Текст книги "Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I"

V. Борьба с Наполеоном: от Тильзита до Парижа

Имя этой интермедии – «тильзитская дружба». Крушение коалиции вело с неизбежностью либо к решительной борьбе между Россией и Францией, либо к их соглашению, из которого обе стороны могли извлечь значительные выгоды: Наполеон – возможность беспрепятственно закончить организацию своего европейского господства, Александр – завершение прибалтийских и черноморских планов русского империализма. Мысль о разделе власти между двумя императорами, которую Наполеон выдвигал в сношениях с Павлом и к которой стал возвращаться после Аустерлица как к выходу, хотя бы временному, из чрезмерного напряжения своих сил, стала и с русской стороны выступать как нечто, по обстоятельствам, неизбежное. «Будьте уверены, – писал Строганов Чарторыйскому в январе 1806 г., – что есть только один способ уладить все это, но этот способ был бы у нас, вероятно, признан нечистым и безнравственным, хотя он весьма простителен в той доброй компании, какая управляет Европой: это было бы – круто перейти к союзу с Наполеоном и вместе с ним съесть пироги». Цинизм, весьма мало свойственный П.А. Строганову, тем более характерен; он вызван разочарованием в союзных силах, которое доводит его до восклицаний о «гниении континента». Для Александра – при невозможности борьбы такое соглашение оставалось единственным способом обеспечить от решительных покушений Наполеона свои цели и в польском вопросе, и в турецких делах, а вместе с тем сберечь возможности новой будущей коалиции. Интермедия союза и дружбы была разыграна превосходно. Играли первоклассные актеры. Про Александра – еще во время его детства – бабушка сообщала своим иностранным корреспондентам о его редких мимических способностях, умении разыгрывать разные роли. Придворная жизнь вышколила это дарование, выработала навыки самообладания и умения принимать все обличья, выдерживать весь тон, подходящий к обстоятельствам, выражать настроения и чувства рассчитанно и применительно к желательному впечатлению на окружающих, на того или иного собеседника. Лагарп, хотя и «республиканец», сумел внушить питомцу сознание важного для него умения «разыгрывать императора» при всяком публичном появлении и в общении с государственными деятелями. Александр не только усвоил эту технику императорства; он умел и входить в роль, проникаться ею, вызывать в себе соответственные любому положению переживания, никогда не отдаваясь им всецело. Он их действительно переживал, умея навинтить себя на них до иллюзии искренности, быть может, не только перед другими, но и перед самим собой. Но отдаться цельно какому-либо увлечению, идеей ли или человеком, он не мог, не умел, да и не хотел: слишком он для этого эгоцентричен, да и слишком император, всегда помнящий расчеты личной и государственной политики. Уверенная в своей мощи, более порывистая и яркая натура Наполеона чаще давала волю своим проявлениям. Казалось, что он часто забывается, выходит из себя, высказывается с потрясающей безудержной откровенностью, резко вскрывает свои мысли и чувства, расчеты и опасения. Но он обычно владел этими вспышками, разыгрывал их как приемы воздействия в речах, в дипломатических нотах, приказах по армии, манифестах и даже официальных статьях парижских газет и в личных письмах. Большой любитель классической французской драмы, поклонник великого артиста Тальма, он говорил ему, что сам играет «трагедию на троне».

Глубокий реализм в понимании людей и политических положений сочетался в нем с богатой и безудержной игрой воображения, строившей колоссальные планы и сложнейшие комбинации, утопический размах которых насыщал эмоциональной мощью его практически рассчитанные шаги превосходного организатора и властного вождя. Оглядываясь на протекшую жизнь в одиночестве на острове Святой Елены, он признавал, что никогда не был по-настоящему самим собой. «Стоял я, – так говорил он, – у руля и держал его сильной рукой, однако часто удары нежданной волны были еще сильнее»; а на вопрос, к чему он, собственно, стремился, отвечал, что сам того не знает, и пояснял: «Потому что ведь, в самом деле, я не был хозяином своих поступков, так как не был настолько безумен, чтобы стремиться скрутить события применительно к построению моей системы, а, напротив, применял свою систему к непредвиденной конъюнктуре обстоятельств». Смелые порывы воображения и трезвые расчеты политики вели его, в сложном взаимодействии, к попыткам осмыслить каждую «конъюнктуру обстоятельств» и овладеть ею, к ней применяясь. Она определяла очередные задачи, очередную роль, какую надо взять и разыграть.

«Конъюнктура обстоятельств» 1807 г. привела к Тильзитскому миру. В его основе – отказ обоих контрагентов от всеобъемлющих планов: Александра – на Западе, Наполеона – на Востоке. По форме – это союз вечной дружбы, решительный раздел сфер влияния и действия, договор, установленный в театральной обстановке личного свидания двух императоров в павильонах на плоту посреди Немана, против Тильзита, 25 и 26 июня.

Тильзит казался многим – а многим и до сих пор кажется – полным переворотом в направлениях политики Александра. Более прав Альбер Сорель, когда называет Александра «одним из наиболее последовательных людей, какие когда-либо были, несмотря на все зигзаги его политики, прорывы его фантазии, неожиданности его излияний». Менялись, по обстоятельствам, пути и приемы, не общие намеченные цели. Коалиция рухнула; нельзя ли продвинуться в том же направлении через соглашение с Наполеоном? И Александр намечает признание за Наполеоном Западной империи во всем ее объеме, однако пытается защитить и Люксембург, и королей Неаполя и Сардинии, особенно Пруссию, готовый взять ее земли до Вислы, но с вознаграждением ее хоть Чехией; пытается уклониться от континентальной блокады, которая разорила бы Россию, и заменить ее возрождением вооруженного нейтралитета, чтобы ослабить морское господство Англии и усилить русское влияние на Севере; он готов на раздел мира между двумя империями, но с гарантией своего преобладания на Ближнем Востоке. Все это не пройдет в переговорах с Наполеоном, а потому новый союз только прикроет блестящим покровом прежнее соперничество и подготовку сил к новой решительной борьбе. Пришлось принять континентальную блокаду, что создало для Александра крайне напряженное положение внутри страны, подрыв внешней торговли, расстройство финансов, раздраженную оппозицию крупных землевладельческих кругов, питаемую убытками на замершем вывозе русского сырья и ростом цен на привозные товары. Неприемлемо было для Наполеона стремление Александра сохранить роль протектора подавляемых им западноевропейских государств. Но всего острее стали между ними вопросы – польский и турецкий.

«Если Франция и Россия в союзе, то весь мир должен им покориться», – говорил Наполеон в Тильзите. Но Александр должен отказаться от защиты интересов Англии, Австрии, Пруссии, увидеть в них «врагов России» и не препятствовать Наполеону строить на Западе «великую империю». Ее господство Наполеон не думает распространять к востоку, за Эльбу. Как и в прежних переговорах с Россией, он указывал на то, что гарантией мирных и союзных отношений между двумя империями должно служить отсутствие у них общей границы. В начале он русскую западную границу намечает по Висле. Но он связывал такую границу с полным устранением Пруссии как значительной державы. Настояния Александра на сохранении Пруссии и его проекты компенсации прусских территориальных потерь другими владениями раздражали Наполеона и будили в нем справедливые подозрения о задних мыслях нового «друга». Он шел даже на предложение Александру признать его или его брата Константина польским королем за согласие на то, чтобы Силезия стала самостоятельным владением его брата Жерома. Лишь бы порвать связи России с Пруссией, лишь бы так принизить Пруссию, чтобы она перестала быть силой в политическом равновесии Европы. Настояния Александра довели его до отказа от Силезского проекта, и он продиктовал в 4-ю статью Тильзитского договора, что соглашается возвратить прусскому королю перечисленные в этой статье земли – «из уважения к русскому императору и в изъявление искреннего своего желания соединить обе нации узами доверенности и непоколебимой дружбы». Но эта уступка в корне изменила постановку польского вопроса. Из остатков польских владений Пруссии создается Варшавское герцогство, территориально и политически искусственное и бессильное, без выхода к морю, не охватывающее, с другой стороны, даже этнографической Польши, «голова без туловища», по выражению польского историка. Александр не захотел явиться в Польше ставленником Наполеона, да еще за цену полного разрыва с Пруссией, надеясь в будущем создать иные, более широкие условия для выполнения своих польских планов, о которых не переставал говорить полякам, осторожно и уклончиво, хоть и многозначительно. Его любезное предложение признать Жерома Бонапарта польским королем звучало почти иронией. Наполеон отклонил эту мысль, видя в ее осуществлении источник немедленного возобновления напряженных отношений на восточных своих окраинах, чего хотел хоть на время избежать: тут нужен, пояснял он, кто-нибудь, кто не смущал бы ни Россию, ни Австрию. Он отдал Варшавское герцогство саксонскому королю, без объединения двух территорий, так как Силезия осталась за Пруссией: пришлось оговорить в трактате, что король саксонский будет пользоваться свободным путем для сообщения с Варшавским герцогством через прусские владения. Можно сказать, что в этой области – в судьбе территорий по Висле – все осталось на весу, в неустойчивом и условном равновесии, чреватом дальнейшими столкновениями и доступном для новых комбинаций, которыми непрерывно занята мысль Александра. Его ближайшая забота – чтобы Польша не стала вполне орудием Наполеона, его форпостом на Востоке, в корне разлагающим возможности новой коалиции, и не ушла бы безнадежно из-под его собственного влияния в духе проектов, какие он обсуждал с Чарторыйским. На деле Польша уходила из его рук, Наполеон вырастал в национального польского героя, становился центром польских патриотических надежд. Зная, насколько чужд Наполеон какому-либо увлечению «польской идеей», с которой умело заигрывает по мере надобности, но к которой относится с таким же пренебрежением, как ко всякому национальному движению, Александр настаивает на гарантиях, что он ее не использует во всю ширь против России, что он никогда не возьмет на себя восстановления Польши, и получает ряд заверений в этом, не закрепленных, однако, никаким официальным актом: Наполеон держит эту угрозу на весу, не решаясь (даже в борьбе 1811–1812 гг.) ее использовать. В опасный для себя момент 1809 г., когда так ясно выступила внутренняя фальшь союза, только прикрывшего напряжение борьбы двух империй, Наполеон приносит его сохранению в жертву возможность восстановления Польши, дает ей лишь Краков и Западную Галицию, но отдает Александру ее восточную полосу, чтобы вбить глубже клин русско-польской вражды. Соперничество из-за Польши остается неразрешенным.

Не меньшей опасностью для «тильзитской дружбы» стали турецкие дела. Ближний Восток, отношения к которому русская дипломатия стремилась, по возможности, держать вне общей схемы европейской политики, как свое, особое, восточное дело, оказался теснее прежнего втянутым в политические планы Наполеона. Захват Далматии в состав его имперских владений, утверждение его власти в Италии, преследуемая им задача французского господства в Средиземном море – все вело к возрождению франко-русского соперничества на Балканском полуострове, в Константинополе. Давнее опасение, которым русская дипломатия объясняла связь интересов России с делом антифранцузских коалиций, что Франция, если не сдержать ее, «дойдет когда-нибудь и до нас, через Швецию, Польшу и Турцию, и заставит нас сражаться не из-за большего или меньшего влияния в Европе, а за наш собственный очаг», становилось особо острым и как нельзя более реальным. Обеспечение своих ближневосточных интересов Александр ставил накануне Тильзита прямой ценой своего союза с Наполеоном. Дунайские княжества заняты русскими войсками, в них организуется русское управление. Молдавия и Валахия входят в планы построения всей обширной империи, к разработке которых Александр возвращается в годы Тильзитского мира. Попытка Наполеона оградить Турцию от русского напора французским посредничеством с внесением в Тильзитский договор обязательства удалить русские войска из Молдавии и Валахии, затем попытка навязать России перемирие, во всем выгодное для турок, удались на деле так же мало, как настояния Александра на освобождении Пруссии от французского засилья. Перемирие, продиктованное французами, не было утверждено, оккупация Дунайских княжеств осталась в силе. Александр настаивал на признании их за Россией, на содействии союзника в принуждении турок к этой уступке. Наполеон не решается оплатить союзника выдачей ему Турции головой. Если Александр добьется своих целей, ему будет прямой расчет искать соглашения с Англией за признание ею своих приобретений, освободиться от французской опеки, отбросить Францию на крайний Запад. Наполеон и этот вопрос держит на весу, как средство давления на Россию, приманивает Александра тайным соглашением о разделе Турции, не соглашаясь только обещать ему Константинополь. «Константинополь, – говорит он, – это господство над миром». В крайности, он готов признать за Россией Дунайские княжества, но пусть Александр согласится на то, что он отнимет у Пруссии Силезию: обессиленная Пруссия выйдет из строя, русско-прусский союз станет невозможен; та же игра, что в польском вопросе. И тот же ответ Александра: он не согласен вовсе пожертвовать Пруссией, даже за цену Дунайских княжеств; лучше он от них откажется. 1809 г. и тут привел Наполеона к уступкам. Он согласился устранить свое посредничество из русско-турецких отношений, признал Дунай границей русской империи, если Россия сама доведет до этого Турцию. Он дорого платит за сохранение, во что бы то ни стало, союза, который неизбежно разлагался и накоплял в своих недрах материал для грядущей решительной борьбы.

В том же 1809 г. оформлено присоединение к России Финляндии. Этот подарок союзнику не смущал Наполеона. «Финляндия вам нужна, – говорил он русским, – она слишком близка к Петербургу». Ею, в его сознании, оплачивалось присоединение России к континентальной блокаде, предлогу русско-шведской войны; роль России – быть орудием его антианглийской политики на Севере. Александр использовал это присоединение для приступа к преобразованию империи, которое должно было получить, в его утопичных проектах, широкий размах – и общеимперской, и международной перестройки всех отношений на идейно новых основах; слабый набросок еще неясной, чего-то ищущей мысли.

1809 г. мог казаться моментом завершения усилий Наполеона. На эрфуртском свидании закреплен союз с Россией, завершено тильзитское дело. Затем сломлено сопротивление Австрии, ее попытка взяться за оружие кончилась Ваграмским поражением. 1810 г. – «апогей Великой империи». Французское господство над Западной Европой завершено. Она поделена на ряд стран, прямо или косвенно, но покорных Наполеону, его военной и политической диктатуре. Могло казаться, что заложено основание для объединения этого мира в прочно спаянное целое, для придания ему стройной окончательной имперской организации. Но все это только мираж. Русский союз – одна видимость, обманывающая только того, кто хочет быть обманутым, и лишь поскольку он этого хочет. Внутри сила имперской власти подкопана изменой, готовностью продать императора ради личных выгод и ради спасения Франции от нарастающей и внешней, и внутренней катастрофы. Власть над Европой держится только на голом насилии, нарастает враждебное противодействие, с жадной тревогой следящее за ходом испанской борьбы против французского господства. А сама наполеоновская империя на распутье. Сохранит ли она свой исторический смысл – наследницы революции, закрепляя ее социальные и гражданско-правовые достижения, или пойдет по пути внутренней подготовки реакционной реставрации в усиленном компромиссе с традициями монархизма, аристократизма и клерикализма? Этот вопрос – об исходе непрерывной борьбы двух тенденций во внутренней жизни империи – придал особое значение делу о разводе Наполеона с Жозефиной Богарне и новом его браке. Цель подобного шага – династическое обеспечение империи – осложнена у Наполеона особым настроением – мечтой о династической легализации своей власти родством с одной из старых монархических фамилий. Он остро ощущал, что его власти недостает того монархического ореола, каким – ему казалось – сильны старые династии: он чувствовал себя при сношениях с Габсбургом или Романовым в чуждой, не приемлющей его среде. Он окружает свое императорство пышной торжественностью официальных церемоний, свой престол новой знатью, раздавая титулы герцогов, графов, баронов своим слугам вместе с крупными земельными пожалованиями и большими доходами. Вся инсценировка монархического и аристократического быта кажется ему необходимой оболочкой императорской власти, если ей суждено стать династически прочной: нужно ей и благословение покорной церкви – корона Карла Великого, возложенная на его главу руками папы. Но он хотел бы не подражательного монархизма – и увлекается примирением с настоящей, старой аристократией, которой наполняет свой двор, свою администрацию. Корни Реставрации прорастают в почве его империи, грозят своими победами заглушить наследие революции.

На почве опасений, что брачный союз с одной из старых династий усилит реакционные элементы наполеоновского империализма, выросла своеобразная популярность проекта о женитьбе Наполеона на одной из сестер Александра. Сторонникам этого брака казалось, что русская династия, не связанная с миром «старого порядка» в Европе, окажется наиболее «свободной от предрассудков», не внесет опасных для новых условий французской жизни реакционных традиций. Этот брак был бы для Наполеона, с другой стороны, еще одной скрепой расшатанного, но еще нужного союза, который он хотел бы сохранить устоем своей системы в мировой политике. За брак с Анной Павловной Наполеон был готов заплатить конвенцией, которая «положит конец опасным заблуждениям, какие может еще порождать в сердцах бывших поляков обманчивая надежда на восстановление Польского королевства», формальным заявлением, что «Польское королевство никогда не будет восстановлено», а Варшавское герцогство не получит «никакого территориального расширения на счет тех частей, которые составляли бывшее Польское королевство», и даже, что самые слова «Польша» и «поляки» должны навсегда исчезнуть из какого-либо официального употребления. Но Александр отказал, прикрывшись волей императрицы-матери, и конвенция не получила утверждения Наполеона, хотя и была уже подписана его послом Коленкуром. Наполеон немедля закончил другое подготовленное сватовство и вступил в брак с австрийской принцессой Марией Луизой. Тильзитская дружба разрушена, а империя, приняв на свой престол представительницу наиболее старых монархических традиций, пошла по пути, который можно без натяжки назвать «внутренней реставрацией». Наполеоновская империя все больше теряет свой ореол носительницы великих традиций революции в противоположность «старым» монархиям. В ряду его сотрудников зреет мысль о возможности «империи без императора», о сохранении основных «достижений революции» в компромиссе с иной властью и в мире с Европой. Мечты Александра о том, чтобы вырвать из рук Наполеона «наиболее могущественное оружие, каким до сих пор пользовались французы», – знамя освобождения народов, получают новую и обильную пищу. Развитие событий ведет неминуемо к новой всеевропейской борьбе.

«Вероятность новой войны между Россией и Францией возникла почти вместе с Тильзитским миром: самый мир заключал в себе почти все элементы войны – так судил Сперанский по поводу назревшего в 1811 г. разрыва. – Тильзитский мир для Франции всегда был мир вооруженный». Он не развязал Наполеону рук: несмотря на нужды испанской войны, пришлось сохранить «северную воинскую систему»; сохранить значительные силы в Пруссии и Германии; соорудить Варшавское герцогство. Наполеон понимал, что мир – только перемирие в личной политике двух императоров, не устранившее, даже не ослабившее противостояния двух империй: «Послы его, начиная с Савари, всегда здесь твердили, что мир сделан с императором, не с Россией». Тильзитский мир был крайне непопулярен. Все выгоды этого мира не были столь важны для России, «чтобы вознаградить потерю коммерческих ее сношений». Континентальная блокада – жертва русскими интересами чуждой им политике Наполеона – вызывала глубокое раздражение. Осуждалась в дворянских кругах вся политика Александра. Французские послы сообщали, что в Петербурге развязно и смело толкуют о возможности, даже неизбежности нового дворцового переворота, все чаще вспоминают о примере 11 марта 1801 г.; если, пишет Коленкур, нечего опасаться за жизнь Наполеонова союзника, то только потому, что его охраняет страх перед воцарением Константина, в котором видят нового Павла.

А этот ненавистный союз в корне расшатан с 1809 г. Австрийский брак Наполеона окончательно подрывает его устои. России грозит опасность полной обессиливающей изоляции перед могущественным завоевателем. Мысль о близком, скором возобновлении открытой борьбы, пока Наполеон еще не вполне раздавил противоборствующие силы на Западе, не до конца претворил их в покорные орудия своей политики, все крепнет. С весны 1810 г. Александр принимает меры к усилению боеспособности своего войска: он ожидал разрыва к весне 1811 г. Обсуждают в Петербурге план военной операции: она рисуется, на первых порах, наступательной, активной с русской стороны, на линиях Вислы и Одера. Александр начинает высвобождаться из тильзитских пут, приводит Наполеона в негодование явным нарушением блокады, объявлением нового таможенного тарифа на 1811 г. наносит серьезный удар французскому ввозу; а когда Наполеон проявил свой гнев конфискацией княжества Ольденбургского под предлогом обеспечения блокады, резкий протест Александра вскрыл нараставший разрыв. Идет со стороны Александра и политическая подготовка грядущей борьбы. Он возобновляет с Чарторыйским переговоры о восстановлении Польши, намечая ее восточную границу по Западной Двине, Березине и Днепру; открывает совещание с литовскими магнатами о Великом княжестве Литовском. Если удастся увлечь на свою сторону Польшу, он встретит Наполеона на Одере. Из Берлина шли в конце 1810 и начале 1811 г. тревожные сообщения, сильно даже преувеличиваемые, о приготовлениях Наполеона к новой войне с Россией. При удаче польских планов расчет на Пруссию казался несомненным. Меньше было надежды на Австрию, враждебную русскому утверждению на Дунае, связанную с Наполеоном.

Решительный отказ Иосифа Понятовского, главы польских боевых сил, войти в соглашение с Чарторыйским сорвал все эти планы. Понятовский ожидал нападения России на Варшавское герцогство весной 1811 г., предупредил Наполеона об опасности, не вскрывая перед ним конфиденций Чарторыйского. «Мы стоим друг перед другом, – так характеризовал Понятовский создавшееся положение, – со взведенными курками: в конце концов чье-либо ружье должно само выстрелить». Россия могла дольше выдерживать такое состояние напряженного ожидания. Для Наполеона оно было невыносимо при неустойчивом равновесии всей его европейской системы. Александр вынужден отказаться от первоначальных планов; он займет оборонительную позицию. Наполеон с огромным напряжением энергии создает полумиллионную разноязычную армию для активного удара: надо разрубить чрезмерно и безысходно напряженный узел европейских отношений, – иного выхода у него нет.

Летом 1812 г. началась великая, последняя борьба. Для Александра 1812 г. был связан с весьма ему тягостным личным испытанием. Он всю борьбу с Наполеоном воспринимал как свое личное дело, не русское только, а общеевропейское. Тем труднее ему было примириться с роковой необходимостью снова пережить сознание «бесполезности» императора, который не годится в полководцы. Это отдаляло его от армии, главной опоры «силы правительства», противопоставляло ее ему как нечто самодовлеющее, ставило боевое командование в обидное для его державного самолюбия положение почти независимой силы. А он попытался снова взять на себя руководство военными действиями. Выехал к армии в Вильну, поставил главнокомандующего Барклая в такие условия, что тот считал себя лишь исполнителем его повелений, утвердил и отстаивал план начала военных действий, который сочинен был его «духовником по военной части», пруссаком Фулем. Вопреки мнению всего высшего командования, этот план лег в основу открывающейся кампании и поставил русские войска в крайне невыгодные условия при первом наступлении Наполеона. К отчаянию окружающих, Александр готов был в приказе по армии заявить войскам, что всегда будет с ними и никогда от них не отлучится. Приказ удалось остановить. Адмирал Шишков составил письмо к государю о необходимости его отъезда из армии и получил подписи Аракчеева и Балашева. Аргументы были неотразимы, шли от наиболее доверенных и преданных людей. Александр на другой день уехал в Москву, затем в Петербург. Нелегко было ему признать, что нет у него «качеств, необходимых для того, чтобы исправлять, как бы он желал, должность, которую занимает», в такое время, когда «народу нужен вождь, способный вести его к победе». Роль популярного вождя пришлось уступить другому. Мало того. Мнение армии, мнение общества требовало замены Барклая Кутузовым, – и Александру пришлось пойти на это назначение, лично ему неприятное, под такими притом давлениями, которые решительно противоречили основным его представлениям о полноте авторитета, необходимого носителю власти в отношении к населению, а тем более – к войску. Кутузову Александр не мог простить Аустерлица, осуждая его тогдашнюю уступчивость «царедворца», наделавшую столько бед. Он признается (в письмах к сестре), что твердо решил было вернуться к армии, но отказался от этой мысли, когда пришлось согласиться на назначение Кутузова, того из генералов, одинаково мало, по его мнению, пригодных для роли главнокомандующего, за которого высказалось общее мнение. Военная среда выступила с резкой критикой командования – сам Кутузов, с ним Ермолов и другие выступали с заявлениями, которые были бы признаны «преступными» в другое время, а теперь пришлось с ними считаться. Это было ему тем тяжелее, что он знал, насколько глубже шел разлад между ним и этой средой боевого командования. Еще в дни Аустерлица ему пришлось выслушать суждение, что он только губит армию своими «парадами»; в Вильне, при начале войны, слышались протесты, даже насмешки, горькие и негодующие, против размена обучения войск на мелочи, для солдат весьма тягостные и мучительные, для дела бесполезные, против той гатчинской муштровки, которую они с братом Константином так усердно насаждали. За этим внешним разногласием крылась коренная противоположность двух отношений к армии – национальной боевой силе или дисциплинарно выкованной опоре правительственного абсолютизма. Во время войны, которая выросла в национальное движение, стала войной Отечественной, когда заговорили, что «вся Россия в поход пошла», а боевые вожди, при первом возобновлении плац-парадной муштровки над армией, еще не передохнувшей от боевых трудов, заговорили, подобно Ермолову, о том, что войска служат не государю, а отечеству и не на то созданы, чтобы забавлять его парадным маршем, Александр переживал отчуждение от армии как оскорбление своего и военного, и державного самолюбия. Не мудрено, что он позднее «не любит вспоминать Отечественную войну», как свидетельствуют близкие ему люди. Кровавая драма войны, московского пожара, отступления великой армии разыгралась на глазах Александра, но без его участия. Он ее пережил тягостно, негодуя на «позорную» сдачу Москвы, на отсутствие победы. Политическая задача – отказ от переговоров, от примирения, пока враг не очистит русской территории, заявленная еще в Вильне, – сохранена в целости, с большой выдержкой. Со своей общей концепцией европейских отношений Александр, по-видимому, не поколеблен в уверенности, что грозная буря пронесется и развеется, очистив возможные пути для его активной политики. Его отношение к «отечественной» войне, по-видимому, довольно сложно. Приняв мысль о войне на своей территории, он видит в этом «единственное средство сделать ее народной и сплотить общество вокруг правительства для общей защиты, по его собственному убеждению, по его собственной воле». Но сознает опасность необходимого подъема общественной, массовой самодеятельности для полноты самодержавной власти. Он испытал резкую атмосферу общественного недовольства правительством, которое винили за переживаемые бедствия, глухое волнение встревоженной и раздраженной массы, резкую критику своей политики, давление общественного недоверия. Английский генерал Вильсон приезжает к нему «от имени всей армии», во главе которой он нехотя поставил Кутузова, с требованием, чтобы не начинались никакие переговоры с французами, чтобы не вызывающий достаточного общественного доверия министр иностранных дел граф Н.П. Румянцев был заменен другим лицом. Александр называет его «послом мятежников», который ставит его, русского самодержца, в тяжелое положение тем, что приходится все это выслушивать; желание армии не расходится, по существу, с его видами, но он не может делать уступок в выборе «своих собственных министров»: тут сговорчивость повлекла бы за собой дальнейшие требования, еще более «неуместные и неприличные».

В его представлении «отечественная» война должна бы быть чем-то совсем иным, именно «сплотить общество вокруг правительства», усилить его и вознести. После Тарутина он уверен в победе и снова сожалеет, что он не при армии: будь он во главе, вся слава отнеслась бы к нему, он занял бы место в истории, но дворянство поддерживает Кутузова, общество в нем олицетворяет «народную славу этой кампании». С этим пришлось примириться, хотя сам он считает, что Кутузов «ничего не исполнил из того, что следовало сделать, не предпринял против неприятеля ничего такого, к чему бы он не был буквально вынужден обстоятельствами». Награждая Кутузова, Александр «только уступает самой крайней необходимости».