Текст книги "Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I"

В этом докладе[5]5
  Русская старина. СПб., 1902. Октябрь-декабрь. Т. 112.


[Закрыть] Сперанский весьма четко подвел итог своим беседам с Александром по некоторым, для Александра важнейшим, темам; получилось цельное учение о «силе правительства», которая создается государственным властвованием над всеми материальными и духовными силами населения, с опорой в дисциплинированной, безусловно покорной силе воинской, в стройном бюрократическом управлении, в казенном воспитании, подчиняющем «видам» правительства общественные настроения и воззрения, в энергичной экономической и финансовой политике, подчиняющей себе всю хозяйственную жизнь страны, а обеспечена и оправдана должна быть установлением законности во всем течении дел государственных, с помощью свода законов и конституционных гарантий. Последнее представлялось наименее выполнимым и, при данных условиях, преждевременным. Правда, Сперанский, в порыве свойственного ему кабинетного оптимизма, полагал, что было бы «блистательнее» закончить выработку всех установлений «плана» и ввести его в жизнь «единовременно» во всех его частях, но Александр стоял за большую постепенность реформы. Решено было пока, как в 1801–1802 гг., ограничиться преобразованием центрального управления.

1 января 1810 г. произошло торжественное открытие нового Государственного совета. В речи (написанной Сперанским) Александр назвал это учреждение принадлежащим «к самому существу империи», а в его уставе – его компетенция и устройство определялись «коренными» законами. Александр объявил совет «средоточием всех дел высшего управления», так как его задача – соображать эти дела с точки зрения действующего законодательства (отсутствия противоречий и необходимых дополнений в законах), и все новые постановления только через совет должны восходить к верховной власти на окончательное утверждение и исполнение. При всем только совещательном значении суждения Государственного совета (государь мог утвердить и мнение меньшинства), оно настолько считалось необходимым, что в текст публикуемых узаконений введена формула: «Вняв мнению Государственного совета», как будто высочайшие повеления почерпают не юридическую силу, конечно, но авторитетность свою от участия Государственного совета в их выработке.

Летом 1811 г. опубликовано «общее учреждение министерств», которым организация их приведена в стройную систему. Завершить эти реформы предстояло преобразованием Сената, с разделением его на судебный как центр независимого суда, на постановления которого не должно было быть апелляции к верховной власти, и правительственный, который должен был заменить Комитет министров с упразднением личных их докладов государю. Этот проект был, однако, отложен и не был осуществлен, хотя Сперанский настаивал перед Александром, что «без устройства Сената, сообразно устройству министерств, без средоточия и твердой связи дел, министерства всегда будут наносить более вреда и ему забот, нежели пользы и устройства».

На этих работах со Сперанским окончательно выяснилось, насколько Александру чужда и антипатична основная тенденция всей, долго осуждающейся, бюрократическо-конституционной реформы: устранение из практики самодержавного государства приемов личного управления, обеспечивавших императору преобладающее влияние во всем верховном управлении. Даже утверждение безапелляционности сенатских приговоров сильно смущало Александра: как ему отклонять просьбы о защите попранного права? А разве Сенат заслуживает полного доверия к своим решениям? Ведь и Лагарп настаивал, чтобы он сохранил за собой право вмешательства в решения судебных учреждений, особенно высших, чтобы не допускать их до укоренения злоупотреблений и усиления своего веса за его счет; без рационального свода законов, без коренного преобразования процессуальных порядков не может, настаивал он, быть речи о независимости русских судебных учреждений. Далее, общий смысл реформы 1810 г., для Александра – умаление личной роли императора в делах правления, получил особый оттенок благодаря исключительному значению, какое приобрела должность государственного секретаря. Под его управлением стояла Государственная канцелярия, которая имела огромное влияние на направление деятельности совета, так как подготовляла все дела и доклады. А личное положение государственного секретаря М.М. Сперанского, ближайшего лица к государю, превращало это влияние в давление почти неотразимое; в его же ведении была и Комиссия составления законов, тем самым обращенная, собственно, в одно из отделений Государственной канцелярии; журналы совета представлял государю и докладывал тот же государственный секретарь Сперанский, влияя на его резолюции своим освещением всякого вопроса. Государственная канцелярия вместе с Комиссией составления законов образовали, по выражению С.М. Середонина, министерство преобразований, во главе которого – не он, Александр, а Сперанский.

«Сперанский вовлек меня в глупость, – говорил он позднее, после разрыва с этим сотрудником своим, – зачем я согласился на Государственный совет и на титул государственного секретаря? Я как будто отделил себя от государства…» И то смущало Александра, что многие приписывали такое же значение учреждению министерств: в нем, так же как в учреждении совета, наиболее консервативные группы видели «хитрый подкоп под самодержавие», утверждали, что теперь «Россией управляют министры». Александр вспоминал советы Лагарпа и начинал поговаривать, что «учреждение министерств есть ошибка». Понятно, что сосредоточение всей министерской работы в Правительствующем сенате не было осуществлено. Александр сохранил более подручное себе учреждение – Комитет министров, предоставил ему чрезвычайные полномочия в те годы, когда был сам поглощен борьбой с Наполеоном (1812–1815), но, недовольный во многом деятельностью его личного состава, под руководством особого председателя – своего заместителя, Н.И. Салтыкова, – он оставил за комитетом значение средоточия всей правительственной власти, однако отдал его под суровую и властную опеку Аракчеева, единственного докладчика государю по всем делам и фактического автора его резолюций в последние годы царствования.

Однако практическое подчинение всего управления диктатуре Комитета министров, выродившейся в диктатуру Аракчеева, не означало для Александра отказа от дальнейшего развития планов коренной реформы всего политического строя империи. Проделанный опыт преобразования центральных учреждений настроил Александра недоверчиво и враждебно к бюрократической централизации, устремившейся к конституционному закреплению своей силы. В ней он усмотрел наибольшую опасность для своей утопии соглашения самодержавной власти с «законно-свободными учреждениями», полноты личновластного руководства всей политической жизнью со стороны монарха с предоставлением гражданам прав политических и гарантии их личных и имущественных интересов от всякого произвола. В сотрудничестве со Сперанским, в эпоху работы его над «планом всеобщего государственного образования», мысль Александра значительно расширилась и обогатилась новыми сведениями и представлениями, так как «план» Сперанского охватывал, действительно, «всеобщее» образование государства, строя его на реформе местного управления, которого лишь увенчанием была, и то, по-видимому, не сразу, поставлена Государственная дума. Позднее – в 1816 г. – Сперанский развивает (в письмах к Кочубею и своих заметках) мысль о новом уставе для управления губерний как о задаче первоочередной, решение которой неизбежно приведет к преобразованию «внутреннего гражданского порядка» (Сперанский пришел к выводу, который цифрами обосновывал, что на дворянстве преобразованного строя, соответствующего экономическому и культурному подъему страны, не построить) и должно предшествовать преобразованиям политическим, чтобы можно было их провести в жизнь «с прочною пользою и без потрясений»; но это были лишь дальнейшие выводы из положений первоначального плана. Несомненно, что проблема децентрализации управления рано, хотя бы и в малоотчетливой форме, стала перед Александром. Несомненно и то, что много было в ней соблазнительного для его колеблющейся, ищущей мысли. Интерес к федерализму был в нем возбужден еще Лагарпом; он сказался и в их сношениях с президентом Джефферсоном, чтобы получить более отчетливое представление о политическом и административном строе Северо-Американских Соединенных Штатов. В годы «тильзитской дружбы» мысль Александра получила новый толчок в этом направлении в связи с вопросом об устройстве новых окраин империи, особенно западных – Финляндии, Литвы, Польши. Возложенная на Сперанского работа над проектом финляндской конституции стояла в прямой связи с планами общего переустройства империи. Можно с уверенностью принять «догадку» С.М. Середонина, что «Финляндии предназначалась такая же приблизительно конституция, которая вырабатывалась тогда и для всей России», тем более что на «план» Сперанского в том виде, в каком он до нас дошел, не следует смотреть как на окончательную схему ее основ. Финляндская конституция 1809 г. была в замысле Александра лишь опытом областного применения начал, на которых он собирался перестроить все свое государство. Конституция обеспечивала населению его гражданские и политические права, организовывала на автономных началах местное финляндское управление, но органы верховного управления, как разъяснял Сперанский финляндцам в 1811 г., – финляндский совет и должность генерал-губернатора, – были устроены «не по праву конституции, но по единому усмотрению правительства», а постановлениям сейма приписывалось только совещательное значение, хотя и обеспеченное конституционными узаконениями; в декабре 1811 г. в состав Великого княжества Финляндского введена и «старая Финляндия», инкорпорированная Россией при Петре и Елизавете. В то же время обсуждалось, аналогичное с финляндским, автономное устройство Великого княжества Литовского, вводилось особое управление в Тарнопольской области – восточной части Галиции, отошедшей к России по Шёнбруннскому миру 1809 г., разрабатывалось будущее устройство Молдавии и Валахии, в присоединении которых к империи были тогда уверены. Бурные годы борьбы с Наполеоном и переустройства Европы на Венском конгрессе поставили на очередь польский вопрос, давно занимавший Александра, а теперь принявший конкретные очертания. Восстановление Польши в той ее части, которая получила название царства Польского, введение в ней конституции и открытие первого польского сейма в 1818 г. были для Александра дальнейшими шагами в замышляемом им переустройстве империи. Знаменитая речь его сейму в 1818 г. была общей его декларацией о «законносвободных учреждениях» (institutions Liberales – фр. текста), которые были «непрестанно предметом его помышлений» и «спасительное влияние» которых он надеется распространить на все свои владения; в Польше их оказалось возможным ввести теперь же, потому что она к тому подготовлена организацией, ранее существовавшей в этой стране. Польша дала таким образом Александру «средство явить его отечеству то, что он уже с давних лет ему приуготовляет и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут надлежащей зрелости». Александр призывает поляков раскрыть на деле консервативную, охранительную основу «законно-свободных учреждений», принципы которых напрасно смешивают с революционными, тогда как они, если осуществлять их разумно и добросовестно, «совершенно согласуются с порядком». Конституционная организация Польши, подобно финляндской, была для Александра шагом к все тому же преобразованию империи. Первой мерой к этой более общей цели намечалось Александром (еще в «главном акте» Венского конгресса, как и в особом трактате между Россией и Австрией относительно Польши) предположенное им «дарование этому государству, пользующемуся особым управлением, внутреннее распространение, какое он найдет удобным». Под «внутренним распространением» (extension – фр. текста) разумелось определение территории Польши со стороны русской империи, так как венскими трактатами определялись только ее внешние для империи пределы. Тогда же были заключены между тремя соседними державами соглашения, которые должны были обеспечить свободу торгового обмена между «всеми областями и округами, составлявшими прежнее королевство Польское», – с пояснением: «…как оно было до 1772 г.». Очевидно, что Александр не считал территории царства Польского, как оно сложилось из отошедших под его власть земель бывшего княжества Варшавского, законченным целым, а рассматривал область прежней Польши в пределах до 1772 г., т. е. до первого раздела, как район, объединенный экономическими и культурными (польскими) интересами. Такое воззрение на земли, отошедшие к России по польским разделам, сказалось и раньше в деятельности Виленского учебного округа, под управлением князя Адама Чарторыйского (с 1803 г.), и позднее – в объединении военного управления западнорусских губерний с командованием военными силами царства Польского в руках великого князя Константина Павловича, а политического – в руках комиссара по организации царства Польского Новосильцева. Подготовлялось, не иначе, однако, как в связи с общим переустройством империи, объединение всей этой территории в одну местно-автономную область.

Подготовкой соответственной общегосударственной реформы был проект 1816 г. о разделении всей империи на 12 наместничеств; во главе каждого – наместник с обширными полномочиями по всем отраслям управления, с правом приостанавливать исполнение сенатских указов и министерских предписаний, при их несоответствии местным условиям, и делать непосредственные представления императору по всем делам через Комитет министров. В то же время проведено и разделение военных сил на две армии – северную и южную – и пять отдельных областных корпусов; кроме литовского, поставленного в связь с польской армией, это корпуса: финляндский, оренбургский, сибирский и грузинский (с 1820 г. – кавказский). Сперанский был прав, когда, привлеченный по возвращении из почетной ссылки к разработке этого проекта, характеризовал должность наместника, или генерал-губернатора, как учреждение, стоящее в ряду высших, по существу центральных государственных учреждений. «Министерское установление, – писал он, – будет иметь два вида: один – общий, в коем все дела разделяются по предметам, другой – местный, в коем дела разделяются по округам». На деле получилось бы, конечно, неразрешимое противоречие между министерской централизацией и наместнической децентрализацией верховного управления. Но мысль Александра вполне раскрывалась не в этом проекте бюрократической децентрализации, которая ему представлялась системой управления страной при посредстве полномочных и лично доверенных лиц, более гибкой, чем громоздкая машина министерской организации, а в конституционном проекте 1818 г. По этой «государственной уставной грамоте Российской империи», которую Новосильцев спроектировал по поручению Александра, Российское государство «со всеми владениями, присоединенными к нему под каким бы наименованием то ни было» (т. е. и с Финляндией, и с Польшей), разделяется, применительно к области особенностей населения, географического положения, нравов и обычаев, особых местных законов, на большие области – наместничества. Только обе столицы с их областями изъяты из такого деления. Общегосударственное управление остается за императором, однако при содействии Государственного сейма и десяти ответственных по суду за нарушение уставной грамоты министров. Наместник управляет при содействии совета из членов, частью назначенных от министерств, частью избранных от губерний; сеймы наместнических областей – орган «народного представительства» для рассмотрения местных узаконений, а иногда, по почину государя, и общих – избирают «земских послов» в сейм государственный.

Осуществление этого проекта должно было, очевидно, разрешить, по мысли Александра, две задачи: уничтожить тяготившую его зависимость императорской власти от столичной вельможно-бюрократической среды и обеспечить единство империи полным слиянием с ней Финляндии и Польши. Особые конституции этих стран должны были бы превратиться, при введении общей имперской конституции, в «органические статуты», какие предстояло выработать в развитие государственной уставной грамоты для каждой области. Новосильцев набросал уже и проект особого указа о превращении царства Польского в имперскую область по общей конституции с переименованием польской армии в западную армию Российской империи. Заготовил и проект манифеста, объявляющего эту конституцию и поясняющего ее начала, с успокоительным заявлением, что эта конституционная грамота не вводит ничего существенно нового в государственный строй, а лишь упорядочивает и развивает присущие ему начала. Незначительный объем предоставляемых населению политических прав, сохранение всей инициативы и всей правительственной силы в руках государя и его наместников согласовали в понимании Александра подобные проекты с сохранением всей полноты самодержавия, которым он, как личной властью, жертвовать не думал и о котором в те же годы говорил, что обязан его вполне передать своим наследникам.

Александр любил говорить сочувственно о свободе, но понимал ее в духе просвещенного абсолютизма, как право делать то, что законами дозволено, противополагая ее только личной зависимости от незакономерного произвола; ее лучшая гарантия – сила законной правительственной власти; ей не противоположно самодержание, поскольку его назначение (согласно определению екатерининского «Наказа») не в том, чтобы «у людей отнять естественную их вольность», а в том, чтобы «действия их направить к получению самого большого изо всех благ». Правда, Александр признал необходимость подчинения верховной власти конституционным ограничениям, но лишь поскольку это необходимо, чтобы страна не стала «игрушкой в руках каких-либо безумцев», и лишь настолько, чтобы «сила правительства» не потерпела стеснения в руководящей политической своей деятельности. «Законно-свободные» учреждения должны не стеснять этой силы, а служить ее надежной опорой, наряду с двумя другими – дисциплинированной и надежной армией и системой народного просвещения, воспитывающей граждан согласно с «видами правительства». Эти две проблемы – о надежности войска и духовном подчинении общественной массы – получили особое значение для Александра в связи с развитием общеевропейских событий. Эти события и его активное участие в них вообще сильно усложнили его политическую идеологию, пока не довели ее до полного краха на вопросе, который все глубже и острее развертывался перед его сознанием: о взаимных отношениях между Россией и Западом.

IV. Россия и Европа: борьба с Наполеоном

В 1812 г. Лезюр, чиновник французского министерства иностранных дел, выпустил в свет второе издание своей книги «О развитии могущества России от ее возникновения до начала XIX в.», а в издании этом привел, в дополнение к аргументам первого издания – 1807 г., – новое доказательство, что существует чудовищный план порабощения Европы Россией, намеченный Петром Великим и систематично выполняемый его преемниками. Лезюр извлек это доказательство из записки, представленной в 1797 г. французской Директории польским полковником Михалом Сокольницким, под заглавием «Взгляд на Россию». Тут приведено обстоятельное «резюме плана расширения России и порабощения Европы, начертанного Петром I». Сокольницкий пояснял, что этот план раскрыт ему изучением России и сведениями, почерпнутыми из варшавских архивов в 1794 г. Лезюр уже утверждал, что такой «документ» – «завещание» Петра – «существует в особых архивах Российской империи», а позднее, в 1836 г., Гальарда (сотрудник Александра Дюма) опубликует это завещание с началом: «В имя пресвятой и нераздельной Тройцы, мы, Петр, император и самодержец всей России…» и т. д. Впрочем, и Сокольницкий, по-видимому, использовал мысль, которая была в ходу среди дипломатов конца XVIII в.: австрийский посол при дворе Екатерины, Кобенцль, упоминал в своих депешах 1796 г. о политическом завещании Петра.

В этом любопытном изложении заветы Петра его преемникам по управлению империей так представлены: усилить Россию насаждением в ней европейской культуры и развитием ее боевой силы в ряде непрерывных войн; расширить ее территорию вдоль Балтийского побережья и на юг, к Черноморью; подготовить покорение Швеции, поддерживая против нее Англию, Данию и Бранденбург, и завоевать ее; развить русскую армию и захватить Константинополь, привлекая Австрию к изгнанию турок из Европы; поддержкой в Польше анархии подготовить ее расчленение; держаться тесного союза с Англией, предоставляя ей широкие, хотя бы монопольные, торговые выгоды, чтобы развить русский флот, по образцу английского, для господства на Балтийском и Черном морях; вмешиваться во все внутренние раздоры Европы, особенно Германии, для ее ослабления и усиления русского влияния на Западе; возбуждать против Австрии германских князей, подчиняя их своему влиянию путем брачных союзов с германскими владетельными домами; покровительствовать православному населению Польши, Турции и Венгрии, чтобы, по разрушении первых двух, покорить и третью, предоставив за нее Австрии вознаграждение в Германии; и, наконец, «нанести великий удар», т. е., начав с раздела власти над Европой то с Францией, то с Австрией, вызвать смертельную борьбу между этими странами, поддержать Австрию, чтобы продвинуть свои войска на Рейн, а в тылу их подготовить нашествие «азиатских орд» морем из Азова и Архангельска для порабощения всей Западной Европы – и Франции, и Испании, и Италии…

Мысль о русской опасности для западноевропейского мира пользовалась большим успехом в европейской дипломатии и публицистике первой половины XIX в. И в эпоху Венского конгресса английские дипломаты высказывались против перехода Варшавского герцогства под власть Александра, потому что опасно усиливать Россию: ее замысел – расшириться по Зунд и Дарданеллы, превратить и Балтийское, и Черное моря во внутренние моря своих имперских владений. Англичане предпочли бы видеть Польшу независимым государством, промежуточным («буферным», как нынче говорят) между тремя великими монархиями – Россией, Австрией и Пруссией, – или отдать ее Пруссии, лишь бы не увеличивать русской империи.

Англичане усматривали опасное проявление русского империализма в инициативе, какую взяло на себя русское правительство по вопросу о защите морской торговли от чрезмерного ее утеснения в периоды войн между морскими державами.

Вооруженный нейтралитет, организованный Екатериной II в 1780 г., был признан в Англии попыткой «подорвать самую основу морского могущества Англии»; восстановление Павлом союза нейтральных держав для охраны их торговли от каперства держав воюющих было направлено против деспотического господства Англии на морях. Прекратив войну с Англией тотчас по вступлении на престол, Александр в июне 1801 г. подписал конвенцию, в которой – отречение России от начал вооруженного нейтралитета. Однако вопрос этот остался острым пунктом разногласий между русским и английским правительствами, даже в период англо-русского союза, в годы коалиции против Наполеона, войны с ним, которую Александр вел на английскую субсидию. Крайняя зависимость русской торговли и промышленности от Англии тяготила, как и решительное хозяйничанье английских каперов в Черном и Балтийском морях. Русское правительство настаивало на признании этих морей закрытыми и для английских военных судов и корсаров, на снятии блокады даже с устьев Эльбы, ввиду важности для России торговли с Гамбургом, а захват англичанами Копенгагенского порта – ключа к Балтийскому морю – вызвал в Петербурге большое раздражение. В годы союза, 1805–1807, русское правительство заявляет протесты против насилий английских каперов над русскими коммерческими судами, а в обмене мнениями об условиях будущего общего мира поднимает вопрос о частичном хотя бы пересмотре принципов «морского кодекса» как существенного элемента международного права, тему, которую англичане упорно устраняют из программы будущих переговоров на мирном конгрессе. На суше империя традиционно стремилась к полному господству в Восточной Европе, обеспеченному с Запада воз можно выгодной военной границей, какой представлялась «граница по Висле», а в предельных мечтах русской дипломатии – прямая линия от Данцига на Торн и Краков.

Опасение русского засилья в европейских делах – яркая черта всей европейской политики первой половины XIX в., нашедшая такое крайнее выражение в «тестаменте» Петра Великого, этом польско-французском памфлете против «северного колосса».

Но для Англии это опасение, на котором сходились правительство с оппозицией, было лишь одним из проявлений стародавней и постоянной заботы о том, как бы континентальная Европа не объединилась в прочной политической организации под гегемонией одной из великих держав. Испанию XVI в., королевскую Францию XVIII в. сменила в начале XIX в. великая империя Наполеона. Напрягая все силы и средства в борьбе против этого нового призрака мировой монархии, «владычица морей» защищала свое мировое экономическое господство, расширяла его колониальную базу и настойчиво поднимала против Франции одну коалицию за другой. Франция, чьи национальные силы, возбужденные революцией, искали выхода в мощном расширении своего господства, в империалистическом порыве, создавшем своего героя, была в данный момент наиболее опасным врагом. Однако руководители английской политики, обсуждая желательный исход многолетней борьбы, предусмотрительно отстраняли всякие политические проекты, осуществление которых могло заложить основу для смены французского преобладания какой-либо иной общеевропейской гегемонией: поддерживали своими внушениями взаимное недоверие континентальных держав, то пугая соседей России перспективой чрезмерного роста ее силы, то возражая в Петербурге против берлинских планов подчинения германского союза главенству Пруссии.

А между тем Европа переживала огромный кризис, который, казалось, должен привести к коренной ломке всех исторически сложившихся государственных единиц, на которые она поделена. Подобно тому как революционная перестройка гражданских отношений внутренне перестроила Францию, глубже ее объединила в единую мощную нацию, революционная идеология представляла себе всю Европу освобожденной от государственных границ старого режима и его правительств, объединенной в «братстве народов», обновивших свою внутреннюю жизнь на тех же принципах равенства и свободы не только в гражданском быту отдельных стран, но и в международных отношениях. Подъем экономических сил к развитию, освобожденному от последних пут феодального режима, должен был, по смыслу этих идеалов, охватить весь континент Европы, сокрушая международные границы для широкого, свободного общения и обмена народов плодами их труда и культуры. На деле космополитические порывы Великой французской революции быстро исказились в росте французского национализма, революционные войны выродились в ряд завоеваний, «братство народов» – в подчинение завоеванных стран французскому господству с тяжкой их эксплуатацией для усиления расстроенных финансов Франции и для ее торгово-промышленного преобладания.

На смену революционной Франции пришла Франция Директории, Консульства и империи с ее безудержным и хищным империализмом. Однако великое революционное дело было сделано. Открыты были пути к обновлению всех общественных отношений на началах свободы и гражданского равенства, а пример французского национального движения и гнет французского господства выковали стремление отдельных наций к политическому самоопределению. На очереди стояла задача международного мира и новой организации Европы. Путь к ее решению шел через преодоление наполеоновской утопии – мировой монархии императора французов.

Задачу «умиротворения Европы» Александр унаследовал от отца. Но Павел мечтал о восстановлении традиционных основ старого порядка, монархического и феодального, пытался объединить против революции реакционные силы аристократической и католической Европы; гроссмейстер Мальтийского ордена, он – покровитель иезуитов и эмигрантов, всех роялистов и церковников старого мира; на первых порах он легко сошелся в этих планах с Австрией, хранилищем средневековых традиций, и Англией, которая тратила большие усилия и средства на поддержку роялистских и аристократических контрреволюционных смут в недрах самой Франции. Только вражда к деспотизму морского могущества Англии, отказ обслуживать русскими силами корыстные цели английской политики и завоевательные стремления австрийцев в Италии привели Павла к разрыву с коалицией и даже к союзу с Наполеоном, когда тот стал на путь военно-полицейского цезаризма и предложил Павлу раздел власти над миром ради водворения общего «успокоения и порядка».

Александр сразу иначе поставил основания этой международной задачи. Он не мог обосновывать свою политику реакционными феодально-монархическими и клерикальными принципами. Он видел силу Франции в освобождении масс к гражданской свободе от крепостничества, от цеховой связанности ремесла, от пут старого режима вообще. Борьба с ней не должна быть служением реакции. В первом приступе к серьезным переговорам с Англией о задачах антифранцузской коалиции, в инструкции Новосильцеву, отправленному с чрезвычайной миссией в Лондон, Александр – в 1804 г. – так рассуждает: «Наиболее могущественное оружие, каким до сих пор пользовались французы и которым они еще угрожают всем странам, это – общее мнение, которое они сумели распространить, что их дело – дело свободы и благоденствия народов. Было бы постыдно для человечества, чтобы такое прекрасное дело пришлось рассматривать как задачу правительства, ни в каком отношении не заслуживающего быть его поборником. Благо человечества, истинная польза законных властей и успех предприятия, намеченного обеими державами, требуют, чтобы они вырвали у французов это столь опасное оружие и, усвоив его себе, воспользовались им против них же самих». Необходимо поэтому согласиться с Англией на отказе от мысли «повернуть человечество назад», т. е. от намерения восстановить в странах, освобождаемых от власти Наполеона, старые злоупотребления и тот порядок, от которого народ отвык, воспользовавшись освобождением и лучшей гарантией своих прав. Напротив, задачей держав должно быть – обеспечить за населением эти достижения и всюду устанавливать такой правительственный порядок, который был бы основан на особенностях данной страны и воле ее населения; в частности, и французам надо внушить, что война ведется коалицией не против французского народа, а против его правительства, «столь же тиранического для самой Франции, как и для остальной Европы». Подражая в этом революционной Франции, Александр рассчитывает, что, твердо придерживаясь таких принципов, коалиция вызовет общий энтузиазм и переход на свою сторону всех народов. Но мысль его идет еще дальше. «Не об осуществлении мечты о вечном мире идет дело, – читаем в той же инструкции, – однако можно приблизиться во многих отношениях к результатам, ею возвещаемым, если бы в трактате, который закончит общую войну, удалось установить положение международного права на ясных и точных основаниях», провести, согласно с ними, всеобщее умиротворение и «учредить лигу, постановления которой создали бы, так сказать, новый кодекс международного права, который, по утверждении его большинством европейских держав, легко стал бы неизменным правилом поведения кабинетов, тем более что покусившиеся на его нарушение рисковали бы навлечь на себя силы новой лиги».