Текст книги "Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I"

II. Власть и население

Царю Алексею Михайловичу пришлось стоять во главе Московского государства в сложное время борьбы различных течений русской жизни, в эпоху перестройки всего ее государственного и общественного уклада, ломки привычных воззрений и бытовых навыков. Облеченный огромной властью, он находился в центре крупнейших национальных интересов и очередных задач внешней и внутренней политики, исключительных по исторической значительности, бурных столкновений старых традиций с новыми веяниями в жизни церкви и московского общества. До глубин своих всколыхнулась в XVII в. Московская Русь в поисках новых путей дальнейшего исторического развития своей национальной силы. Даровитая натура царя Алексея вскормлена содержанием этих исканий и по-своему чутко на них откликалась. Но весь духовный склад царя, более созерцательный и впечатлительный, чем боевой и творческий, сделал его типичным представителем тех поколений «переходного» времени, которые плывут по течению, не руководя им, и если не запутываются безнадежно в противоречиях отмирающей старины и нарастающих новых явлений в общественной и духовной жизни народа, то примиряют их в условном компромиссе личных воззрений, проходя мимо наиболее острых проблем переживаемого исторического момента.

Судьба послала царя Алексея из замкнутого быта царского «верха» на престол в такую пору, когда на «верху» могло казаться, что власти предстоит мирная и благодарная задача завершить строительную работу предыдущего поколения, закончить умиротворение государства. Бури Смуты давно миновали. Государственный порядок восстановлен и успел окрепнуть. Глухие раскаты отголосков «великой разрухи», постепенно слабея, затихли. Царь-юноша спокойно принял власть по благословению отца и по прежнему крестному целованию всех чинов Московского государства, которые, избрав на престол Михаила Феодоровича, целовали ему крест и «на детях его, каких ему, государю, Бог даст». Москва присягнула новому царю наутро по смерти его отца, 13 июля 1645 г., а царское венчание произошло 28 сентября, с особой торжественностью. По рассказу Котошихина, на это венчание созван был собор, где, кроме «всего духовного чина», бояр, окольничих и думных людей, были все ближние люди и дворцовые чины, московские служилые люди, гости и сотенные люди торговые, а также провинциальные дворяне и дети боярские и посадские люди «по два из города», и всем собором, при участии черни – народной толпы московской – «обрали» царя Алексея на царство и учинили «коронование» в соборной церкви. В осложнении обряда царского венчания торжественным провозглашением царя, его всенародным «обраньем», можно видеть стремление закрепить за первым преемником родоначальника новой династии сочувствие населения и признание нового династического права, но само это право создано не «обраньем» 1645 г., а избранием 1613 г. Устроителю торжества, царскому воспитателю Б.И. Морозову, современники приписывали некоторую спешку с венчанием на царство своего питомца, так что «не все в стране, кто желал, могли явиться для присутствия на нем»; но это суждение Олеария – единственный намек на какое-то политическое нервничанье государева «верха», не совсем понятное в данных условиях.

Царь Алексей возложил на себя венец, как государь прирожденный, и вступил в управление «делом Божиим и своим государевым и земским» в сознании данного ему свыше права и в твердой надежде на «милость Всемогущаго Бога и свое государское счастье».

Правительствующая среда не претерпела существенных изменений с началом нового царствования. Близко к власти и престолу стали люди, связанные тесными личными отношениями с кругом деятелей времен царя Михаила. Первое место занял Б.И. Морозов, ревниво окружавший царя своими людьми, проводя их и на важные административные должности. Обморок, поразивший дочь Федора Всеволожского, когда царь на «смотринах» избрал ее своей невестой, был использован, чтобы отстранить возвышение, по свойству с царем, новых людей; Всеволожскую с родней сослали в Сибирь, обвинив в сокрытии падучей болезни, и только много позднее, в 1653 г., позволили им жить в дальних поместьях. Царю нашли невесту в своем кругу – Марию, дочь Ильи Даниловича Милославского, который приходился племянником влиятельному думному дьяку Ивану Грамотину; а вскоре после царского брака Морозов женился на ее сестре, Анне. Милославские, в согласии с ним, заняли видное положение при дворе и в администрации. На правительственных верхах стала сплоченная группа дельцов, не блиставшая ни государственными дарованиями, ни бескорыстием, и омрачила начало нового царствования безудержным служением тому, что царь Алексей позднее с горечью назвал однажды «злохитренным московским обычаем»: волоките и неправедному суду, вымогательствам и произволу. При них «дела мало вершились», а если «вершились», то в пользу тех, за кого «заступы большия» и кто больше посула даст; челобитчики изнемогали по приказам от «издержек великих подьячим и людям дьячим и сторожам», чтобы дойти через них до больших дьяков и бояр; но и этим надо было платить немалые суммы, ублажая высших сановников, чем кто любит: князя А.М. Львова «сижками свирскими», Б.И. Морозова – лебедями. Словом, жила и крепла «злохитренная» традиция, на которую так громко жаловались всякого чина люди на Земском соборе 1642 г., говоря, что разорены «пуще турских и крымских бусурманов московскою волокитою и от неправд и от неправедных судов».

Все громче стал раздаваться народный ропот. В Москве особенно ненавидели клевретов царского тестя – Траханиотова, ведавшего Пушкарским приказом, думного дьяка Назара Чистого да судью Земского приказа Леонтия Плещеева, по имени которого москвичи называли разгул чиновничьего произвола «плещеевщиной». Про молодого царя поговаривали, что он того не ведает, что его именем творится, а то и так, что царь «глядит все изо рта бояр, они всем владеют: он все видит, да молчит». Царь Алексей не мог ничего поделать не только по юности. Привязчивый и доверчивый, он чтил воспитателя своего как второго отца и невольно стушевывался перед ним и своим тестем с их близкими, доверенными людьми; позднее, когда он был окружен людьми его личного выбора, недовольные повторяли укор, что царь «не умеет в царстве никакой расправы сам собою чинить, люди им владеют»; но тогда властное влияние, за исключением царской родни – Милославских, – находилось в руках и чистых и дельных: царь Алексей умел чутко расценивать людей и ставить им высокие нравственные требования и лишь достойных дарил своим доверием, когда не был связан личными дворцовыми отношениями, перед которыми сдавалась его мягкая натура. Но в начале царствования свойства правящей среды были таковы, что должны были стать вразрез и с потребностями государства, и с настроениями государя.

Напряженная работа по восстановлению государственного порядка и государственной силы, выполненная в царствование Михаила Феодоровича, настоятельно требовала завершения, и есть основания думать, что на соборе, созванном к царскому венчанию, всяких чинов люди били государю челом не только о нуждах своих и обидах, но и об утверждении крепком его государевым уложением праведного и безволокитного вершенья всех дел. О таком уложении по отдельным вопросам не раз бывали челобитья и на прежних соборах, и вне их от разных общественных групп. Задача пересмотра и законодательного определения отношений и порядков, сложившихся по мере успокоения страны от разрухи Смутного времени, действительно назрела. И такая задача, по крайней мере в ее формальной, кодификационной стороне, как нельзя более соответствовала личным настроениям царя Алексея. Сознательная религиозность и нравственная вдумчивость внушала ему искреннее стремление выполнить призвание власти, данной от Бога, – «люди Его, Световы, рассудите вправду, всем равно», и оно сходилось с эстетическими склонностями его натуры, требовавшей, чтобы «никакой бы вещи без благочиния и без устроения уряженнаго и удивительнаго не было», в мечте так «государево царственное и земское дело утвердите и на мере поставите», чтобы «московскаго государства всяких чинов людям, от большаго до меньшаго чину, суд и расправа была во всяких делах всем ровна», а государево уложение о них «впредь было прочно и неподвижно». Воспитанный в традициях чинного обряда государевой жизни, комнатной и выходной, большой знаток и любитель благолепного чина церковного, царь Алексей находил, что и малая всякая вещь должна быть «по чину честна, мерна, стройна, благочинна», для чего надо, чтобы «всякой вещи честь, и чин, и образец писанием предложен был». Тем более был он сторонником регламентации по уставному уряженью всего быта церковного и государственного. Подобный строй чувств и воззрений в применении к делам правления отвечал, в значительной мере, потребности утверждения в государственном быту законного порядка и большей определенности отношений, прав и обязанностей населения. Но жизнь русская, терзаемая внутренними противоречиями, так резко сказавшимися в Смуту и еще не побежденными с подавлением «разрухи», нуждалась не только в уставном итоге выполненной строительной работы. Она требовала серьезных и коренных преобразований в области государственного хозяйства и управления, социальных отношений, требовала развития национальных средств, материальных и культурных. Однако сознание, что состояние страны настоятельно требует значительного расширения творческих задач власти, лишь постепенно пробуждалось в государственных деятелях XVII в., и правительство царя Алексея пришло к опытам преобразования в отдельных вопросах управления только путем практического опыта, откликаясь на очередные нужды, указанные самой жизнью. Во главе этого правительства стоял государь, отнюдь не созданный для роли деятельного и смелого преобразователя, а окружавшие его вершители судеб Московского государства шли к новым приемам управления ощупью, попутно разрешая затруднения, встреченные на практике. Одним из главных источников сведений о положении дел и нуждах государства служили соборные «сказки» и челобитные, с какими обращались к верховной власти различные общественные группы. Всего ярче раскрывали эти ходатайства глубокое расстройство финансовой системы, крайнюю неравномерность обложения по «сошному письму», устарелому, не согласованному ни с экономической действительностью, ни с назревшей потребностью единства в государственном хозяйстве и управлении. Еще при царе Михаиле на Земских соборах не раз делались указания на крайнюю необходимость финансовой реформы, для уравнения податной тяготы, для установления ее равномерности и всеобщности. Указано было и средство: обложение всякого чину людей, владевших землей, не по «сошному письму», а по количеству крестьянских хозяйств каждого имения «поворотно» или «подворно». Этим достигалось бы, с одной стороны, освобождение плательщиков от «навальнаго сошнаго письма» за участки земли, лежащие «в пусте», с другой – большая «ровность» разверстки с усилением обложения крупных землевладельческих хозяйств, лучше обеспеченных крестьянским трудом. Служилые землевладельцы мелкие и средней руки давно хлопотали о таком уравнении тягла, соединяя с ним требование отмены «урочных лет» для сыска беглых крестьян и стремление к полному прикреплению всего земледельческого населения к тем поместьям и вотчинам, где оно записано по переписи; для податной реформы, следовательно, предстояло выяснить состав крестьянской рабочей силы каждого имения и закрепить его законодательным актом общего значения. В 1646 г. правительство царя Алексея приступило к новой переписи – подворной, обещая землевладельцам установить, что «по тем переписным книгам крестьяне и бобыли и их дети и братья и племянники будут крепки и без урочных лет». Перепись была закончена в два года, и отмена урочных лет, как и закрепление по поместьям и вотчинам, по дворцовым селам и черным волостям всего сельского люда, были осуществлены Уложением 1649 г. Но податная реформа на основании новых переписных книг не осуществилась; подворное обложение восторжествовало только в связи с финансовыми преобразованиями 1679–1681 гг., а пока правительство использовало его лишь для раскладки новых экстренных сборов, не взамен, а сверх старого тягла по сошному письму. Тем временем, в том же 1646 г., оно увлеклось мыслью увеличить свой доход и разрешить задачу равномерного и всеобщего обложения иным способом: сделана была попытка заменить дробные и запутанные прямые налоги одним косвенным, именно крупным налогом на соль; рассчитывали, что «та соляная пошлина всем будет ровна и в избылых никто не будет», а «платить всякий станет без правежу, собою». На деле повышение раза в полтора цены одного из продуктов первой необходимости легло несносной тяготой на беднейшие разряды населения; соляная пошлина не оправдала надежд и была отменена через два года, только усилив общую нужду и народное раздражение.

Издавна накоплялось это раздражение против «владущих», питаемое памятью о том их «безвремянии», когда они «от своих раб разорени быша». Громко раздавались жалобы на «сильных» людей во все царствование царя Михаила, доходя подчас, как на Земском соборе 1642 г., до протеста против усиления приказной власти и сожалений о минувшей старине, когда местное управление было в руках выборных людей. В 1648 г. «смятение в мире» прорвалось наружу, прежде всего в Москве. 2 июня толпа окружила царя, возвращавшегося с богомольного похода к Троице, била ему «всею землею» челом на земского судью Плещеева за «великую налогу» от его «разбойных и татиных дел», а затем, когда царь «того дни всей земле его, Левонтья, не выдал», поднялась на «заступников» Плещеева, боярина Морозова, окольничего Траханиотова, думного дьяка Чистого и на многих их единомышленников; «домы их миром разбили и разграбили», а Чистого «до смерти прибили». Три дня бушевала Москва; стрельцы отказались ударить на толпу, волновались и другие служилые люди; чтобы удержать от бунта военную силу, царь велел и тем и другим выдать двойное денежное и хлебное жалованье. Уступили толпе Плещеева и Траханиотова; первого царь велел вести на казнь, но толпа отняла его и сама умертвила; второго сначала выслали из Москвы, а потом вернули и казнили. К народу московскому царь выслал популярных бояр, дядю своего Никиту Ивановича Романова и князя Д.М. Черкасского с духовенством, обещая отстранить от всех дел Морозова и других ненавистных народу «владущих», но мир утолился только после личных объяснений царя, который со слезами умолял толпу пощадить его дядьку, с тем чтобы ему впредь и всему роду его, Морозовым, у государевых дел не бывать. «И на том государь царь к Спасову образу прикладывался», и на том «всею землею государю царю челом ударили и в том во всем договорилися».

Прямой бунт улегся, но тревожные толки не прекращались. Чуялось, что «весь мир качается». Беспокойные головы мечтали найти вождей и покровителей в Н.И. Романове и князе Черкасском, выдвинуть их в делах правления против постылой морозовской клики. Подымаясь бунтом против лихих царских советников, москвичи самого царя Алексея мыслили солидарным со своей «правдой». «Нынеча, – толковали они, – государь милостив, сильных из царства выводит». Московские события не замедлили найти отклик и в провинции. Проснулась надежда, что есть, наконец, управа против насильников. В Сольвычегодске, в Устюге народ поднялся боем и разграблением на воевод. Неспокойно прошли 1648 и 1649 гг. А в начале 1650-го возникли и еще более серьезные беспорядки в Пскове и Великом Новгороде. Псковичи увидали явную «измену» бояр в посылке крупного хлебного и денежного транспорта в Швецию, хотя отправлялся этот транспорт по соглашению о переселенцах из-за рубежа, которых царское правительство не считало возможным выдать; народ погромил его, не слушая ни в чем воеводу, выбрал себе «начальных людей»; подняли и новгородцев, которые также устроили у себя выборное управление, мимо своего воеводы и митрополита Никона. К царю восставшие послали челобитья на изменников-бояр и приказных; заступника и предстателя себе они искали в том же боярине Н.И. Романове, просили ему поручить сыск по их делу, били через него челом о восстановлении прежнего порядка, когда воеводы и дьяки судили по правде с земскими старостами и выборными людьми. Раздражение против приказных злоупотреблений разрасталось в протест против усиленной бюрократизации управления.

В Москве челобитчики получили суровую отповедь: «Холопы де государевы и сироты великим государям никогда не указывали… а того никогда не бывало, чтоб мужики с боярами, окольничими и воеводами у расправных дел были, и впредь того не будет». На усмирение Новгорода и Пскова отправили ратную силу с князем И.Н. Хованским. Новгород смирился без сопротивления, отчасти благодаря энергии митрополита Никона, но псковичи покорились только после безнадежной попытки сопротивления. Правительство действовало осторожно, видя в происшедшем признак «шатости» не только местной. Псковское дело было в июле 1650 г. сообщено собору, на котором участвовали служилые люди московские и городовые, торговые люди – гости, старосты сотен гостиной и суконной, сотские от сотен черных. Как высказалось общественное мнение столицы, мы не знаем – приказное делопроизводство не сберегло этих соборных «сказок», но, насколько настроение и тут не было спокойным, видно из царского указа, сказанного сотским сотен московских в Посольском приказе тотчас после собора, чтобы они без утайки извещали государю о всяких «воровских» речах, какие проявятся в народе.

Так тревожно было настроение Московского государства в те годы, когда вырабатывалась и вступала в жизнь знаменитая «Уложенная книга» 1649 г. Лица, враждебные новинам этого Уложения, как, например, Никон, имели повод утверждать: «И то всем ведомо, что собор был не по воле, боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради». Но для подобного рода жалоб был именно только повод, а не основание. Потребность в упорядочении всего накопившегося законодательного материала и в определении заново ряда законодательных вопросов была слишком глубока и настоятельна, чтобы сводить ее удовлетворение к «боязни междоусобия». Но едва ли подлежит сомнению, что в постановке на очередь и в энергичном выполнении большой законодательной работы играл свою роль и политический мотив, желание утвердить прочно и «впредь ничем нерушимо» основания того социального строя, на какой опиралась московская государственность, и тех правовых устоев, шатание которых могло стать гибельным для нее. В этом смысле Уложение царя Алексея является подлинным завершением работы над восстановлением государства Московского из пережитой им «великой разрухи».

Конечно, не постановка этой задачи вызывала осуждение Уложения суровыми критиками, а способ ее выполнения при участии Земского собора и с большим вниманием к иным из возобладавших на нем течений. Таким властным людям, как Никон, да и некоторым другим многое в Уложении казалось вынужденной уступкой общественному настроению, направленному против «владущих верхов». Официально-приказные источники для истории Уложения и самый текст его немного дают для выяснения таких настроений. Но тщательное изучение данных, часто слишком отрывочных для удовлетворения интереса к столь крупному явлению в истории Московского государства, как Уложение, дает некоторую возможность разглядеть за спокойным, бесстрастным ликом законодательного памятника следы напряженной борьбы разнородных интересов и домогательств.

16 июня 1648 г. царь Алексей по совету с патриархом Иосифом, всем освященным собором и со своей государевой думой решил приступить к большому делу пересмотра, пополнения и кодификации действующего права с тем, чтобы «государево царственное и земское дело» утвердить и «на мере поставить». Составление проекта Уложения возложено было на комиссию из пяти лиц: бояр князя Никиты Ивановича Одоевского и князя Семена Васильевича Прозоровского, окольничего князя Ф.Ф. Волконского и двух дьяков, Гаврилы Леонтьева и Федора Грибоедова. Но к участию в деле обновления законодательных норм призван был и Земский собор, притом такого состава, что преобладание на нем оказалось за средними разрядами населения, служилыми и тяглыми людьми. Чины дворцовые и московские дворяне призваны были не поголовно, как бывало прежде, а через представителей «из чину по два человека». Их представители тонули в массе провинциального люда, из которого было призвано до 150 служилых и до 100 тяглых людей. Земских выборных призывали к обсуждению «великих дел», какие предстояло определить государевым указом и Соборным уложением: на Земских соборах XVII в. они, со времен патриарха Филарета, выступают преимущественно как ходатаи-челобитчики своих доверителей-избирателей, чтобы великим государям «всякия их нужды и тесноты и разоренья и всякие недостатки были ведомы», а носители власти могли, «советовав по их челобитью, о Московском государстве промышляти, чтобы во всем поправити, как лучше». Состав представительства 1648 г. тем лучше отвечал этой задаче, что, по-видимому, строже прежнего был выдержан его сословный характер: среди подписей под «Уложенной книгой» не заметно выступления духовных лиц и служилых людей «в посадских и уездных людей место», что раньше бывало.

«Новые статьи» Уложения отражают на себе, в весьма значительной степени, влияние соборных челобитий. Их общий смысл подводит некоторый итог той сословной политике, которая так характерна для государственного строительства XVI в. и нашла себе продолжение в деятельности сперва Бориса Годунова, затем патриарха Филарета Никитича, – политике, направленной на организацию и обеспечение интересов средних разрядов служилого класса и торгово-промышленного тяглого люда как главной опоры военных и финансовых сил государства. Верховная власть берет их интересы под защиту против сильных конкурентов – боярства и церкви, узаконяет отношения, сложившиеся в их пользу, тем самым не только укрепляя, но и расширяя значение этих отношений. Выполнена в Уложении отмена «урочных лет» для сыска беглых крестьян, а эти «урочныя лета» являлись одним из способов заполнения рабочей силой крупных вотчин, боярских и монастырских, за счет служилых поместий и мелких вотчин; возобновлен запрет церковным иерархам и монастырям приобретать вотчины, чтобы не уменьшался фонд служилого землевладения. По челобитью всех соборных чинов государь повелел впредь на все духовенство, от митрополитов и до причта церковного и рядовой братьи монастырской, и на всех слуг и людей церковных «во всяких исцовых исках суд давати в Монастырском приказе», вновь учрежденном светском судебном месте; этим дополнялось общее упорядочение в Уложении процессуальных порядков, проникнутое тенденцией, чтобы «Московского государства всяких чинов людям от большего и до меньшаго чину суд и расправа была во всяких делах всем ровна».

Уложение установило, как было уже упомянуто, вечную крепость всего сельского населения землевладельцам по писцовым и переписным книгам – вместо прежней крепости одних дворохозяев; внутренний смысл этой «крепости» сильно огрубел с XVI в., и Уложение уже рассматривает крепостных крестьян то как имущественную ценность, предписывая, в случае невозможности вернуть беглых, брать у провинившегося в приеме их «таких же крестьян» для отдачи потерпевшему, то как господских людей, на которых можно возложить и личную ответственность за господина, подвергая их в известных случаях «правежу» за него. Наконец, Уложение отнеслось с большим вниманием к поземельному праву служилых людей, расширяя их права на поместья разрешением мены поместий и регулировкой обеспечения осиротевшей семьи помещика из его поместной дачи и тщательно разработав ряд вопросов по праву распоряжения вотчинами и наследования их.

Не меньше внимания со стороны законодательной власти встретили челобитья посадских общин. Царь вступился за своих тяглецов и велел взять за себя в тягло и в службы бесповоротно слободы патриаршие и всех духовных владельцев, боярские и все частновладельческие, потому что жившие там торговые и ремесленные люди промышляли всякими торговыми промыслами, подрывая своей конкуренцией благосостояние посадских тяглецов, а ни государевых податей с ними не платили, ни служб не служили; они были «устроены в ряд с тяглыми людьми», в посадское тягло, равно как и те вотчины, села и деревни разных владельцев, которые находились около посадов. Уложение вообще обеспечило посадских людей от конкуренции лиц, не положенных в посадское тягло, которые до того времени часто владели по городам лавками и вели торговлю. Чтобы сохранить платежные силы посадских общин, оно объявило посады замкнутыми, не разрешая тяглецам выходить из них. Не только те, кто ушел в «закладчики» к богатым людям, «избывая тягла», подлежали возвращению на прежние свои посадские места, но запрещен и переход из одной тяглой общины в другую. Посадские тяглецы стали крепки своему посаду. Об этом хлопотала более зажиточная часть посадского населения – «лучшие» люди посадские, в руках которых сосредоточивались главное влияние на раскладку податей и повинностей и выбор на должности старост и сотских, а вместе с тем и ответственность за податную исправность посада. Замкнутость посада связывала не их, а прежде всего меньших людей, маломочных, которые, чтобы избежать тягла, норовили заложиться за сильного человека, а то и в холопы уйти к богатому владельцу. Те же руководящие слои торгово-промышленного класса принесли на собор свои давние жалобы на развитие льгот иноземным купцам и добились серьезного ограничения этих льгот, вредно отражавшихся на торговых оборотах русского купечества.

Не без борьбы были добыты эти результаты, шедшие вразрез с интересами влиятельных общественных верхов – боярства, приказного люда, патриарха, всей церковной иерархии и монастырских властей. Законченное Уложение, утвержденное царем в соединенном заседании освященного собора и Боярской думы, было «чтено» выборным людям, «которые к тому общему совету выбраны на Москве и из городов», для того «чтобы то все Уложенье впредь было прочно и неподвижно». Государь повелел патриарху и всему освященному собору, Боярской думе и всему Земскому собору «закрепить» уложенный список своими руками, а потом списать Уложение в книгу, за скрепой дьяков Леонтьева и Грибоедова, с той книги напечатать многие книги, разослать их по приказам и по городам и впредь «всякие дела делать по тому Уложенью».

Подпись всех членов собора на уложенном списке возлагала на них ответственность за его содержание перед русским обществом. И выборные люди, прибыв на собор челобитчиками о нуждах своих сословных групп и родных гнезд, разъезжались смущенные и не без тревоги. Они чувствовали, что на местах их встретят неудовольствием и раздражением за те «указные грамоты», которые они везли домой «с соборного уложенья». Уложение в своих установлениях стояло на точке зрения государственного интереса, которому должны подчиняться все частные и общественные интересы; если в борьбе разных интересов оно стало в ряде вопросов на сторону определенных общественных групп, то лишь постольку, поскольку интересы этих групп отвечали нуждам «государева и земскаго дела». И государю пришлось принимать меры, чтобы «выборных людей в городех воеводы от городских людей ото всякова дурна оберегали для того, что у его государева у соборнова Уложенья по челобитью земских людей не против всех статей его государев указ учинен». Расхождение между правительством и обществом в оценке отвергнутых челобитий характерно сказалось в одной государевой грамоте о защите выборного человека от его избирателей, недовольных, что «не о всех их нужах государев указ учинен»; тут причина их «шума» объяснена так: «Что он на Москве разных их прихотей в Уложенье не исполнил». К сожалению, наши источники не сохранили содержания ходатайств, вызвавших столь различную оценку. Но важнее другая черта этих отношений: они показывают, что призыв выборных представителей к столь важному делу, как пересмотр действующего права, был связан в сознании тех общественных слоев, которые на соборе играли главную роль, с мыслью о влиятельном участии выборных в законодательной работе, об их обязанности перед избирателями отстаивать интересы своих доверителей и добиваться их удовлетворения. Проявления такой политической притязательности не замедлили вызвать отпор в правящей среде, тем более что момент политический осложнялся недовольством общественных верхов, боярских и церковных, против уступок, какие им пришлось сделать в пользу средних слоев населения, поступившись частью своих преимуществ. Совокупность этих впечатлений от Земского собора 1648–1649 гг. должна была получить особую остроту в связи с тем «всего мира качанием», какое характерно для общественного настроения тех лет; проявления социальной розни и оппозиционного духа в земской среде на соборе естественно было связать с тревожным положением дел по городам, где происходили вспышки прямого бунта. Выше было упомянуто, как, по-видимому, неудачно окончилась попытка правительства царя Алексея найти в соборе 1650 г. опору для подавления псковского мятежа. После того верховная власть только дважды созывает Земский собор по общегосударственному вопросу: принимать ли в подданство Малороссию и воевать ли за нее с Польшей? По сохранившимся данным, собственно обсуждения дела на этих соборах и не было. В 1651 г. царь Алексей повелел «вычесть королевские неправды» перед собором и получил от духовенства заявление, что буде король не даст удовлетворения, то церковь благословит царя на разрыв мирного докончания. А в 1653 г., судя по соборному акту, выборные, опрошенные «по чинам – порознь», только повторили то решение Боярской думы, какое было им сообщено. В дальнейшей практике правительство предпочитает не соединять «все чины Московского государства», а обращается порознь то к служилым, то к торговым людям, притом лишь по вопросам специальным, для решения которых нужна профессиональная опытность. О том, что тут действовали мотивы более сложные, чем простое практическое удобство, свидетельствуют события, разыгравшиеся в 1660-х гг. в связи с тяжелым экономическим кризисом, который был вызван неудачной финансовой политикой правительства.