо эмоциональное, и эта сфера должна быть обязательно развита, – говорит Казарновский. – Ведь она отвечает за нравственность. Если бы человек был создан так, как нам пытаются рассказать – по мановению волшебной палочки, – в нем были бы заложены какие-то удивительные качества, отличающие его от животных. Но в нем существуют всякие мерзкие атавизмы. И для того, чтобы с ними как-то бороться, появилась религия, догмы в виде заповедей. То, что ты должен понять. Параллельно шел путь гуманитарного воспитания, развития эмоциональной сферы. Моя любимая история – про древнегреческую школу, где каждого мальчика учили играть на кифаре. После долгих размышлений я нашел этому объяснение. Каждый мальчик в Древней Греции получает оружие. Он воин. А оружие – вещь капризная, изначально созданная для защиты земли, идеи, семьи. Нет этой грани понимания, почему нельзя порабощать, уничтожать, захватывать. Эту грань можно только почувствовать. И потихонечку из воина человек превращается в бандита. Надо осознавать цену жизни и не допускать случайного кровопролития. Это ведь большая роскошь – противопоставить образование тому, что происходит вокруг. Только это просвещение позволяет людям не крестить воду под Чумака по телевизору. Тот абсолютный мрак, который выполз сейчас отовсюду, – это всё недостатки образования».

Директорская перемена

О «Класс-Центре» я узнал задолго до нашей встречи с Казарновским по рассказам его выпускников. Это не было похоже на стандартные воспоминания о школе. Одна девушка вспомнила, как ее родителей в начале девяностых сократили на работе и разговор зашел об уходе из «Класс-Центра». Казарновский настоял, чтобы ребенок продолжил учиться бесплатно. Еще один выпускник, музыкант и журналист Василий Зоркий, изменил мое представление о понятии «вожатый». В лагере «Камчатка» он вместе с детьми боролся со страхами: они выходили в поле и громко выкрикивали то, чего больше всего пугало каждого. А потом так же громко кричали: «Ничего не боюсь!» Когда я спросил Зоркого, как он всё это придумывает, он начал свой рассказ с творческой обстановки в «Класс-Центре».

Реальное образование – это когда факт складывается с эмоцией

Тут даже перемена называется «директорской»: в зале собираются все четыреста учеников школы, и Казарновский высказывается на важную тему. Первая такая перемена была посвящена предстоящему выступлению французской музыкальной группы – с участием двух детей-аутистов. Казарновский вышел на сцену и сказал: «Завтра в школе будут выступать ребята, которые по-настоящему чувствуют себя людьми только тогда, когда играют музыку. Поэтому я вас приглашаю прийти и поддержать их». «Я всегда говорил, что атмосфера дает возможность прихода сюда других людей», – говорит Казарновский.

Вот как выглядит урок изобразительного искусства в первом классе:

Сидя в столовой, больше напоминающей кафе в театральной мастерской, я вижу подтверждения услышанному: встречаю преподавателя в инвалидной коляске (преподает в «Класс-Центре» уже 15 лет). И тут же узнаю, что в школе учится много аутистов и два ребенка с синдромом Дауна, бок о бок с остальными детьми. Причем единственные проблемы с этим возникли только у родителей. В четвертом классе Казарновский услышал от них вопрос: «А почему вы с самого начала не предупредили, что у нас учится такой ребенок?» Казарновский ответил: «По вашей логике, я заодно должен был произвести перепись евреев и мусульман». Родители больше вопросов не задавали.

Отдельный школьный предмет называется «Энциклопедия». Его цель – показать, что всё, что мы учим – не отдельные предметы, а части большого мира. На этом месте Казарновский снова подходит к пианино. «Один замечательный математик объяснял, что понятие точки – не определено, – Казарновский нажимает на клавиши. – Точка – это нота, взятая стаккато. Это всегда будет ясно, если объясняешь одно через другое. Или вот как объяснить людям, что такое плоскость? Возьмите одну ноту и спойте ее. А теперь постройте квартсекстаккорд и попробуйте спеть его. Всё, что между ними, – пространство. Вот какой способ разговора, понимаете?»

Я понимаю, причем не хуже других учеников. Один из них на вопрос: «Почему декабристы вышли на Сенатскую площадь?» – ответил так: «Камень падает с горы из-за разницы в высоте. Ток течет, потому что есть плюс и минус. Вся материя движется из-за разницы потенциалов. А потенциал декабристов был настолько выше потенциала окружающих людей, что не сделать чего-то они просто не могли».

Театр здесь во всем: кажется, и всё происходящее – игра. Так что дети включаются в нее куда быстрее, чем в любой школе. «Реальное образование – это когда факт складывается с эмоцией», – говорит Казарновский. Вот ученики озвучивают документальный фильм о блокаде («для них эти события – словно Куликовская битва. А так они всё смогли прочувствовать»). Вот Александр Филиппенко выступает перед учениками с программой «Поэты после XX съезда», читая Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, Бродского. «Он как бы между прочим рассказал им, что такое культ личности, XX съезд, Карибский кризис, появление Солженицына, «Новый мир», Твардовский, снятие Хрущева, что такое 68-й год в Чехословакии… И тут – бац! Всё сложилось с эмоцией, – вспоминает Казарновский. – Они умирали со смеху, когда он читал Жванецкого. У них на глазах появлялись слезы, когда он ставил им песни». А вот директор «Класс-Центра» вспоминает рассказ Туве Янссон о том, как девочка исчезла из-за назиданий родителей. Казарновский предлагает школьникам вспомнить случаи, когда им хотелось исчезнуть самим. Получается великолепная и очень откровенная книга.

Правила жизни

Каждое первое сентября школьники и родители подписывают в «Класс-Центре» своеобразный меморандум о жизни в стенах школы. Ставят свою подпись, а затем этот документ превращается в ПВР (правила внутреннего распорядка). «Когда-то я их писал очень поэтически, – говорит Казарновский. – А потом понял, что это не работает. Они к этому относятся как к художественному произведению, а не к своду правил. И я им объясняю, почему нельзя делать то или другое. Там, например, есть пункт «Не курить». И я рассказываю о том, что уже похоронил многих своих близких, которые, начав баловаться в детстве, не смогли от этой привычки избавиться. И я буду делать всё возможное, чтобы им помешать».

Наша задача сейчас одна: вырастить другое поколение родителей

Когда разговор заходит о правилах, Казарновский не может скрыть эмоций. «Если бы мы, создавая законы, тщательно контролировали их выполнение и разъясняли бы их суть, то в какой-то момент они стали бы нормой, – говорит он. – Мы же бравируем, что «законы хороши тем, что их можно не выполнять». Передаем из поколения в поколение слово «шпаргалка», хотя это очевидный обман: я продаю свои несуществующие знания за существующие реальные оценки, которые как бы определяют мои умения. И другая крайность: в этом году девятиклассница сдавала ОГЭ. Хорошая девочка, прекрасно играет на саксофоне в оркестре. Достала на экзамене по математике шпаргалку. И нам мало ее удалить после этого с экзамена. Ее надо унизить так, чтобы с ней случилась истерика. Потому что она не понимает, что есть правила! Но тут понимаете какая штука, Саша… Есть неотъемлемое право каждого человека (и ученика в первую очередь) – право на ошибку. Поэтому он и называется «ученик». И работа над ошибками – это работа не над прошлым, а над будущим. Без ощущения этого права не будут появляться творческие люди. А без появления творческих людей не происходит никакого движения. Страх и манипуляция дезориентируют людей и стирают грань между тем, что хорошо и что плохо. И тогда «хорошими» люди считаются в зависимости от уровня проявлении лояльности».

«Классцентр». Репетиция

Учителя в «Класс-Центре» больше похожи на увлеченных энтузиастов, а дети настолько привыкли к гостям, что с радостью позируют и закидывают меня вопросами. Меня приводят посмотреть отдельную комнату с музыкальными инструментами – для джазовой импровизации. «Я всегда думал об одной простой вещи, – говорит мне Казарновский. – Вот есть жизнь и условия, которые мы не можем поменять. Надо научиться в них существовать. Но любое ограничение рождает элемент творчества и искусства. Как устроена импровизация в джазе? У вас есть ритм и гармония, – Казарновский тут же начинает наигрывать на пианино мелодию. – У меня есть ограничения, и я в этих рамках начинаю придумывать. Это всегда некий поиск, способ найти что-то интересное, нужное, важное».

«Классцентр». Концерт «Летние труды»

К вечеру школа окончательно превращается в одну большую сцену. Сначала проходит концерт «Летние труды», на котором дети по очереди играют музыкальные произведения на гитаре. А затем начинается спектакль «Легенда о мертвом солдате» по Бертольду Брехту. Большой зал, декорации, эффекты – если бы не возраст актеров, можно было бы решить, что это премьера в молодежном театре. Недаром через некоторое время этот же спектакль будет показан в других городах.

После выступления Казарновский присаживается в окружении гостей, по совместительству сотрудников одной из новых российских школ. Кажется, я увидел подтверждение фразы Казарновского о том, что учитель – творческая профессия, где ты общаешься не назидательно, а делишься чем-то своим, личным. «Не важно, какой ты предмет ведешь. Школьники должны тебя признать, зачем-то ты им должен быть нужен, – говорит Казарновский. – Учитель – это человек, который решил посвятить свою жизнь разговору с детьми. Тот, кто умеет говорить с ними на равных, но не опускаясь куда-то, а на равных с точки зрения уважения к их личности. Воспитание и обучение всё равно носит элемент принуждения, но вопрос в другом: как принуждать, не умаляя чувства собственного достоинства. Вот это искусство. Главное, чтобы школа не была «камерой хранения». Поэтому одна из важных составляющих нового времени – это родители, которые вовлечены в образование, в воспитание. Как блестяще написал Борис Заходер: «Будут и воспитанные деточки рождаться, лишь бы нам воспитанных родителей дождаться». Наша задача сейчас одна: по большому счету – вырастить другое поколение родителей».

Как будто в продолжение разговоров с Казарновским в течение дня, сидящий с нами восьмиклассник робко признается, как ему нравится учиться в новой школе и как сильно она отличается от того, к чему он привык в прежней. «Ну а чем, чем отличается?» – начинаем мы с Казарновским давить на парня, пытаясь получить объяснение. Он долго подбирает слова и формулирует мысль. А затем произносит фразу, которая запомнится мне надолго – в этом одном предложении школьника заложено всё то, что мы переживали и продолжаем переживать в течение одиннадцати лет из поколения в поколение. Ощущение, с которым мы оканчиваем школу, а затем, сами того не замечая, проносим через всю жизнь. Он скажет тихим голосом: «Я больше не испытываю чувства вины».