Текст книги "Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I"

IV. Соборные деяния 1666–1667 гг

Разрешение церковного кризиса выпало на долю собора, созванного царем Алексеем в 1666 г., на котором руководящую роль играли греки – два патриарха, александрийский Паисий и антиохийский Макарий, газский архиепископ Паисий Лигарид и архимандрит афонского Иверского монастыря Дионисий. Присутствие восточных патриархов должно было придать собору особую авторитетность, и московское правительство было крайне обеспокоено тем, что оба они оказались бывшими патриархами, кафедры которых были уже замещены иными лицами, а Лигарид находился под запрещением от патриарха Иерусалимского. После собора правительство хлопотало о возвращении патриархам их престолов и достигло цели; достигло оно и того, что постановления московского собора не встретили возражений и греческая церковь признала их имеющими законную силу; исхлопотать снятие запрещения с Лигарида не удалось, но это имело уже мало значения. Перед собором поставлены были две задачи: решить дело о Никоне и о борьбе части духовенства против его исправления книг и обрядов. Дело Никона приняло форму суда восточных патриархов над московским по челобитью царя и русских епископов о его винах и кончилось осуждением его. Признанный виновным за оскорбление государя, за самовольное оставление патриаршества и церковную смуту, за жестокое и неправедное управление, бесчестие патриархов на соборе, Никон приговорен был к лишению архиерейства и священства. В связи с этим делом обсуждались на соборе два вопроса огромной принципиальной важности: о взаимоотношении властей, светской и духовной, и о власти патриарха в церковном правлении. Патриархи строго осуждали тех, кто «никонствуют и папежствуют, кто покушается уничтожить царство и поднять на высоту священство», и защищали мнение, что патриарх должен быть «послушлив царю, яко поставленному на высочайшем достоинстве и отмстителю Божию» и «полагать себя под суд царский». Но русские епископы довольно единодушно отстаивали независимость церкви и добились такой формулы соборного суждения: «Да будет признано заключение, что царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх в церковных, дабы таким образом сохранилась целою и непоколебимою вовек стройность церковного учреждения». Эта формула не вошла в официальные соборные деяния и, стало быть, не была формально признана царем, но архиереи, стоявшие на ней, добились уничтожения Монастырского приказа и подчинения своей власти – власти епархиальных чиновников. С другой стороны, тот же собор содействовал ослаблению единоличной власти патриарха; греческие иерархи настаивали, чтобы епископские соборы съезжались ежегодно, но это оказалось неисполнимым для Московского государства, и коллегиальность верховного управления церкви была обеспечена установлением очередного присутствия некоторых архиереев в Москве, для составления, вместе с «прилучившимися» по делам в столице, так называемого патриаршего собора. Реальным результатом соборных деяний 1666–1667 гг. оказалось, действительно, ослабление патриаршей власти, подготовившее ее отмену при сыне царя Алексея. Но попытка разграничить области государственного и церковного правления осталась бесплодной, тем более что на долю царской власти выпало определять последствия разразившегося в церкви раскола.

Спор о старине и новшествах в церковном обиходе получил на этом соборе неожиданно резкую постановку. Греки получили его на обсуждение в том виде, какой он принял на русском соборе 1666 г. Там одобрены были все исправления, а противников «никонианства» увещевали примириться с ними, причем только четверо – Аввакум, Лазарь и два Федора, дьякон и поддьяк, – упорно стояли на еретичестве принятых церковью новин и подверглись за это «конечному соборному осуждению»; но общий вопрос о взаимоотношении старины и новизны не был поставлен ребром, так как собор искал примирения на признании их различия непринципиальным. Этот-то вопрос, смущавший своей недосказанностью, был поставлен на рассмотрение собора при участии греческих иерархов. Руководящее значение получил тут архимандрит Дионисий, долго живший в Москве в качестве книжного справщика. Участник правки книг и обрядов, он хорошо знал отличия старины московской, но изображал их как отступления, возникшие, когда Русская церковь вышла из зависимости от Византии и начала отличаться от греков ради своего «суемудрия». Греки всецело стали на эту точку зрения и провели на соборе осуждение всей старины московской и закрепивших ее деяний Стоглавого собора. Соборной клятвой на защитников старых книг и обрядов был оформлен в 1667 г. раскол в Русской церкви между «старообрядством» и «никонианством». Притом восточные патриархи настаивали, чтобы раскол был уничтожен «крепкою десницею царскою», и тем самым положили начало «временам гонительным» в истории русского раскола. Усмирением Соловецкого бунта, ссылкой «начальных отцов» в Пустозерск, казнью инока Авраамия в Москве, пыткой и тяжким заключением в земляной тюрьме боярыни Морозовой и княгини Урусовой начался героический период в истории русского старообрядства; отлученная от церкви, потеряв организационные устои своего религиозного быта, «старая вера» живет убеждением, что недолгое время осталось бытию сего мира, что она терпит беды, предсказанные как признак пришествия царства Антихристова, торопит свой исход из мирской отравы коллективными самосожжениями или начинает приспособляться к дальнейшему земному пути ряда поколений, дробясь на толки в попытках разрешить неразрешимые задачи своего религиозного быта. В недрах старообрядческого быта продолжают жить традиции старинной московской культуры, отголоски средневековой книжной мудрости и изжитых преданий. Русская жизнь в целом пошла иными путями.

V. Культурный перелом при царе Алексее Михайловиче

«Ревнители благочестия», ушедшие в «старую веру» от новшеств патриарха Никона и царя Алексея, мечтали о сохранении и утверждении над всей народной жизнью силы церковно-религиозных понятий, правил и навыков. Они чуяли умом и сердцем, что опора этой силы в московской церковной старине, в сохранении старинного уклада жизни и отношений. Царь и патриарх смотрели шире и в своем стремлении выйти из национальной обособленности местной церкви на поприще междуцерковных связей православного Востока не отрешались от того же идеала построения жизни на руководящем значении православной церковности, но опирали его не на национальную старину, а на византийскую традицию власти, которая Богом поставлена управлять земной жизнью «людей Его, Световых». Царь Алексей и патриарх Никон столкнулись друг с другом на понимании этой власти и ее священных полномочий, столкнулись и с защитниками московской старины. Разрешение кризиса привело к расколу – уходу из-под руководства государственной церкви многих народных общин, живших своей напряженной религиозной жизнью, и к упадку самостоятельной патриаршей власти, который был одним из признаков ослабления значения церкви в делах государства и в общественном быту. Внутренние процессы, развивавшиеся в недрах Московского государства, отвоевывали все больше места новым культурным потребностям, далеким от всякой церковности, несоизмеримым ни с московской стариной, ни с традициями византийского наследства. Великая Смута, пережитая Московским государством в начале XVII в., надорвала его силы и в то же время, перейдя в борьбу с иноземными врагами за национальное существование русской народности, крайне осложнила международное положение государства. Борьба продолжалась при новой династии, все разрастаясь, перешла в наступление, наполнив весь XVII в. почти непрерывным военным напряжением. А внутри шла трудная, тяжелая работа над внутренней организацией народных сил и средств на потребу «государева и земского дела». Все острее чувствовались недостаток этих средств, материальных и культурных, необходимость их усовершенствования и развития. Борьба заставила пристальнее вглядеться в быт западного врага, понять его преимущества и попытаться их усвоить. Недовольство своей родной действительностью, сознание своей слабости перед чужой культурой, от успехов которой пришлось отстать Московской Руси, подавленной политической борьбой на три фронта с внешними врагами и исключительными условиями народно-хозяйственной жизни, объясняемыми огромными пространствами Восточно-Европейской равнины, толкали на усвоение новых приемов технического знания и умения, новых источников просвещения. Но сближение с Западом на почве удовлетворения этой потребности не могло остановиться на усвоении практически полезного для текущих нужд, военной и промышленной техники, новых приемов народного хозяйства и экономической политики. Работа, направленная в эту сторону, раскрывала перед русскими людьми новые широкие пути деятельности, непривычной по форме и сложности, манила их обилием ценных и увлекательных сведений, вводила в их сознание ряд новых понятий, приучала даже к иным приемам мысли, как только они пытались основательнее и прочнее усвоить эти сведения. Необходимость учиться у иноземцев создавала новые знакомства и отношения, открыла в московскую среду доступ иностранцам в таком количестве, какого раньше не бывало; под Москвой создался целый уголок западноевропейского быта, Иноземная слобода, знакомившая с более свободной, лучше обставленной по комфорту и удобству частной жизнью. Перед русскими людьми развертывался постепенно новый культурный мир, интересный и привлекавший не одной новизной. Он был силен удовлетворением потребностей, которые настойчиво стали пробуждаться в Московском государстве и обществе. Это были потребности, не находившие места и пищи в традиционном укладе русской национальной старины, и приходилось мириться с тем, что средства для их удовлетворения несли на себе печать иноземной и иноверной культуры. На иностранцев пришлось опереться в организации полков нового ратного строя, в развитии русской артиллерии и в первых попытках кораблестроения, в расширении «врачебнаго строения», в устройстве заводов и начатков фабричного производства. Расширение торговли ввело в московскую среду обилие иноземных товаров, немецких и польских. В обстановке царского дворца и боярских дворов появились новая мебель, зеркала, статуэтки, часы «с хитрыми украшениями», золоченые «немецкие» стулья, столы «немецкой» и «польской» работы; заграничное ремесленное художество имело успех, воспитывало новые привычки и эстетические вкусы. За внешними новинками развивались и более глубокие интересы. Растет переводная литература с латинского, польского, немецкого языков, растет и некоторое знакомство русских людей боярского и приказного круга с иностранными языками. Малороссы принесли в Москву новые литературные вкусы и новый литературный стиль, выросший на западном, латино-польском корне. Новизна проникает даже в заповедную область церковного искусства. Еще при Михаиле Феодоровиче появились в Москве иностранные живописцы, писавшие портреты и картины аллегорического, мифологического и исторического содержания для покоев царских и боярских. Они явились учителями русских художников, занимавшихся одновременно и светской живописью, и иконописью. Сближение с Малороссией приводит в Москву западнорусских «знаменщиков» с их западной школой и вкусами. Широкое распространение получают западные гравюры и иллюстрированные издания Священного Писания. Старая иконописная традиция не выдержала натиска новых веяний, постепенно отступая перед «фряжским» иконным письмом либо приспособляясь к нему, принимая в себя ряд новых элементов. Тщетной была попытка патриарха Никона остановить это течение истреблением фряжских икон и анафемой на всех, кто их писать и держать будет: сам Бог вступился за освященные иконы нового письма, поразив Москву эпидемией. Новое, подражательное искусство страдало манерностью и часто вычурностью непонятых форм, но оно по-своему вносило в живопись светлую струю признания красоты линий и тонов самостоятельной ценностью художества, которой служило искусство «умеренной фрязи» царского иконописца Симона Ушакова, и его ученик Иосиф Владимиров в особом полемическом рассуждении ее защищал.

В значительной мере во главе увлечения европейскими и киевскими новинами стоял царский дворец. Не говоря о том, что от царской власти шел почин усвоения новой техники военного и промышленного дела, как и покровительство торговым сношениям с Западной Европой, государев «верх» был главным заказчиком и покупателем иноземного художества и иноземных товаров, постепенно перерождая весь стиль своей обстановки. Эстетическая и балованная натура влекла царя Алексея к красивой новизне, украшавшей дворцовый быт, увеличившей и его комфорт. По его почину возникли впервые в Москве «комедийные действа», устроенные пастором Грегори с помощью московской иноземной молодежи. Грегори пришлось затем обучить «комедийному делу» и русских, набранных для того по государеву указу, и руководить обучением дворовых людей боярина Матвеева, первых на Руси «крепостных актеров», которые, кроме того, и на музыкальных инструментах играли, и новые танцы танцевали. На царский дворец работала под руководством того же Матвеева группа рисовальщиков и живописцев, создавших ряд роскошных иллюстрированных книг для государева «верха». Манила царя Алексея новая культура, но и пугала. В глазах благочестивого московского общества она и в немецкой, и в польско-киевской редакциях несла печать латинскую, еретическую. Царь Алексей временами поддавался страху и колебанию, внушенному суровой прямолинейностью почитаемого духовника и его ревностных приятелей, и издавал, например, указы, запрещавшие народные гудки и сопели, которые отбирались у москвичей по распоряжению патриарха Никона, но сам охотно слушал «фиоли, и органы, и струменты»; объявлял строгие запреты, чтобы служилые люди «иноземских немецких обычаев не перенимали, волос у себя на голове не подстригали, также и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людям своим носить не велели», но не мог отдаться убежденной борьбе за незыблемость старых обычаев, которые уходили в прошлое.

Принимая западные «новшества», русские люди переживали глубокий перелом основных бытовых понятий. Они научались строже прежнего отделять светское от духовного, мирское от церковного. Трудно было привыкнуть к мысли, что можно оставаться русским и православным, живя в обстановке «латинского» Запада и по его обычаю, но постепенно крепло сознание, что светская жизнь, быт частный и государственный – самостоятельная область деятельности и творчества, не зависимая от церковной, с ней не соизмеримая и потому ей ни в чем, по существу, не противоречащая. Рост светской культуры, светского просвещения был лишь одной из сторон культурного перелома, пережитого Московской Русью в XVII в. Сложные политические задачи государства выдвигали новые воззрения на быт государственный, и то отделение «дел гражданских» от «дел церковных», какое было провозглашено на соборе 1667 г., знаменовало не только попытку отстоять независимость церкви, но и назревшую необходимость секуляризации самой идеи государства, которое имеет свои цели и задачи, не зависимые от церковного руководства религиозной и нравственной жизнью верующих. Средствами светского просвещения, заимствуемыми с иноверного Запада, вскормлено в XVII в. представление о государстве, которое возьмет на себя руководство жизнью нации в ее политическом быту, в народном хозяйстве и мирском, житейски нужном просвещении. Программа этой широкой системы государственной опеки над народной жизнью ради земных политических и культурных целей, не зависимых от церковно-религиозных воззрений, развита при царе Алексее в трудах пришлого питомца Западной Европы Юрия Крижанича. Он мечтал приобщением к западной культуре сблизить русское общество и с католической вероисповедной основой Запада. Но осуществление этой государственной и просветительной программы Петром Великим, найдя опору в культурных силах протестантского Севера, привело к торжеству светского государства и новой светской культуры над средневековыми идеалами священного царства и оцерковленного государства, дорогих его отцу и людям старого поколения. Преобразованная Никоном и царем Алексеем церковь отступила в область частной и общественно-бытовой религиозной жизни, а последователи «начальных отцов» старой веры прокляли новое государство и новую культуру, как проклинали и церковные новшества, нарушавшие цельность московской национальной традиции.

VI. Внешняя политика при царе Алексее Михайловиче

Перестройка внутренних отношений Московского государства под державой царя Алексея совершалась в связи с огромной затратой сил на борьбу с внешним врагом. Ее результаты тесно сплелись с новыми тенденциями московской жизни, так как выводили ее государственность из рамок великорусской племенной замкнутости на более широкое поприще «всероссийской» политики. Поднялась борьба за Западную и Южную Русь, подготовленная вековой традицией русско-литовских отношений и, в свою очередь, подготовившая основные черты всей политики XVII и XVIII вв., до ее завершения императрицей Екатериной II. В первую половину XVII столетия усилия Московского государства сосредоточены на том, чтобы укрепиться на тех позициях, какие удалось удержать за собой. Пришлось примириться на западе с потерей Финского побережья, Смоленска и Северской Украйны; на юге и юго-востоке ряд обширных фортификационных работ в 30—50-х гг. XVII в. создал непрерывную линию укрепления от Ахтырки на реке Ворскле до Уфы, чем значительно облегчена была оборона этой тревожной границы. Но потери были слишком чувствительны, отняли у Москвы прямой путь на запад, отрезали ее от Поднепровья. Почти беспрерывная борьба на юге против татарских набегов указывала на необходимость пробиться к Черному морю как единственной спокойной границе, способной обеспечить мир с этой стороны. Но Московское государство было еще слишком слабо для подобного предприятия, да и технические трудности похода по степи на Крым издавна останавливали воинственные планы. Для борьбы с татарами нужны были опорные пункты в нижнем Днепровье и в южных степях, куда все смелее тянулась русская колонизация. Только что собравшись с силами, Московская Русь стояла перед неизбежностью широкой активной политики, чтобы сломить условия, которые не только непрерывно грозили ее безопасности, но и слишком связывали развитие ее народного хозяйства, лишая ее свободных торговых путей для участия в международной торговле и замыкая пути колонизационного движения в манившие земледельца богатые южные области. Эти элементарные мотивы к попыткам наступательного движения углублялись и осложнялись вековой национально-религиозной традицией, призывавшей к вмешательству в судьбы русского по крови и православного по вере населения за пределами Московского государства. События, разыгравшиеся в Речи Посполитой, дали решительный толчок к выходу московской политики из неустойчивого равновесия в тесных и искусственных границах. Восстание Богдана Хмельницкого создало положение слишком острое, чтобы его разрешение не коснулось насущнейших интересов Москвы. Казацкий вождь после неудачных попыток выгодного компромисса с польской властью искал помощи у турецкого султана, у Швеции и Москвы. Но если другие сношения были делом личной политики гетмана, то вопрос о переходе из-под польской власти под «высокую руку» московского царя ставился на очередь настроением малорусского общества и рядового его духовенства. Это настроение стало определяться со времени восстановления православной иерархии 1620 г. Ставленник иерусалимского патриарха Феофана, митрополит Киевский Иов Борецкий, сделал за десять лет своего святительства весьма много не только для возрождения в населении православного рвения, но и для пропаганды симпатий к Москве и заводил даже речь на Москве через своих посланцев о том, чтобы Малороссии «быть под государевой рукой». С тех пор установилось усердное покровительство царя и патриарха южнорусской церкви, хотя малорусские иерархи со времен Петра Могилы изменили взгляд на Москву и, дорожа церковными сношениями и получаемой материальной поддержкой, устранялись от каких-либо политических вопросов и смотрели скорее с прямым недоверием на суровую московскую власть. Но традиции Борецкого жили в среде монашеской и в среде приходского белого духовенства, а через них и в массе малорусского населения. Еще при самом начале восстания Хмельницкого в Москву сообщали, что простонародье толкует о переходе под ее власть, а в трудную годину 1649 г. после Зборовского договора сам гетман обратился к царю с просьбой о принятии Малороссии под свою оборону. Вопрос стал определеннее и острее после неудач, поразивших Богдана в 1650 г., и их последствия – неприемлемого для Украины Белоцерковского мира. Московское правительство не сразу ответило на призыв Хмельницкого; оно чувствовало себя связанным по «докончанию» с Польшей, выясняло шансы войны и условия соглашения с гетманом. В 1651 г. дело обсуждалось на Земском соборе и были намечены предварительные шаги – попытка дипломатического вмешательства в защиту казаков и дипломатической демонстрации, чтобы создать предлог к разрыву мирного договора. Вторично, после новых заявлений Хмельницкого, малороссийское дело послужило предметом суждений собора 1653 г., на котором было объявлено решение принять Малороссию под царскую власть и начать за нее войну с королем Яном Казимиром; 8 января 1654 г. Хмельницкий и вся старшина целовали крест на верность царю Алексею. Так совершилось присоединение Малороссии к Московскому государству. О сути этого «присоединения» историки до сих пор держатся разных мнений. Условия взаимных отношений вырабатывались после присяги, были редактированы в форме протокола переговоров, гетманских «статей» и московских ответов и не получили строгой и ясной формулировки. За гетманом сохранено право иностранных сношений (кроме Турции и Польши), оставлено главенство во внутреннем управлении; поэтому историки права считают связь Малороссии с Москвой личной унией. Но московское правительство в тех же «статьях» оставляло за собой право непосредственного управления и частью осуществляло соответственные действия; поэтому другие говорят либо об инкорпорации, либо о «довольно неопределенных отношениях», дававших Москве возможность постепенно расширять свою власть на Украйне.

В 1654 г. началась первая польская война царя Алексея. Московские войска взяли Смоленск, заняли Литву. В Вильне установлено московское воеводство, царь принял титул великого князя Литовского. Но с казаками сразу же возникли недоразумения. Хмельницкий явно не поддерживал действий московских воевод, двинутых в Подолию и Галицию; при осаде Львова он через Выговского советовал осажденным не сдаваться и в то же время вел свою политику сношений с Турцией, возобновил союз с крымским ханом, с трансильванским князем и со Швецией и явно готовил разрыв с Москвой. Но еще больше, чем поведение Хмельницкого, грозили прочности московских успехов действия Швеции. Начав войну с Польшей, шведы заняли западную часть Литвы, всю Великую Польшу, взяли Варшаву и Краков. Радзивиллы подписали унию Литвы со Шведским королевством под условием войны Карла Густава с Москвой. Курфюрст Бранденбургский, Хмельницкий, Ракочи вступили со шведским королем в соглашение о разделе Речи Посполитой. Карл Густав себе прочил Ливонию и Пруссию. Царь Алексей решил тогда заключить перемирие с королем Яном Казимиром, а вслед за тем образовался против шведов союз Дании, Австрии и Польши, к которым примкнул и Бранденбург. Смерть избавила Хмельницкого от полного крушения его планов, а царь Алексей Михайлович, вернув Польше Литву, удержал Ливонию и начал войну со шведами. Обострение шведской опасности выдвинуло в сознании московского правительства на первый план балтийский вопрос, который нашел себе убежденного энтузиаста в лице А.Л. Ордина-Нащокина. Для этого выдающегося государственного деятеля очередной и самой важной задачей московской политики было именно приобретение Ливонии и морского побережья на западе. Для этой цели, ради широкой перспективы развития русской торговли через Балтийское море, он готов был отступиться и от западнорусских завоеваний, от которых «прибыли нет никакой, а убытки большие», и от Малороссии. Но быстрый ход событий на юге и личное настроение царя Алексея убили его мечты. Царь Алексей Михайлович мысль Нащокина о возможности отступиться от «черкасскаго дела», ради прочного союза с Польшей против шведов, признавал «непристойной», подобной тому, как «отдать святой хлеб собаке». И «черкасское дело» заняло первое место в его политике. По смерти Хмельницкого началась в Украйне «великая шатость». Малороссы выбились из-под польской государственной власти, смели «панский» строй общественных отношений, но не успели выработать сколько-нибудь прочной социально-политической организации. Во главе управления стоял гетман с диктаторской властью, вокруг него старшина, по теории избираемая, как и гетман, свободным выбором казацкого войскового круга, на деле же сложившаяся в богатую и влиятельную аристократию, которая свела всякие выборы к простой формальности. Казацкая масса, вольнолюбивая и буйная, плохо сносила старшинское ярмо, чувствуя себя носительницей украинского народовластия, к которому тянулась и крестьянская масса, только что сбросившая панское иго. В этой пестрой среде Хмельницкий занял позицию представителя верховной власти над всем малорусским народом, но московское правительство, как прежде власть польская, желало признавать в гетмане не администратора Украйны, а только главу казацкого войскового самоуправления и взять управление страной в свои руки. Глубокий разлад между казацкой и народной демократией, с одной стороны, и олигархией старшины – с другой давал опору в борьбе против стремления малорусских вождей к политической независимости Украйны. Сам Хмельницкий в переговорах отделял казаков от крестьянства, предлагая такую статью: «Кто казак – будет вольность казацкую иметь, а кто пашенный крестьянин – тот будет должность обыклую царскому величеству отдавать», а старшины выпрашивали уже в его время у царского правительства грамоты на земли с признанием их господской власти над крестьянским населением этих земель. С другой стороны, крестьянство, плохо знавшее московские порядки, видело в попытках старшин восстановить «панщину» черту польского шляхетского быта, которая окрепнет, как только произойдет воссоединение Украйны с Речью Посполитой, и тянуло к Москве, увлекая на свою сторону и рядовое казачество, раздраженное старшинским самовластием. Старшинская среда была носительницей стремления к образованию самостоятельного малорусского государства, готовая, по нужде, идти на унию и под протекторат либо с Москвой, либо с Польшей; казацкой и народной массе эта идея была малопонятна и чужда, тем более что и у Хмельницкого она определилась сколько-нибудь отчетливо разве под самый конец его деятельности и поставлена в «статьях» 1654 г. Гетманом после смерти Богдана Хмельницкого старшина выбрала Ивана Выговского, хотя войсковой круг стоял за малолетнего Юрия Хмельницкого; казацкие полки, связанные с Запорожьем, противопоставили ему Мартына Пушкаря, который обратился в Москву с изветами на Выговского. Москва признала Выговского, но, пользуясь разладом, пыталась дальше вести присоединение Малороссии: передать управление и сбор налогов своим воеводам, подчинить киевскую митрополию своему патриарху, сводя полномочия гетмана и его рады к кругу чисто казацких дел. Выговский решил сломить внутренних врагов, с татарской помощью разбил Пушкаря и в 1658 г. заключил в Гадяче договор с Польшей об образовании из Украйны Великого княжества Русского, которое на началах внутренней автономии войдет в состав Речи Посполитой рядом с королевством Польским и Великим княжеством Литовским. Внутренняя усобица сгубила Выговского, гетманом стал Юрий Хмельницкий. В переговорах с Москвой старшинская рада Юрия попыталась определить отношения в духе гарантий своей автономии, но князь Трубецкой принудил ее на войсковой раде 1659 г. принять «статьи», которые ограничивали власть гетмана и отдавали в руки московских воевод, сверх Киева, еще пять городов; отрезать Северщину на московскую сторону Трубецкому не удалось. Отношения оставались крайне сложными, а вести их приходилось с большой осторожностью: с 1657 г. возобновилась польская война и шла далеко не так успешно, как первая. На севере русские терпели неудачи, потеряли Литву и Белоруссию. На юге Хмельницкий вынужден был перекинуться на польскую сторону, боярин Шереметев капитулировал под Чудновом. Борьба затягивалась и вела к сознанию, что всей Украйны не удержать. Московская политика наметила, по выражению царя Алексея, «средний путь» – раздел Малороссии по Днепру с тем, однако, чтобы удержать за собой и Киев. К этой цели как возможному минимуму направлены дальнейшие усилия Москвы. Раздел подсказывался внутренними отношениями Малороссии, где в Левобережной Украйне утвердился гетманом Брюховецкий, а в Правобережной – Дорошенко. Брюховецкий, выдвинутый демократической массой казачества, искал опоры в Москве, согласился сам просить о введении в Малороссии московского управления и податного оклада, поддерживал проект подчинения малорусской церкви московскому патриарху, заслужил чин боярина и женился на боярышне княгине Долгорукой.

Поставив малороссийский вопрос на вполне реальную почву, правительство царя Алексея не колебалось уже между этой задачей и стремлением к Балтийскому морю. В 1658 г. заключено было перемирие со шведами, по которому пришлось согласиться на отказ от морского берега, но изменение всей политической конъюнктуры, когда Карлу XI, преемнику Карла Густава, удалось заключить Оливский мир (1660) с Польшей, Бранденбургом и Австрией, а затем помириться и с Данией, заставило отступиться и от Ливонии. Кардисский мир 1661 г. разрушил все планы Ордина-Нащокина: Москва осталась при старой границе со Швецией. Теперь царь призвал Нащокина, который тщетно отстаивал свою западную программу и примирение с Польшей, к осуществлению своего «царскаго пути» в черкасском деле: это был доверенный дипломат царя, который не мог, по обычаю, поставить его во главе посольства, но переписывался с ним через Тайный приказ, помимо начальных бояр-послов. Переговоры с Польшей о разделе Малороссии затянулись из-за новых военных неудач и споров о Киеве. Только 3 января 1667 г. удалось Нащокину заключить Андрусовское перемирие на 13¹/₂ лет, по которому Москва сохраняла Восточную Украйну, а Киев на два года. Это перемирие предрешило исход малороссийского вопроса в XVII в., так как на его основе состоялся и Вечный мир 1686 г. По возвращении Нащокина с посольского съезда ему сказано боярство и пожаловано звание «царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя», звание, которое можно приравнивать к званию канцлера, с поручением ведать Посольским приказом вместе с приказом Малороссийским. Важнейшей из возложенных на него задач сам царь считал «одержание Киева». Тот же вопрос сильно волновал малороссов, опасавшихся возврата Киева полякам, ввиду известных мнений Нащокина о «ненадобности» черкасских городов; московский канцлер направил усилия на то, чтобы сделать принятие Киева, по истечении условленного срока, невозможным для самих поляков и закрепить его связь с Москвой сосредоточением в ней церковного управления. Нащокин искал в смуте на правом берегу Днепра средства парализовать польские притязания на Киев и стал склонять Дорошенко к отделению от Польши, обещая московское покровительство. Это запутало Нащокина в интриги правобережного гетмана Дорошенко и довело его до потери влияния. Дорошенко мечтал о другом воссоединении Украйны и только использовал шаги Нащокина, чтобы напугать Брюховецкого, поднять московскую половину Украйны и, погубив соперника, стать во главе всей Малороссии против Москвы и Польши под покровительством турецкого султана. Движение быстро оборвалось, и левый берег Днепра смирился пред Москвой, но теперь царь Алексей, под влиянием А.С. Матвеева, склонялся к более энергичной политике; подтверждение Андрусовского перемирия с сохранением за Москвой Киева на неопределенное время уже не удовлетворяло, в Москве мечтали о подчинении через Дорошенко и Правобережной Украйны, поверив его переговорам о московском протекторате. Ордин-Нащокин должен был уступить Матвееву управление Малороссийским приказом, а затем и свое канцлерство. Началась борьба за Западную Малороссию, приведшая к первой русско-турецкой вой не, так как султан прислал свои войска по призыву Дорошенко. Эта война не была закончена при жизни царя Алексея, а после него оставила след лишь в больших потерях, кровавой «руине» Правобережной Украйны и усиленном бегстве ее населения в пределы Московского государства. Малороссийский вопрос надолго остался в том положении, какое создано Андрусовским перемирием и его подтверждением в 1669 г.