Текст книги "Российские самодержцы. От основателя династии Романовых царя Михаила до хранителя самодержавных ценностей Николая I"

Дворянство оказывалось силой, с которой приходится считаться, а не только ею повелевать. Иностранец-наблюдатель находил, что Николай, хоть он достаточно импонирует окружающим, чтобы не опасаться участи Павла I, однако многим рискует, и малейший ложный шаг на такой скользкой почве может его погубить; ссориться с дворянством русскому государю решительно опасно. И не только потому, что опасно слишком раздражать господствующий класс. Уступчивость самодержавной власти по отношению к дворянству, как и преданность дворянства престолу, – словом, их стремление к солидарности поддерживалось общим их страхом перед опасностью гневного взрыва народной массы. Этот страх заставлял задумываться над необходимостью разрядить напряженную атмосферу реформами, но он же создавал нерешительность в приступе к ним из опасения, что тронуть расшатанное здание значит вызвать его бурное крушение. Брат – цесаревич Константин – настаивал на недопустимости «коренных реформ, изменяющих взаимные отношения между сословиями», так как это поведет-де неминуемо к изменению самых основ государственного строя империи. И так многие тогда думали. Были уверены, что упразднение крепостного права поведет к упразднению самодержавия, что водворение буржуазного социального строя, на началах гражданской свободы и частной собственности масс, приведет, неизбежно, к буржуазному конституционному государству. А Николай утверждал, что понимает только политические крайности: абсолютную монархию и демократическую республику, а конституционная монархия производит на него впечатление чего-то фальшивого и двусмысленного. Сохранение же русского самодержавия в полной неприкосновенности он считал первым и главным своим долгом.

Оставалось определить отношения между правительственной властью и дворянством. Николаевское правительство ставит себе двойную задачу: восстановить социальную силу дворянства и выработать из него орудие правительственной администрации. Первой цели должны служить мероприятия, направленные к очистке «первенствующего» сословия от слишком измельчавших и опустившихся элементов путем их поддержки или отсечения. Правительство развивает своеобразную переселенческую политику, наделяя оскудевшие дворянские семьи казенными землями в Заволжье и в Сибири с пособием от казны для установки хозяйства, но, с другой стороны, отдает дворянских детей из семейств, безнадежно опустившихся и экономически, и культурно, в школы кантонистов, взрослых недорослей в военную службу с утратой ими привилегии дворянства. Значение дворянских обществ (губернских и уездных) правительство старается поднять тем, что повышает ценз на право участия в выборах и еще более – на право занимать должности по избранию, предоставляет им выбирать председателей судебных палат и призывает их к сугубой активности в заведовании местными делами с правом обращать к верховной власти заявления о своих сословных и вообще местных нуждах. Зато дворянство должно войти в роль послушного и трудоспособного орудия администрации. Дворянские избранники – лишь разновидность правительственного чиновничества, их служба приравнена к службе государственной. Предводители дворянства – по делам целого ряда «комитетов»: дорожного, по земским повинностям, по рекрутским наборам, народному продовольствию, борьбе с эпидемиями и т. п. – становились помощниками губернских властей в местном управлении. Так называемое дворянское самоуправление всецело вводится в состав бюрократических органов правительства. Правительство настойчиво поддерживает сословность общественного строя также мерами по народному просвещению: разграничивает состав учащихся по школам разных ступеней так, чтобы никто «не стремился через меру возвыситься над тем состоянием, в коем ему суждено оставаться», предназначает среднее и тем более высшее образование только детям «дворян и чиновников». Но и тут вся политика направлена к подчинению просвещения охранительным видам правительства с решительной урезкой его широты и свободного развития, ради подчинения образовательных задач школы целям политического обезвреживания общественной мысли.

Реакционные меры к восстановлению разлагавшихся основ сословной государственности были слишком искусственны для прочных и устойчивых результатов. Не могли они остановить ход эволюции, а разве только его замедлить. В рамках устарелого строя русская жизнь шла своими путями в полном противоречии с охранительными началами правительственной политики. Народное хозяйство выходило на новые пути торгово-промышленного развития. Углубляются международные экономические связи. Русский вывоз возрос с 75 до 230 млн рублей, ввоз – с 52 до 200. Рост заграничного торга вынуждает к пересмотру таможенных тарифов ввиду конкуренции с американским сырьем на европейских рынках и для приспособления тарифных ставок к таможенному объединению с Россией царства Польского. Крепнет и осложняется зависимость русской хозяйственной жизни от общеевропейских экономических конъюнктур. Надвигается – особенно в связи с проблемой железнодорожного строительства – вопрос о роли иностранных капиталов в развитии русского капитализма. На юге возникла значительная свеклосахарная промышленность (первый завод основан в 1802 г., к 1845-му их 206), определялась экономическая физиономия среднерусского промышленного района, который все больше кормится закупкой хлеба в земледельческих губерниях. Крепостное хозяйство падает и разлагается, уменьшается даже удельный вес крепостных в общем составе населения (с 45 на 37¹/₂%). Крепнут средние общественные слои. Наперекор правительственным мерам усиливается разночинный состав учащихся в гимназиях и университетах, и к концу николаевского царствования русская интеллигенция в значительной мере теряет свой сословнодворянский характер, становится мелкобуржуазной, разночинной. Общественная жизнь явно не укладывается в рамки, усиленно поддерживаемые властью.

Не укладывается в них и политика самой этой власти. Ей приходится считаться с новыми потребностями страны, поддерживать их, покровительствовать им. И лично император Николай отразил в своих интересах и воззрениях эти новые, окрепшие тенденции русской жизни. Он серьезно увлекался вопросами техники, технического образования, нового предпринимательства, более широкой постановкой вопросов экономической и финансовой политики. Работая с деловитым, но крайне осторожным и глубоко консервативным Канкриным, Николай бывал смелее своего министра финансов, который с преувеличенной опаской относился к проникновению в Россию иностранных капиталов (полагая, что «каждый народ должен стремиться к полной независимости от других народов») и находил, что постройка в России железных дорог несвоевременна; он исходил из представления о России как стране исключительно земледельческой, где надо, конечно, покровительствовать промышленности, но преимущественно добывающей, и то осторожно, «гомеопатическими дозами». Оба они усердно насаждали в России высшее и среднее техническое образование. «Мы довершаем дело Петра», – хвастал сам Николай. За западной наукой командированы группы молодых ученых, так мощно обновивших затем преподавание в Московском университете, да и в других высших учебных заведениях, и создавших заново русскую научную литературу. Приемы этого насаждения были в одном отношении больше допетровские, чем петровские. Западные идеи и понятия вызывали острое недоверие и пристальное наблюдение придирчивой цензуры не только книг, но и лекций; целые отделы знания были воспрещены для преподавания, делались попытки насильственного руководства общим его направлением в духе «видов правительства» и казенно-патриотической доктрины. Николай хотел всю культурную работу подчинить строгой, на армейский манер, дисциплине. Порядки и формы военного строя распространены на «корпус инженеров путей сообщения» или на «корпус лесничих», а университетский устав 1835 г. ставит задачу «сблизить наши университеты с коренными и спасительными началами русского управления» и ввести в университетах «порядок военной службы и вообще строгое наблюдение установленных форм, чиноналичие и точность в исполнении самомалейших постановлений». Недаром большинство государственных деятелей вышло при Николае I из военной среды, и даже церковным ведомством он управлял через своего генерал-адъютанта, бывшего до того командиром лейб-гвардии Гусарского полка.

Стремление влить новое вино в старые мехи, притом в такой умеренной дозе, чтобы мехи не пострадали, и укрепить устарелые формы от напора нового содержания всеми силами власти – характерная черта николаевской политики. Более или менее ясное понимание, что нарастающий внутренний кризис неотложно требует творческой работы, парализовано для самодержавия свойственной ему в такие исторические моменты «невозможностью помочь себе, не отказываясь от своей сущности» (по выражению Е.В. Тарле). В Николаевскую эпоху разлагались самые основы тех общественных отношений, на которых выросло самодержавие и с которыми оно было связано неразрывными историческими узами. Все более теряя почву под ногами, самодержавная власть пыталась использовать последние возможности устарелого строя, то реставрируя его слишком расшатанные элементы, то напрягая до крайности старые приемы властвования и управления. Шла она «за веком» только в меру социальной и политической безвредности его новшеств. В остром недоверии к общественным силам, консервативным за их вырождение, прогрессивным за их «революционность», хотя бы мнимую, эта власть пытается жить самодовлеющей над общественной жизнью, доводя свое самодержавие до напряженности личной военно-полицейской диктатуры императора.

IV. Бессилие власти

Николай I, несомненно, затрачивал много труда и времени на дела государственного управления и стремился лично и деятельно руководить им. У него не было ни уважения, ни доверия к унаследованной от Екатерины и брата Александра системе бюрократических учреждений. Для этого он слишком хорошо знал внутреннее бессилие бюрократической машины и глубокую испорченность бюрократической среды. Недовольство плохо налаженным и уж сильно разлаженным порядком, недоверие к людям и к общественным группам – психологическая основа николаевского деспотизма. Всякая самостоятельность мысли и деятельности представлялась ему недопустимым «всезнайством и противоречием», и вся надежда была на строгую исполнительность и беспрекословное повиновение. В министрах он видел лишь исполнителей своей воли, а не полномочных и ответственных руководителей отдельных ведомств. Широко развитая система министерских докладов «на высочайшее имя» по самым разнообразным вопросам давала императору возможность играть роль верховной власти, непосредственно распоряжающейся в стране. Он считал своей обязанностью лично разрешать все сколько-нибудь существенные дела и вопросы. Компетентность предполагалась как-то сама собой. Николай, подобно Суворову, не допускал «немогузнайства» в делах службы, а ведь он на всю жизнь смотрел как на службу, в том числе и на свою правительственную деятельность. Он и выработал себе большую самонадеянность, и всякие вопросы решал краткими и бесповоротными повелениями. По долгу правителя он считал себя сведущим во всяких делах, «каким должен быть всякий в его положении». Известен рассказ о том, как он обошелся с первым государственным бюджетом, какой ему представил на утверждение министр финансов. Николай отнесся к делу с большим вниманием, просмотрел все сметные предположения и собственноручно переправил ряд цифр, означавших размеры предположенных расходов; все это было сделано, конечно, на глаз, по усмотрению и минутному вдохновению. Вся постройка бюджета оказалась сбитой и спутанной. Пришлось министру выяснять монарху, что так, по-обывательски, нельзя вести государственное хозяйство, и представить на утверждение другой экземпляр сметы, свободный от трудолюбивых, но произвольных поправок. С годами Николай приобрел много сведений и навыков, многое уяснял себе, участвуя в комитетах по разным вопросам, и вырабатывал свои решения с большим вниманием. Но решение всегда оставлял за собой, как самодержец. В существенном он лично направлял свою политику; «он действовал добросовестно по своим убеждениям: за грехи России эти убеждения были ей тяжким бременем», – записала вдумчивая современница, В.С. Аксакова, в годину его смерти. Когда возникали вопросы более сложные, особенно касавшиеся более или менее существенных преобразований, проекты передавались на обсуждение комитетам из лиц доверенных, по личному выбору императора. Он следил за ходом обсуждения, влиял на него сообщением своих мнений, но и сам все более вживался в тот дух консерватизма, в ту крайнюю сдержанность перед сколько-нибудь существенными новыми начинаниями, которые все чаще приводили к бесплодному исходу комитетских рассуждений. Если же доходило до нововведений, то намеченные мероприятия осуществлялись обычно в виде опыта в какой-нибудь области государства, а затем вносились в Государственный совет в форме законопроектов, по существу уже одобренных государем, а то просто получали утверждение, помимо совета, резолюцией на министерском докладе. Эти резолюции на докладах, иногда подробные и мотивированные, иногда повелительно-краткие, по делам общего значения или по отдельным казусам, выясняли исполнителям взгляды государя на тот или иной вопрос и указывали основания для решения впредь однородных дел. Это было своеобразное личное законодательство императора, которое носило неизбежно отрывочный и случайный характер. Возникая от случая к случаю, оно разменивало деятельность верховного управления на множество разрозненных распоряжений вместо общей планомерной работы. И в среде высшей бюрократии многие не одобряли такого метода работы носителя верховной власти. Николая упрекали в том, что он правит бессистемно, разбивая личным вмешательством всякую планомерность управления, и забывает, что дело государя – править, а не управлять, общее руководство, а не текущее управление. При Николае особенно ярко сказывалось то свойство самодержавия, которое осуждал еще Александр I за то, что повеления даются «более по случаям, нежели по общим государственным соображениям», и не имеют «ни связи между собой, ни единства в намерениях, ни постоянства в действиях». Но Николай считал управление по личной воле и личным воззрениям прямым долгом самодержца. Вопросы общие и частные, дела государственной важности и судьбы отдельных лиц сплошь и рядом зависели от личного усмотрения и настроения государя, который в своих резолюциях иногда руководился законными основаниями, а чаще своим личным мнением, полагая, «что лучшая теория есть добрая нравственность».

Самодержавный принцип личного управления государством, помимо установленных учреждений, получил особое выражение в самом строе центрального управления, благодаря первенствующему значению «собственной Его Императорского Величества канцелярии», ближайшего органа личной императорской власти. В первый же год царствования Николай взял в ведение своей канцелярии все дело законодательства, учредив для этого особое – Второе – ее отделение. Тут была выполнена вся работа по изданию Полного собрания и Свода законов; и если, по мысли Сперанского, этим только подготовлялась дальнейшая задача – переработка собранного и систематизированного материала в новое уложение, – то принципиальный консерватизм верховной власти остановил все дело на Своде (если не считать «уложения о наказаниях»). Во Втором отделении велись вообще все законодательные работы, и, что еще важнее, через него испрашивались и получались отступления от законов или изменения в них по разным поводам «в порядке верховного управления». В непосредственное заведование своей канцелярии взял Николай и высшую полицию и учредил для этого знаменитое Третье отделение, а в связи с ним – Отдельный корпус жандармов с разделением всей страны на пять (а затем до восьми) жандармских округов. Далее, рядом с Четвертым отделением, ведавшим так называемыми учреждениями императрицы Марии, возникали для разработки отдельных крупных вопросов, как, например, устройство быта государственных крестьян, управление царством Польским или Кавказом, особые временные отделения «собственной» канцелярии и комитеты при ней. Все эти «отделения» были весьма полномочными органами «чрезвычайного» управления, через которые верховная власть самодержца действовала помимо нормальной системы правительственных учреждений. Из них особое значение получило, согласно всему духу охранительной и подозрительной власти, Третье. Оно ведало «высшую полицию», но понятие это толковалось до крайности широко. Наряду с розыском о «государственных преступниках» (а чего только не подводили под это понятие!), в Третьем отделении было сосредоточено распоряжение их судьбой в тюрьме и ссылке; сюда поступали разнообразные сведения о «подозрительных лицах» – отнюдь не только в политическом отношении, но также уголовном и вообще полицейском; отсюда исходили против них негласные меры надзора и высылки; отсюда следили за всеми прибывающими из-за границы и выезжавшими из России; сюда поступали из всех губерний и жандармских округов периодические «ведомости» о всевозможных происшествиях, о более ярких уголовных делах, особенно о фальшивомонетчиках, корчемниках и контрабандистах; тут внимательно следили за крестьянскими волнениями, расследовали их причины и поводы, принимали меры к их подавлению; тут все усиливалось наблюдение за поведением литературы, так как цензурное ведомство, на обязанности которого было «направлять общественное мнение согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства», само состояло под строгим наблюдением и руководством Третьего отделения, а с 1828 г. сюда была целиком передана театральная цензура. Идеальным требованием Третьего отделения было, чтобы ему, а через него его главе – императору – сообщалось все сколько-нибудь значительное, с полицейской точки зрения, что происходило во всех углах империи. Средствами постоянного притока сведений были донесения жандармских округов и общей администрации. Весь этот пестрый материал докладывался Николаю и вызывал большое его внимание, а часто энергичное вмешательство. «Высочайшие» резолюции то и дело требовали дополнительных сведений по тому или иному происшествию, посылались жандармские офицеры (Николай хорошо их знал и часто указывал, кого именно командировать) с особыми полномочиями для производства расследования на месте или принятия экстренных мер «по высочайшему повелению».

Третье отделение и корпус жандармов стали сильным органом личного осведомления государя обо всем, что в стране происходит, его личного надзора за порядком и за поведением как администрации, так и обывателей. Николай внимательно читал доклады (так внимательно, что даже поправлял описки), вникал в донесения не только о крупных происшествиях, имевших общественное значение, но также о проделках и похождениях отдельных лиц, попавших в сферу жандармского наблюдения по самым разнообразным поводам; входил в подробности, требуя дальнейшего наблюдения и новых сведений, запросов по губерниям, справок по министерствам, выяснял провинности и самолично назначал виновным наказание, лишь изредка распоряжаясь об отдаче их под суд. Николай держал себя опекуном порядка и попечителем доброй обывательской нравственности, карал их нарушителей административной высылкой, для которой часто сам и место выбирал (Вятку, Сольвычегодск, Каргополь и др.; для неисправимых рецидивистов – Соловки), отдачей в солдаты или в крепостные арестанты, а то и в сумасшедший дом. До жуткости часто применялась эта последняя кара: «сумасшедшие, сосланные для исправления в уме», – явление обычное и стоят рядом с «государственными арестантами».

Более сложные или тяжкие эпизоды передаются военному или уголовному суду и препровождаются судебным учреждениям с внушением: решить незамедлительно, вне очереди; или посылаются на расследование министрам юстиции и внутренних дел, местному губернатору и предводителю дворянства при участии окружного жандармского штаб-офицера. Широкой осведомленностью Третьего отделения Николай пользовался для проверки осведомленности своих министров в круге их ведомств и часто направлял их внимание на разные непорядки.

Деятельность Третьего отделения, естественно, вызвала обширную практику доносов и частных жалоб. Добровольных доносителей по всевозможным делам нашлось немало. Воскресло старинное «слово и дело государево» в форме заявлений о «важных государственных тайнах», о которых доносители могут-де сообщить только лично государю. Николай отнюдь не пренебрегал такими заявлениями, вызывал доносителей в Петербург, поручал их опрос Третьему отделению, а при их упорстве разрешал писать лично себе, назначал им денежные награды, хотя случалось иным из них за явно вздорные и шантажные доносы, за назойливость и сутяжничество попадать под арест и в ссылку и даже в сумасшедший дом. Входил император через Третье отделение и в частные дела обывателей, разбирал их жалобы на обиды и притеснения, споры о наследстве и сложные семейные раздоры, карал детей за непочтение к родителям, отдавал отцов под опеку за мотовство семейным имуществом, содействовал взысканию долгов и т. п. Как в Петербурге Николай любил неожиданно появляться в раннее время в правительственных учреждениях для проверки, на местах ли чиновники и все ли в порядке, так он стремился через своих жандармов заглядывать по-хозяйски во все углы русского быта и держать его под опекой. Самому всюду не поспеть – заменяли доверенные слуги.

Третье отделение и корпус жандармов должны были как бы разрушить бюрократическое средостение между самодержавной властью и обывательской массой. Николай искал этим путем популярности и доверия. Новые учреждения эти выставлялись как благодетельные для «благонамеренных» обывателей и рассчитывали на их поддержку. Инструкция корпусу жандармов возлагала на них обязанность выяснять и пресекать злоупотребления, защищать обывателей от притеснений и вымогательств чиновничества, отыскивать и представлять к наградам «скромных вернослужащих» и даже «поселять в заблудших стремление к добру и выводить их на путь истинный». Жандармские офицеры должны были искать доверия всех слоев общества и внушать населению уверенность, что через них «голос всякого гражданина может дойти до царского престола». Развертывалась широкая картина – централизованного в общегосударственном масштабе полицейского надзора, переходящего в активную опеку, активного в собирании сведений и во властном отклике даже на мелкие житейские происшествия и поступки.

Общая цель этой системы была полицейско-политическая. Под личным руководством государя велась борьба с нараставшим общественным недовольством всех классов населения, и притом велась двумя способами: суровым подавлением всяких его проявлений и некоторым смягчением его причин, поскольку для этого не требовалось никаких сколько-нибудь существенных изменений в существующем порядке. Беспощадно подавляя крестьянские волнения и сурово расправляясь с «зачинщиками», Николай требовал расследования жалоб на жестокость или распутство помещиков и на чрезмерную эксплуатацию ими крестьян, а в крайних случаях приказывал взять имение в опеку, иногда с арестом злодея-помещика и его высылкой из имения. Высылкой в разные углы империи, отдачей в солдаты – в кавказские войска или в крепостные батальоны, иногда даже заключением в сумасшедший дом, карались такие проявления вольнодумства, как сочинения «вольнодышащих» стихов и «подозрительных» документов или произнесение неосторожно-грубых и резких выражений по адресу высшей власти. Николаевское правительство было крайне чувствительно к малейшим проявлениям непочтительности и порицания, считало неуместной какую-либо критику; старалось внушить подданным безусловное доверие к государственной власти и убеждение, что «не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных, но свыше усовершаются постепенно отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления». Тяжелая атмосфера лице мерия и произвола все плотнее окутывала эту верховную власть, замкнувшуюся в иллюзии своего могущества – вне и поверх действительной жизни.

Третье отделение было лишь наиболее наглядным и ярким проявлением николаевской политической системы. Военный тип корпуса жандармов, начало дисциплины, спешной и безусловной исполнительности, личной команды и беспрекословного выполнения распоряжений главного командира в порядке полномочных командировок – все это приемы, применявшиеся Николаем в общегосударственном масштабе. Николай строил все свое державное властвование по военному образцу и недаром любил называть государство «своей командой». Ближайшим кругом помощников государя в делах управления была его «императорская главная квартира», чины его «государевой свиты» – корпорация людей, тщательно подобранных и строго фильтруемых (значителен процент остзейского дворянства), людей близких, надежных, исполнительных и преданных. Своих генерал– и флигель-адъютантов Николай держал в близости и милости, но очень сурово наказывал даже за сравнительно маловажные проступки. Недоверчивый и подозрительный, он верил чинам своей свиты, видел в них людей, которые знают его взгляды и желания и готовы беспрекословно проводить их в жизнь, притом не за страх, а за совесть. Туда, куда ему хотелось проникнуть личным наблюдением и личной распорядительностью, он их посылал, своих генерал– и флигель-адъютантов. Они должны были быть постоянно готовыми к отъезду в командировки по самым разнообразным и часто щекотливым поручениям. Через них Николай держал в своих руках управление армией, посылал их на осмотр воинских частей, на контроль над рекрутскими наборами и т. п.; их рассылал он на производство следствий о злоупотреблениях в военном и гражданском хозяйстве, требуя подробных отчетов лично себе. Такие командировки были постоянным средством прямого вмешательства верховной власти во всякие дела и вопросы: по расследованию о действиях гражданских и военных властей, о крупных уголовных происшествиях или особо сложных гражданских делах, по мероприятиям для помощи населению губерний, пострадавших от неурожая («чтобы явить жителям новый знак непрестанной заботливости и личного внимания его величества к постигающим их бедствиям»), для борьбы с эпидемиями пожаров, в которых видели результат злостных поджогов, и т. п.

Свитские адъютанты – «ближние слуги» императора, по аналогии с которыми он и статс-секретарей называл своими «гражданскими генерал-адъютантами». Не встречая с их стороны ненавистного «всезнайства и противоречия», Николай в то же время требовал от них такой же многогранной компетентности, какую, по должности, приписывал и себе. Если один из генерал-адъютантов управлял церковным ведомством, властно разрешая канонические и даже богословские вопросы, почему не послать другого в Мюнхен для ознакомления с выполнением заказа «живописных картин»? И за тем и за другим стояла самодержавная воля с ее властно-авторитетными указаниями. Так сам Николай расправлялся с художественными сокровищами Эрмитажа: применял к ним то политическую цензуру и приказывал удалить из коллекции портреты польских деятелей и декабристов или «истребить эту обезьяну» – гудоновского Вольтера, то свой личный обывательский художественный вкус, распоряжаясь уничтожением или распродажей многих картин «за негодностью».

Личная дружина членов государевой свиты становилась «опричниной» Николая, выделенной не только из общественной, но и из служилой среды. Из них выбирает он кандидатов для назначения на ответственные государственные должности, сосредоточивая в руках этих «своих» людей все государственное управление. Такой системой Николай думал эмансипироваться и от самодовлеющей бюрократической рутины, и от дворянской требовательности, отчетливее наблюдать за ходом жизни и непосредственнее воздействовать на нее. Обманывал ли он себя достигнутыми результатами? Едва ли. Приписываемое ему унылое изречение, что «Россией управляют столоначальники», как бы показывает, что бессилие огромной власти не было для него тайной. Он почти отказался от воздействия на жизнь страны и замкнулся в охране «порядка». Сохранить в неприкосновенности свое самодержавие и задержать, по возможности, победу новых течений жизни – вот и вся его безнадежная задача. «Что за странный этот правитель, – писала о нем графиня Нессельроде, – он вспахивает свое обширное государство и никакими плодоносными семенами его не засевает».

Государственная организация вырождалась, теряя определенное социальное содержание. Империя переживала затяжное состояние неустойчивого равновесия между старым и новым, изжитым и нараставшим укладами народно-хозяйственной и социально-политической жизни. Наличная политическая форма становилась самоцелью для охраняющей ее власти. Но эта власть располагает огромными запасами организованной государственной энергии, значительными личными силами страны и не может не проявляться в деятельности, которая оправдывала бы признанное за нею огромное значение. Никогда еще притязательная самонадеянность этой власти не поднималась в России так высоко, как в николаевское время. Она стремится поглотить и воплотить в себе всю общественность.

Вся философия этого строя удачно сформулирована Я.И. Ростовцевым в уже упоминавшемся выше учении о верховной власти как таком центре всей общественной жизни, который соответствует совести в личной жизни людей, а потому призван властно водворять в обществе «нравственный порядок», чтобы он не погиб в борьбе различных индивидуальных стремлений. Индивидуумы объединяются в общество, по этой теории, только повиновением власти. Так понимал жизнь страны еще Павел, когда запретил слово «общество», требуя его замены словом «государство». А сама «государственная идея приняла (по выражению друга и панегириста такого столпа русского консерватизма, как М.Н. Катков, Любимова) исключительную форму начальства; в начальстве совмещались: закон, правда, милость и кара», пишет он о николаевском времени. Николай пытался свести государственную власть к личному самодержавию «отца-командира», на манер военного командования, окрашенного, в духе всего быта эпохи, патриархально-владельческим, крепостническим пониманием всех отношений властвования и управления. По официальной доктрине, эффектно сформулированной министром народного просвещения С.С. Уваровым, в основе самобытной русской жизни лежат три принципа: самодержавие, православие и народность. Первым лицом этой троицы, безусловно преобладающим, являлось, конечно, самодержавие, которому все должно подчиняться, не внешне только, но и внутренне, не за страх только, а за совесть.