Текст книги "Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I"

Не только фронтовую службу изучал Николай с большим увлечением и успехом. Он получил вообще солидное военное образование. Знающим и даровитым преподавателям и собственному живому интересу он обязан основательным ознакомлением с военно-инженерным искусством и с приемами стратегии. Эту последнюю он изучал практически на разборе важнейших военных кампаний, в частности войн 1814 и 1815 гг., и стратегических задач, например таких, как план войны против соединенных сил Пруссии и Польши или против Турции, для изгнания турок из Европы. Во время войн своего царствования он лично руководил составлением планов военных действий и часто повелительно навязывал полководцам свои директивы. А строительное дело, притом не только военное, осталось одним из его любимых занятий: он немало проводил времени за рассмотрением строительных проектов, вносил в них свои изменения, лично их утверждал, следил за их выполнением. Зато он скучал на занятиях юридическими и политическими науками; преподаватели, хоть и выдающиеся по глубине мысли и знаний, но плохие педагоги – Балугьянский и Шторх, – сумели только укрепить в нем отвращение к «отвлеченностям», что, впрочем, соответствовало его натуре и умоначертанию. Понятие «права» осталось чуждым мировоззрению Николая; юридические нормы для него – только законы как повеления власти, а повиновение им основано на благонамеренности подданных, воспитанных в благочестивом смирении перед высоким авторитетом. «Лучшая теория права, – говорил он, – добрая нравственность, и она должна быть в сердце не зависимой от этих отвлеченностей и иметь своим основанием религию». Лучше, чем теория «естественного права», которую ему внушал профессор Кукольник, подошли Николаю реакционно-романтические веяния немецкой политической литературы, столь ценимые в родственном ему Берлине. Отражением этих веяний была своеобразная доктрина, какую в 1848 г. изложил Я.И. Ростовцев в «Наставлении для образования воспитанников военно-учебных заведений». Тут государственная власть получает значение высшего авторитета во всех общественных отношениях: верховная власть есть «совесть общественная», она для деятельности человека должна иметь то же значение, что его личная совесть для его внутренних побуждений; «закон совести, закон нравственный, обязателен человеку, как правило для его частной воли; закон верховной власти, закон положительный, обязателен ему, как правило для его общественных отношений». Воля людей, составляющих общество, есть, по этой теории, элемент анархический, так как «в общежитии неизбежна борьба различных воль», а потому, «чтобы охранить общество от разрушения и утвердить в нем порядок нравственный», необходимо господство другой силы – верховной власти; она создает основания «общественной совести» своими узаконениями, задача которых – подавить борьбу различных стремлений и интересов, лиц и общественных групп во имя «порядка», квалифицируемого как «нравственный». Твердую опору этому «закону верховной власти» должно дать церковно-религиозное воспитание юношества в «неограниченной преданности» воле отца небесного и в «покорности земной власти, как данной свыше». У николаевского политического консерватизма была своя, достаточно цельная, психологическая и педагогическая теория. В них – моральная опора всевластия правительства как источника и общественного порядка, и нравственности, и культуры: вне государственного порядка – только хаос отдельных личностей.

Эта упрощенная и характерная для своего времени философия жизни была и личным мировоззрением Николая. «Здесь, – говорил он, объясняя мотивы своего преклонения перед прусской армией, – порядок, строгая безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, все вытекает одно из другого, никто не приказывает, прежде чем сам не научится повиноваться; никто без законного основания не становится впереди другого; все подчиняется одной определенной цели, все имеет свое назначение: потому-то мне так хорошо среди этих людей и потому я всегда буду держать в почете звание солдата. Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит».

II. Казенный национализм

Царствование Николая I – золотой век русского национализма. Россия и Европа сознательно противопоставлялись друг другу как два различных культурно-исторических мира, принципиально разные по основам их политического, религиозного, национального быта и характера. В годы Александра I могло казаться, что процесс «европеизации» России доходит до крайних своих пределов. Разработка проектов политического преобразования империи как бы подготовляла переход русского государственного строя к европейским формам буржуазного государства; эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в «европейский концерт» международных связей, а ее внешнюю политику – в рамки общеевропейской политической системы; конституционное царство Польское становилось, в намерениях русского властителя, образцом общего переустройства империи, и не столько форпостом, отграничивавшим Россию от Запада, сколько широким мостом их связи: даже в экономическом отношении соглашение держав о мерах к облегчению условий обмена между частями поделенной польской территории получило расширенное толкование и привело в 1817 г. к такому прорыву системы запретительно-покровительственных пошлин, который вызвал острую тревогу за судьбы молодой русской промышленности; наконец, церковно-административная и религиозно-просветительная политика в духе общеевропейской реакции в эпоху Священного союза вела к своеобразной нивелировке «самобытных» черт русской жизни и в этой области.

Настойчивая реакция против всех этих тенденций Александровской эпохи объединяла различные интересы и тенденции русской общественности. Вся политика Александра I, и внутренняя, и внешняя, встречалась с резкой и раздраженной критикой, с неумолкавшей оппозицией, которая отражала интересы и требования разных общественных групп, но объединялась одной чертой: национально-патриотическим настроением, враждебным «императору Европы», как его называли. Голос консервативных элементов этой оппозиции прозвучал всего громче в записке Карамзина «О древней и новой России». Карамзин одинаково враждебен и конституционным опытам, и министерски-бюрократическому управлению; он отстаивает старое русское самодержавие. «У нас – не Англия, мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом… В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит и любовь первых приобретает страхом последних… В монархе российском соединяются все власти, наше правление есть отеческое, патриархальное». «Самодержавие есть палладиум России». Министры, поскольку они нужны, «долженствуют быть единственно секретарями государя по разным делам». Не в чиновничестве должен император искать опоры своей власти, а в дворянстве, родовом, постоянном, не том мнимом, подвижном, которое приобретается по производству в чины; в руках этого дворянства должны быть должности по управлению. Дворянство и духовенство, Сенат и Синод как хранилища традиций, а над ними государь-законодатель, источник всякой власти: «Вот основание российской монархии». Идеал Карамзина – дворянская монархия XVIII в.; она для него национальная святыня. Самодержавная власть – сила охранительная для дворянского государства. Государь должен быть главой дворянства, в нем, и только в нем видеть опору своего пре стола. Письмо, которое Александр получил по заключении ненавистного дворянству Тильзитского мира и которое, по-видимому, следует приписать тому же Карамзину, выразило то же воззрение не менее отчетливо: единение с дворянством одно разрешит задачи, поставленные реформами первых лет царствования, – единство в управлении и замену произвола законностью; «в сей-то взаимной доверенности государя к дворянству и дворянства к своему государю вы найдете способы дать нам правление сосредоточенное и совокупное, которого члены были бы оживлены тем же духом и труды бы их устремлены к одной цели», – читаем тут с одобрением (весьма лукавым) государю, который начал правление с того, что «самого себя подчинил спасительной власти законов» и восстановил нарушенные права «первых столбов престола» (дворянства и хранителя его прав Сената), а себя окружил «правителями, назначенными всеобщим движением», т. е. общественным мнением того же дворянства. Так и должен действовать правитель. Если он хочет быть национальным и популярным, пусть изгонит «силу иноплеменников» и проникнется «неограниченной доверенностью к собственной своей нации», пусть рассчитывает только на «настоящих россиян»; только тогда правительство станет сильным и достигнет того «единства намерений в плане и той счастливой согласности в подробностях исполнения, без которой величайшие гении не могут ничего выгодного предпринять для спасения государства».

За этими воззрениями стояли преимущественно интересы высшего дворянского слоя, вельможного и крупноземлевладельческого, мечтавшего об утверждении «на вечные времена и непоколебимо» своих социальных привилегий и политических отношений Российской империи XVIII в. Но политика Александра вызвала в том же дворянском обществе, в других его слоях, оппозицию иного рода, сложившуюся в последние годы его царствования и завершенную в движении декабристов. Эта оппозиция была менее цельной, более сложной по мотивам и тенденциям и стала колыбелью ряда общественных течений, далеко разошедшихся в позднейшем развитии. Но во всех программных вариантах этого движения общей основной чертой было стремление к обновлению русской жизни, к ее преобразованию на новых началах гражданской свободы для масс и политического влияния для средних общественных слоев, к широкому развитию промышленности, торговли и просвещения – словом, к основам западноевропейского буржуазного строя, а другой столь же общей их чертой было национально-патриотическое настроение в противовес александровскому космополитизму. Движение, которое можно бы назвать национал-либеральным, порывало с традициями старого феодального дворянства и с самодержавием.

Развилось оно преимущественно в дворянской помещичьей среде, и притом в офицерских кругах, где сосредоточены были наиболее интеллигентные элементы русского общества тех времен. Оно шло к захвату власти путем военного переворота, избегая массового революционного движения, и заключилось драматическим эпизодом 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади. Влияние обоих этих общественных течений Александровской эпохи на Николая было весьма сильно. Он встретился с ними лицом к лицу: с первым – в крутом повороте правительственной деятельности от прежних путей за последние годы александровского царствования, со вторым – в драматичной обстановке своего вступления на престол.

При жизни брата Николай стоял в стороне от активной политической жизни; он только командовал гвардейской дивизией и управлял военно-инженерной частью. Вращаясь в военно-служебной и придворно-служилой среде, в так называемом «высшем» обществе, Николай хорошо его знал со всей его пустотой и распущенностью, дрязгами и интригами. Он находил потом, что время, затраченное на толкотню в дворцовых передних и секретарских дежурных комнатах, не было потеряно: оно послужило «драгоценной практикой для познания людей и лиц», и он тут «многое видел, многое понял, многих узнал – и в редком ошибся». В салонах этой среды творилось то, что тогда в Петербурге считалось общественным мнением; это было мнение высшего дворянства и бюрократии, – и Николай знал ему цену. К этому обществу у него было не больше симпатии и уважения, чем у Павла или Александра. Дворянство для него прежде всего – служилая среда, которую он стремится дисциплинировать и удержать в положении покорного орудия власти. В моменты, трудные для власти и опасные для ее носителя, – официальные акты и личные речи Николая звучали по-карамзински, обращались к дворянству как «ограде престола», говорили о правительстве как оплоте его интересов. Он умеет при случае назвать себя «первым дворянином» и причислиться к «петербургским землевладельцам». Но он слишком «командир», чтобы выдерживать такой тон в отношении к высшему классу, и слишком остры противоречия русской жизни в эпоху разложения крепостного хозяйства и роста торгово-промышленных интересов страны, чтобы Николай мог твердо стоять в положении «дворянского царя». Само дворянское общество, переживавшее сложный внутренний кризис, не давало правительству достаточной уверенности в нем как в силе консервативной, как в опоре установившегося в империи порядка. Командуя гвардейскими частями (бригадой, затем дивизией), Николай был крайне недоволен «распущенным, испорченным до крайности» порядком службы и настроением гвардии, вернувшейся из заграничного похода. «Подчиненность исчезла, – пишет он в своих заметках по поводу события 14 декабря, – и сохранялась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была – одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а все делалось совершенно произвольно и как бы поневоле». Быть может, задним числом, но Николай отмечает, что он почуял, как за этим «крылось что-то важное», что «дерзкие говоруны», разрушавшие дисциплину – эту школу политической благонадежности, «составляли как бы цепь через все полки и в обществе имели покровителей». На такие впечатления Николай откликнулся сугубой муштровкой, тем усиленным «солдатством», в котором Александр Бестужев уловил «дань политике». Впечатление от декабрьских событий 1825 г. было для Николая тем сильнее, что заговор и восстание возникли в военной среде, которая дала лишь сконцентрированное выражение настроению, широко разлитому в общественной массе. Розыски и расправа по делу декабристов стали первым правительственным актом императора Николая. Он вошел лично во все детали, сам разыграл роль ловкого допросчика и тюремщика, который умеет то жестоким запугиванием, то притворным великодушием развязывать языки; во всем руководил следственной комиссией, сам рассудил через подставной «верховный уголовный суд» и осудил подсказанным суду приговором, заранее наметив некоторое его изменение при своем утверждении. 14 декабря глубоко врезалось в его память. С этим днем он связал свое вступление на престол, в его годовщину отпраздновал 25-летие своего царствования, а поминал его ежегодно и в беседах с окружающими, и в письмах: «Какая годовщина!» На всю жизнь остался он и тюремщиком декабристов: следил за каждым их движением в далекой ссылке, получал донесения о подробностях их быта, решал лично – и всегда сурово – вопросы, касавшиеся судьбы их самих и их семей. «Друзья-декабристы» вспоминались ему при каждом тревожившем его проявлении критики и оппозиции. И в этой остроте впечатлений от первой встречи с политической деятельностью крылось нечто более существенное, чем простая нервная память об испытанной опасности и пережитой тревоге. Николай вслушивался и вчитывался в показания декабристов, вникал в столь ему чуждый строй мысли и чувства и всматривался в раскрытую тут картину русской жизни, ее противоречий и недостатков. Правителю дел следственной комиссии поручено было составить сводку суждениям о различных сторонах положения дел в государстве, какие декабристы высказывали в своих показаниях и которыми они поясняли общее недовольство, вызвавшее их на попытку переворота. Записка этого чиновника кончалась поучительным выводом, сколько трудных задач предстоит новому правительству разрешить: «Надобно даровать ясные положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию – словом, исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления». Перо, излагавшее вины «преступников», составило, по повелению той же власти и словами декабристов, характеристику положения государства, до такой степени расшатанного «неисчислимыми беспорядками и злоупотреблениями», что не остается иного выхода, кроме коренного изменения всей правительственной системы, а стало быть, и основ государственного строя.

Сами декабристы в своих письмах-завещаниях Николаю как бы передавали ему в руки свое недоделанное дело. По свидетельству Кочубея (председателя Государственного совета), сводка их замечаний и суждений была постоянно под рукой у Николая, и он часто ее просматривал, а копии с нее дал Кочубею и цесаревичу Константину. «Друзья-декабристы» вдвойне отравили сознание самодержца: опасливым недоверием к обществу, которое казалось готовым взяться за революционные средства против власти, тормозящей рост русской жизни, и пониманием, что «всеобщего недовольства», о котором так много тревожных толков, нельзя свести к идейным «заблуждениям», что для него имеются объективные основания в запросах этой жизни, перерастающей сковавшие ее формы социально-политического строя.

Один из иностранных наблюдателей тогдашней петербургской жизни отметил как повод к особой тревоге правительства, что настойчивая мысль о необходимости преобразований, о том, что опасно пребывать в неподвижности, а необходимо, хотя бы с умеренной постепенностью, «идти за веком» и готовиться к «более решительным переменам», проникла в сознание «людей самых благоразумных».

Краткий, но выразительный вывод из всех этих сложных впечатлений сделан был в манифесте, который обнародован Николаем по завершении расправы над декабристами. Восстание вскрыло «тайну зла долголетнего», его подавление «очистило отечество от следствий заразы, столько лет среди его таившейся». Эта «зараза» пришла с Запада как нечто чужое, наносное: «Не в свойствах, не в нравах русских был сей умысел», но тщетны будут все усилия к прочному искоренению зла без единодушной поддержки всего общества. Николай призывает все сословия соединиться в доверии к правительству, но особо напоминает дворянству его значение «ограды престола» и сословия, которому раскрыты все пути военной и гражданской службы; оно особенно должно поддержать «непоколебимость порядка, безопасность и собственность его охраняющего», и насаждать «отечественное, природное, не чужеземное воспитание». А потребность в преобразованиях получит удовлетворение «не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных», а путем постепенных усовершенствований существующего порядка мерами правительства. Общество может этому помочь, выражая перед властью, путем законным, «всякое скромное желание к лучшему, всякую мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности», что будет принимаемо «с благоволением».

Так все общественные классы должны склониться в полном доверии перед императорской властью и содействовать по мере сил, не за страх только, а за совесть, осуществлению ее национально-консервативной программы. Эта программа взяла верх над иными течениями еще в последние годы александровского царствования, когда, с одной стороны, покинуты либеральные мечтания, а с другой – поднято национальное знамя в вопросах о внешней и внутренней политике. Еще Александр порвал в последние два-три года своей жизни и царствования с проектами реформы политического строя империи, круто изменил свое отношение к Польше, отверг зависимость русской политики на Ближнем Востоке от тенденций Священного союза, вернулся к охранительному таможенному тарифу, отступился от вневероисповедной точки зрения в вопросах церковного управления и народного просвещения в пользу православно-церковной реакции. Программой николаевского царствования стали заветы последних лет Александра.

III. Противоречия Николаевской эпохи

Тридцатилетие, когда власть находилась в руках Николая I, – эпоха резких противоречий в русской жизни. Старый, веками сложившийся строй государственных и общественных отношений господствует в ней еще всецело. А жизнь страны – экономическая, гражданская, духовная – бьется в этих старых рамках, которые становились ей все более тесными. Это время – золотой век великой русской литературы, эпоха первого расцвета русской общественной мысли и молодой самостоятельной русской науки, русского театра и русского искусства – при крайней подавленности русской общественности и народной жизни в условиях крепостного быта и сурового правительственного режима. В народном хозяйстве – решительный подъем торгового и промышленного предпринимательства, при господстве в корне устарелых и разлагающихся форм крепостного хозяйства. В международных отношениях – значительный рост участия России в мировом торговом обороте и ее влияния на общеевропейские политические дела, при резком отчуждении ее от западноевропейского мира как ей чуждого, опасного и враждебного. Николай вышел на историческую сцену в период перелома всего европейского мира от «старого порядка» к новым формам организации национальной жизни в ее материальных основах и социально-политических отношениях. Процессы, творившие этот перелом, все глубже захватывали Россию, заставляя ее переживать глубокий внутренний кризис, тем более тяжелый, что он был более, чем где-либо, придавлен громоздкой тяжестью традиционных форм ее политического и социального строя.

Общее состояние народного хозяйства предвещало близкое падение крепостного строя. Доходность помещичьих имений, несомненно, падала; быстро нарастала их задолженность. Комитет министров завален ходатайствами о льготах и рассрочках по дворянским займам, а местная администрация и Министерство финансов беспомощно сетуют на крайний рост недоимок по взносу платежей с помещичьих крестьян. Крепостное хозяйство оказывалось все более невыгодным – и фактически разлагалось в новых условиях экономического быта. Но его косные формы держались еще крепко и тормозили всякие попытки найти выход в более рациональном интенсивном хозяйстве с расширением производства и сбыта на рынок, либо заграничный, либо внутренний, постепенно крепнувший при оживлении промышленности. На общей массе помещичьих имений этот кризис сказывался только увеличением оброка и усилением барщины, стало быть, все более напряженным давлением крепостного права на крестьянство. Вместе с тем возрастало ожесточение крепостного населения. Борьба с массовыми побегами помещичьих крестьян в еще колонизуемые окраинные области доходила до расстановки на их путях военных кордонов; учащались случаи крестьянских волнений и бунтов, и к концу Николаевской эпохи они принимают все более массовый характер, а их проявления становятся все более грозными, сопровождаются убийством помещиков и их приказчиков, поджогами и насилиями. Расшатывались самые основы старого крепостного порядка. Вырождалось и поместное дворянство. Дворянские имения мельчали и дробились. В составе провинциального дворянства сильно вырос элемент мелкопоместных, а то и вовсе беспоместных дворян, которые ни по хозяйственной обеспеченности, ни по образованию, ни по быту своему не подходили к значению «благородного» и «правящего» сословия. Местные дворянские общества переживали резкое оскудение, а все более зажиточное и образованное в их среде отливало в городские центры, чураясь сельской жизни и провинциальной деятельности. Уезды, отданные со времени губернской реформы Екатерины II в управление этим местным дворянским обществам, оказывались до крайности запущенными и заброшенными; так называемые местные нужды – важнейшие заботы о путях сообщения, о народном продовольствии, борьбе с эпидемиями и т. п. – оставались вовсе без удовлетворения, а средства, на них предназначенные, расходились неведомо куда, безотчетно и бесплодно.

На скудном экономически и культурно, расшатанном и расстроенном фундаменте этой местной жизни высилось огромное здание империи с ее центральными учреждениями и формально неограниченной властью. Чем эта власть подлинно управляла? Из 52–53 млн населения по ревизии 1830-х гг. 25 млн помещичьих крестьян были предоставлены власти своих господ; до 18 млн государственных и удельных крестьян оставались под особым управлением, как принадлежность государственных и удельных имуществ; а из остальных 9 млн надо еще исключить весь состав армии, чтобы получить приблизительное представление, чем, собственно, только и управляли общие административные учреждения. Сказочное ничтожество и испорченность этой администрации – естественный результат ее бессилия и убогой ограниченности ее общественного веса в среде, где господствовали 272 тыс. земле– и душевладельцев.

Подлинная картина внутреннего состояния России вырисовывается с достаточной полнотой и отчетливостью в официальных документах Николаевской эпохи – в делах Комитета министров, во «всеподданнейших» отчетах министров внутренних дел и финансов и т. п. Николай знакомился с этой действительностью, получив к тому недурную подготовку в показаниях декабристов. Можно сказать, что перед ним постоянно вырисовывались все шире и яснее назревшие нужды страны и самой государственной власти. Одним из первых дел его, по завершении процесса декабристов, было поручение так называемому Комитету 6 декабря (1826) рассмотреть все проекты реформ, намечавшихся при Александре I, и разработать предположения о неотложных преобразованиях, особенно в устройстве государственных учреждений и в положении сословий. Затем в течение всего царствования ряд «комитетов» работал над финансовыми, экономическими, правовыми и организационными проблемами, которые настойчиво и остро ставились самой жизнью.

На дне каждого крупного затруднения, встречаемого правительственной властью в управлении страной, в основе каждого существенного вопроса о способах устранения расстройства страны выяснялась, при изучении соответственных данных, роковая для старого порядка проблема о крепостном строе народного хозяйства и всей русской общественности. Выяснялась неразрывная связь всех сторон народно-государственной жизни с фундаментом крепостного права, выступала необходимость капитальной перестройки всего здания на новом основании. Выяснялась необходимость решительной активности правительственной власти, усиления государственного вмешательства в сложившийся строй отношений и в самую организацию местной массовой жизни. От самодержавной власти, принципиально всемогущей, ожидали деятельного преобразовательного почина, при сознании бессилия наличных общественных групп преодолеть сопротивление консервативных элементов и взяться за дело реорганизации страны. Даже среди наиболее «левых» элементов тогдашней интеллигенции сильны и сознание этого бессилия, и расчет на монархическую власть – в деле реформы. Так, например, Белинский, и не в период пресловутого увлечения «примирением с действительностью», а в 1847 г. и вскоре после своего «революционного» письма к Гоголю, высказывал уверенность, что «патриархально-сонный быт весь изжит и надо взять иную дорогу», но первого шага на этой «иной дороге» – освобождения крестьян – ожидал от «воли государя-императора», которая только и может разрешить великую задачу, если только не помешают ей окружающие престол «друзья своих интересов и враги общего блага».

А «друзья своих интересов» умело внушали своему властителю сознание связи этих интересов с его собственными, самодержавно-династическими. Внушали и положительно и отрицательно: и тем, что власть помещичья – необходимая опора власти самодержавной, и тем, что приступ к преобразованию социальных отношений неизбежно приведет к революционному потрясению. Ликвидация крепостного права казалась чреватой большими опасностями для самодержавия. Давняя мысль Карамзина, что «дворяне, рассеянные по всему государству, содействуют монарху в хранении тишины и благоустройства», а если государь, «отняв у них сию власть блюстительную, как Атлас, возьмет себе Россию на рамена», то не удержать ему такой тяготы, была крепко усвоена в правительственных кругах. Теоретик николаевской правительственной системы граф С.С. Уваров, министр народного просвещения, утверждал, что «вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии и даже единодержавии: это две параллельные силы, которые развивались вместе, у того и другого одно историческое начало и законность их одинакова»; он говорил о крепостном праве: «Это дерево пустило далеко корни – оно осеняет и церковь, и престол, вырвать его с корнем невозможно». Николай официально высказывал взгляд на дворянство как на «сословие, коему преимущественно вверяется защита престола и отечества», носился, однако, с мыслью признать основой его привилегированного положения землевладение, а не владение крепостными. В попытке провести разделение этих двух вопросов Николай был под определенным влиянием остзейских порядков, где так называемое освобождение крестьян было проведено без наделения их землей в собственность и с сохранением над ними помещичьей административно-судебной власти. Последнее не соответствовало, по существу, автократическим стремлениям Николая. Бюрократизация местного управления более отвечала бы его намерениям. В таком направлении и был сделан некоторый шаг реформой 1837 г.: уезды разделены на станы с назначением становых приставов, как и уездных заседателей, губернским правлением. Но этот шаг не имел продолжения: не только выбор исправников остался за дворянством, но и приставов, и заседателей указано было назначать преимущественно из местных помещиков. Что до владения землей, то Николай объявил помещичью поземельную собственность «навсегда неприкосновенной в руках дворянства», как гарантию «будущего спокойствия». Он пытался, однако, поставить на очередь переход от крепостничества к «переходному состоянию» в проекте положения об «обязанных» крестьянах, по которому помещики, сохраняя право вотчинной собственности, предоставляли бы крестьянам личную свободу и определенную часть земли за повинности и оброки по особому для каждого имения инвентарю. Мера эта, по проекту, разработанному Киселевым, должна была получить общегосударственное значение, независимо от воли отдельных помещиков. Но такие предположения встретили столь раздраженную и настойчивую оппозицию в кругах высшей дворянской бюрократии, что Николай поспешил отступить. Проект нового закона был внесен в Государственный совет в таком измененном виде, который лишал его всякого серьезного значения, а император снабдил его в речи совету и в пояснительном циркуляре министра внутренних дел такими оговорками, которые дали иностранному наблюдателю право назвать все это «печальной сценой комедии». В этой характерной речи Николай говорил: «Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении, есть зло, для всех ощутительное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным»; «нынешнее положение таково, – заявлял он далее, – что оно не может продолжаться, но вместе с тем и решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения». Эти безнадежные слова вскрывают основное положение николаевского правительства: острое опасение каких-либо «потрясений» парализует сознание, что существующий порядок «не может продолжаться». И закон об обязанных крестьянах потерял силу в оговорке, что его проведение в жизнь предоставлено на волю тем из помещиков, которые сами того пожелают, и в пояснении, что он устраняет «вредное начало» александровского закона о свободных хлебопашцах – отчуждение части земли в собственность крестьян, а устанавливает сохранение вотчинной собственности за помещиками и на те земли, какие отойдут в пользование крестьян «обязанных». В итоге – лишь новая победа дворянства над «предрассудком» крестьян, будто при личном их закрепощении они все-таки – подлинные владельцы земли.