Текст книги "Вторжение. Судьба генерала Павлова"

26

Встреча с Надеждой, которую Михальцев так долго ждал, убедила окончательно, что по своей воле она никогда к нему не придет. Значит, оставался страх.

«Ну я ей покажу!» – целый день проговаривал он мысленно. Хотя при этом все время делал поправку на капитана Струкова.

За промашку с деревенским трактористом Струков задержал очередное звание. Поэтому с Надеждой бывший друг и обожатель повел себя аккуратнее. Пылая местью, он все же решил не докладывать начальству заранее, а поставить перед фактом, когда Надежда будет сломлена. Такой фокус еще предстояло проделать. Он не зря числился по ведомству особо важных дел. Соответствующие документы были подготовлены заблаговременно. Включая ордер на обыск и арест. Для этого Михальцеву потребовалось просто впечатать имя и фамилию в чистый бланк с подписью Струкова и печатью.

Теперь время захвата зависело не от Жабыча, а от выбора момента.

– Капитана-то Струкова переводят в Москву? – интересовался он ежевечерне.

На третий день пришла долгожданная весть: Струков сдает дела!

Жабыч не помнил себя от радости. В этом заключалось тоже благоволение судьбы. Однако везуха сказывалась не во всем. Пять часов ушло на бесполезное совещание насчет готовности к войне. Все докладчики по этому вопросу втирали очки. А во время перекуров, наоборот, говорили, что Россия никогда – во все века – не была готова к войнам. Кроме Куликовской битвы.

Еще сутки пропали. Вернувшись после совещания в кабинет, Жабыч потянулся за папиросой. Но курить не стал. Слишком легко и хорошо дышалось. Какая война? Когда солнце так парит и небо голубое. И ласточки кружат высоко, значит, будет ведро…

Как только Струков отбыл из управления, Жабыч вызвал водителя черной маруси, хмурого неразговорчивого парня, с которым ездил последнее время. Третьего брать не стал. Это бы означало мгновенное разглашение тайны. Решил поручить арест водителю, так как сам не представлял, как будет смотреть в глаза Надежде.

Однако вышло все просто и несуразно. Сам бегал по этажам больницы, где Надя работала временно сестрой. В конце концов оказалось, что она дежурила в ночную смену и ушла после девяти. Чтобы получить эти простые сведения, ему пришлось опросить десяток людей. Не требовалось много воображения, чтобы представить, как медперсонал больницы копошится, словно растревоженный муравейник. Но, по крайней мере, Надежда этого не узнает.

Вперившись злыми глазами в больничные ворота и покусывая длинную мокрую губу, Жабыч велел ехать к ее дому.

* * *

Искупавшись в утренней студеной реке и высушив волосы, Надежда медленно поднималась по тропинке. Она привыкла не одеваться. Мокрый купальник спрятала, как обычно, в сумку, надеясь, что платье, теплое и плотное, надежно защитит ее от посторонних взглядов. Да и глядеть было некому. Как белый факел, она двигалась среди зеленых буйных трав, срывая душистые головки клевера и высасывая из цветков прохладные медвяные капельки. Заботы отошли, она была в эти минуты вполне счастлива. Уже придумала, как ляжет в постель, укроется, а прежде распахнет окно, чтобы медвяный клеверный ветер с полей и прибрежных зарослей врывался в комнату.

Так никого и не встретив, она дошла до дома, развесила купальник на веревочке и, подойдя к кровати, плюхнулась поверх одеяла. Ночное дежурство ее утомило. Но каким восхитительным показался отдых! Истома и чистота накатили такой усыпляющей волной, что она мгновенно заснула. И даже во сне испытывала наслаждение от холодной реки и солнечного тепла.

В какой-то момент в сновидениях мелькнул Иван. Он рубил, рубил дрова. И жили они в новом доме, о котором давно мечтали. Потом она поняла, что это не Иван рубит дрова, а стучат в дверь. Она стремительно поднялась и, все еще находясь на грани между явью и сновидениями, не спрашивая, открыла дверь.

Не решаясь подняться на крыльцо, стоял с виноватой улыбкой Дмитрий Григорьевич.

– А я не слышала вашей машины! – сказала она, скрыв за веселым видом охватившую ее усталость и разочарование. Иван еще держался в памяти, сохраняя любовный настрой. – Я с ночной смены. Да вы проходите!

Дмитрий Григорьевич вошел, приблизился к столу и разложил принесенные пакеты.

– Машину я ставлю на пустыре. Зачем привлекать внимание? К вам! Не ко мне. Я не боюсь. А вы молодая, красивая. Вся жизнь впереди.

Чего она терпеть не могла, так это красивых бодрых слов и обещаний, которые никогда не сбывались. Ей не хотелось в таком тоне поддерживать разговор.

– Кто знает, что у нас впереди, Дмитрий Григорьевич, – сказала она с досадой.

Он смешался. Странно было наблюдать это в крепком и сильном мужчине. Генеральский мундир вообще возносил его на недосягаемую высоту. И неуверенность в нем казалась тем более непонятной и удивительной. Надежда почувствовала жалость, раскаяние и подумала, что приезд Дмитрия Григорьевича ей небезразличен. От этого уже становилось тревожно.

Буйная майская весна перемешала все чувства. И Надежда сознавала временами, что заряжена какой-то необыкновенной энергией. В самых тайных мыслях, которые залетали случайно и, однако, в немалой степени определяли ее натуру, характер, манеру поведения, в этих тайных мыслях она могла вообразить близость между ними. Другое дело – долгий путь от фантазий к действительности. Из рассказов тетки и собственных наблюдений она поняла, что Дмитрий Григорьевич принадлежит к такому типу мужчин, которые не способны к самостоятельным шагам в любовных приключениях. Это успокаивало и охлаждало ее. Потом она почувствовала, что присутствие Дмитрия Григорьевича вызывает досаду. И он, глядя на ее посуровевшее лицо, подумал, что она недовольна его визитом, что такую опрометчивость он может позволить единственный раз. Говорил себе, что пора уходить, но медлил. Даже суровость Наденьки в его глазах выглядела очаровательной.

Он повернулся, чтобы уйти, ловко подхватил один из пакетов, упавший со стола, и только тут Надежда обратила на них внимание.

– Что это?

С небрежностью махнув рукой, Дмитрий Григорьевич почувствовал, однако, что проваливается от смущения.

– Так, пустяки! Часть моего командирского пайка. Масло, балычок, продукты всякие. Ты ведь привыкла к совсем другой жизни. Позволь мне помочь…

Ее лицо побелело.

– Забирайте сейчас же… Дмитрий Григорьевич! В каком я положении окажусь? Как вы меня представляете? Да что это такое?

Он не прерывал потока возмущенных слов. И вдруг успокоился. Точно непонимание Нади придало ему некоторую силу.

– Послушайте, – сказал он мягко, – не знаю, что принесет нам завтрашний день. Буду я здесь? Или еще где? Увидимся ли мы? Видите, сколько вопросов. Смогу ли я вам помочь? Успею сказать, как много вы для меня значите? Смейтесь! Ругайте! Я тысячу раз делаю это сам. Но не могу не думать о вас, не могу одолеть тревогу, желание чем-то помочь. Ведь, кроме меня, вам тут никто не поможет. А эти пакеты – пустяк!

Она бросила на него быстрый взгляд. Скрытность, сомнения, радость, разочарование сменились на ее лице. А ей казалось, что она выражает недовольство и возмущение.

– Не надо, в самом деле.

Дмитрий Григорьевич покорно склонил голову.

– Вы прекрасны. И можете говорить что угодно. А я не прав.

Наступившее молчание тяготило обоих и одновременно давало передышку. Для Надежды почтение к высокому положению Дмитрия Григорьевича совсем перестало действовать. Она вдруг увидела человека растерянного, смиренного, и раскаяние душной волной накатило на нее. Обидеть мужчину легко, подумала она, но в чем тут заслуга? Ни разу ей не довелось по-настоящему взглянуть на этого человека, который стал каким-то образом неравнодушен к ней. И уже этим заслуживал внимания. Он не казался старым, хотя принадлежал к другой эпохе, и видно было, как старался перешагнуть тяжкую временную грань, чтобы приблизиться к ней. В этом она не сомневалась с самого начала. Даже в первую встречу, может быть, сам не сознавая, он согласился поехать к ним и дарил цветы только ради нее.

Угадывать мужские намерения и возможности она научилась с самых юных лет. Этот завораживающий дар, как оказалось, не принес счастья. Но временами она повиновалась ему. И тогда окружающий мир начинал сиять, как будто в нем все обновилось и наполнилось другим, глубоким значением. Не старый генерал, а любящий человек смотрел на нее, прощался с ней навсегда.

Она почти не слушала, что говорил, оправдываясь, Дмитрий Григорьевич насчет трудностей жизни. Это не имело значения в том, что она увидела и поняла. Конечно, он ни на что не мог решиться, а ей ничего и не требовалось. Но она вдруг поняла, что он больше не придет. Вольно ей было изображать из себя недотрогу и возмущаться его подарками. Она могла себе позволить что угодно, он смиренно принял бы любой упрек. Но ей-то что от этого? Последнее неприятное чувство он не простит себе и не избавится от него потом. Пусть они друг другу не сделали зла, хотели только добра, эта неприязнь так и останется в его памяти. Этого надо было избежать любым способом.

– Хотите чаю? – спросила она с легкостью.

Он запротестовал, как бы говоря всем своим видом: «до чаю ли тут…»

Ну что еще она могла предложить?

Если бы он ушел сразу, она бы его не остановила. Он ушел бы навсегда. Может быть, ему виделось то же самое, что и ей? И потому он медлил? Не уходил и молчал?

Пронзительная жалость, испокон веку равная любви, охватила Надежду. Ей захотелось всеми силами его удержать, расстаться по-хорошему.

– Ну что же… – произнес он с неуверенностью, как бы начав прощаться и набираясь решимости.

Тогда она подошла к постели и широким жестом, не оставлявшим ему выбора, откинула покрывало.

* * *

Жабыч дал команду водителю приблизиться к дому Надежды. Дверь открылась. Он внутренне сжался, вынул пистолет и приготовился выскочить из машины. Но остался сидеть как приклеенный. Какая сила, какая удача спасли его на этот раз?

Не легонькое женское платье мелькнуло в дверях, а тяжелый генеральский мундир. Из дома вышел не кто-нибудь – командующий Западным округом. Жабыч не поверил своим глазам, но на всякий случай вжался мокрыми штанами в жаркое сиденье. Откинул голову, чтобы остаться незамеченным. «Надо же! Надо же! Чуть не влип! – лихорадочно соображал он, а по всему телу расползалась гадкая, боязливая слабость. – Кто я такой против командующего? Слякоть, мелкая сошка, лагерная пыль».

Поняв состояние начальника, водитель медленно повел машину, стараясь незаметно добраться до перекрестка. Павлов все же оглядел с подозрительностью черный пикап. Потом, обернувшись к дому, махнул рукой. В стекле ему ответила тонкая женская ладонь.

27

Немцы закопошились. Подразделение Отто Лемминга получило приказ снять проволочные заграждения по берегу Западного Буга. Скрыть работы было невозможно. Поэтому их вели деловито, буднично, как если бы ничего не случилось. Оберсты и штурмбаннфюреры, конечно, догадывались, что русские лихорадочно следят за их деятельностью, что по телеграфным проводам мчатся в Москву шифрованные донесения о неожиданном поведении германских войск. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Зато танковую группу Гудериана удалось перебросить скрытно в самый канун войны.

Многоголовый шипастый вермахт вползал в приграничные польские леса, втягивая хвосты и готовясь к прыжку.

Повинуясь приказу фюрера, германская армия готова была залить кровью лежащие перед ней пространства. О жалости к простым, ни в чем не повинным людям, особенно женщинам и детям, никто не думал.

* * *

Захвативший немного Первую мировую Адольф Шикльгрубер, вошедший в историю под именем Гитлера, уже не помнил, что такое война. Отгородившись от прошлого, от своей неприкаянной юности, где было много грязи и слякоти, он забыл, как выглядят в реальности горящие дома, обезображенные взрывами тела, раздирающие мозг страдания недвижимых калек. Для него все люди представлялись как бы условными солдатиками, которых можно переставлять, выбрасывать, заменять, использовать в игре, создавая при этом собственные правила. Наверное, вершина власти, особенно диктаторской, вымораживает в человеке множество обыкновенных чувств, подаренных природой. Гитлеру никто не мешал самозаводиться, выдумывать картины мира на свой лад. Вождистское мышление постепенно свелось к тому, что мир сузился до размеров географической карты, разные страны представлялись туманной плоскостью с крошечными фигурками. Россия виделась ему огромным мрачным пространством, в котором копошилось много условных человечков. И все они казались лишними.

Вождь, по-видимому, вообще состояние ненормальное. И слабая человеческая психика наполняет его фантастическими видениями. Гитлеру нравилось представлять, что земля не выпуклая, а вогнутая. И люди живут внутри полого шара, голова к голове. Их разделяет ослепительно синяя субстанция с маленьким солнцем, помещенным внутрь, луной и крошечными искорками, которые зовутся звездами.

Разве не такой сумасшедший требовался, чтобы начать мировую бойню? Приди он к власти в Швеции, Португалии или Люксембурге, причуды его натуры не смогли бы осуществиться столь свободно. Он пошумел бы, как Салазар, не оказывая сильного влияния на остальное человечество, возможно, рисовал бы на досуге картинки или сочинял стихи. Вожди испокон веков баловались стишками, а позднее, утопая в хрустале и золоте, мстили настоящим поэтам. Мерились с ними посмертной славой. Золото и хрусталь очень помогали им уверовать в собственное бессмертие. Но Гитлеру была уготована другая судьба. Его вынесли наверх и повели к победам мощь и гений немецкой нации, которые он ошибочно считал собственной мощью и гениальностью. Точно так же, как русский народ, откатившись на пол-Руси в крови и боли из-за бездарности своих военачальников, поднялся, выстоял и одолел врага. И это опять было связано не с гениальностью вождей, как потом пытались объяснить, подравнивая уплаченную цену и непомерность жертв, а с особенностями народного характера, который мешали проявить со времен монгольского ига. Характер этот мяли, ломали, загоняли внутрь – за опущенные ресницы, насупленные брови, за улыбки и лакейское подобострастие. Но он еще жил.

Этого не учел Гитлер. Проблемы, с которыми пришлось столкнуться, были обширнее, чем он мог осмыслить. Когда не получилось задуманное, ему очень хотелось напоследок расколоть весь мир и уволочь за собой во тьму. Лишь бы отомстить условным солдатикам, их женам и детям, лежащим без пользы на вогнутой земле, под холодным солнцем и маленькими звездочками.

Чтобы доказать милую сердцу фюрера теорию насчет вогнутости земли, нацистская верхушка угрохает больше сил и средств, чем американцы потратят вскоре на создание атомной бомбы. Но это будет гораздо позже, перед самым концом. И спросить будет не с кого.

Загадка власти, по-видимому, во все времена заключалась в том, что судьбой и жизнью огромного количества людей, созданных природой для благоустройства и процветания планеты, распоряжались люди не достойные, а по большей части ничтожные, не отмеченные большими талантами. К власти лезли те, кто не умел украсить жизнь, продвинуть мастерство или открыть неведомое. Те и кидались в политику. Впрочем, и тут, как в торговле, невозможно было без определенных способностей. Но люди, промышляющие торговлей, конечно, стоят выше.

Начиная восточный поход, Гитлер очень надеялся на космические силы. А человечество, люди были для него отвлеченными понятиями, как буковки, цифры, символы. Ни мыслей, ни духа, ни страданий их он не знал. Не хотел понять и очень бы удивился, если бы его об этом попросили.

Свидетельством космической поддерживающей силы стали победы германского оружия, потрясшие Европу. И еще воодушевляла Гитлера робость восточного колосса, развал и распад, прикрываемые барабанным боем и звонкими песнями. Финская война показала, где подлинное величие. Русские генералы тупо долбили линию Маннергейма, не считаясь с потерями, и это окончательно развеселило немцев. Начав кампанию во Франции, они не стали мериться силами с линией Мажино, а попросту обошли ее, оставив утыканные орудиями бронированные штольни для выращивания шампиньонов.

Но западных побед было мало. Только власть над Востоком позволяла Германии достичь заветной цели – мирового господства. Уже задымили Освенцим и Дахау, первые тысячи французских, бельгийских и польских солдат уже шагнули в их огненные пасти, когда подуставшие немецкие дивизии застыли перед российским простором, изготовясь к смертельному броску.

28

Молодость не бывает без счастья. И оно пришло к Надежде. После стольких волнений и сомнений она убедилась наконец, что ждет ребенка. Эта ослепительная новость сделала ее другим человеком. Мир наполнился красотой, цветом, свежестью.

По семейным преданиям она помнила, сколько мук и лечений приняла мать. Надежда думала, что и ей уготована такая же судьба. И вдруг чудо свершилось само собой.

Теперь и на людей она глядела по-другому – радостно, без опаски. Ей казалось, для них это будет такое же событие, и все станут так же радоваться и торжествовать, если она скажет об этом. И она не говорила только за недостатком времени, потому что первым должен был узнать главный в ее жизни человек.

Целую неделю она пыталась связаться с Дмитрием Григорьевичем. Отвечал дежурный. Она называла себя. Прежде имя ее было как ключик к волшебной двери. Дмитрий Григорьевич тотчас отзывался. Но потом волшебство исчезло. Казалось, заветный телефон бесконечно занят, дежурный штаба отвечал другим голосом. Молодым, издевательским. Видимо, в приемной появился новый адъютант. Неужели его не предупредили? Как же так? Надежда была в смятении.

Вспоминая прошлую жизнь, удивлялась: да с ней ли все произошло? Вдруг исчезли мужчины, много значившие для нее. Остался пожилой, можно сказать старый, человек, затмивший в ее воображении остальных. Теперь она знала по себе, что самая сильная страсть угомонится, чтобы подняться новой волной, самая сильная тоска пройдет, если молодость еще бурлит в сердце.

Иногда ей хотелось выставить свое счастье напоказ. Но она понимала, что высокое положение Дмитрия Григорьевича принуждает ее молчать, хранить крепко-накрепко общую с ним тайну. Больше всего она опасалась тетки. А та, будто чувствуя сокрытую ото всех связь, начала звонить в больницу непрерывно, спрашивала о пустяках, но ждала каких-то важных ответов или сообщений. Даже в телефонную трубку по тончайшим проводам сочилось это неуемное беспокойство.

Однако о Дмитрии Григорьевиче тетка никогда не заговаривала.

– У вас что-то происходит в доме? Содом или Гоморра? – недовольно спрашивал главврач Кукса. – Отчего такие частые звонки?

Был он толстый, неповоротливый и напускал на себя столько важности, что медсестры робели перед ним, а за глаза ругали. Надежду он донимал своими вопросами чаще, чем остальных. Но строгость свою не терял.

– Какие проблемы? – интересовался он, иногда без повода. – Ну все-таки?

– Нет, никаких! – весело отвечала Надежда, дожидаясь, когда он уйдет, чтобы снова взяться за телефон и звонить в штаб.

В конце концов она сказала адъютанту напрямую:

– Мне срочно нужен Дмитрий Григорьевич! Он сам просил меня позвонить. Найдите его!

Нагловатый голос дежурного не задержался с ответом:

– Товарищ первый уехал.

– Куда?

Почему-то она не подумала, что это может быть военная тайна. И требовала сообщить, где командующий. Ни больше ни меньше. Ее как будто заклинило. Наконец нагловатый голос адъютанта назвал Белосток, самую западную оконечность страны. И Надежда почему-то не усомнилась в правдивости этих сведений.

– Долго он там пробудет?

– Позвоните через неделю. Не советую туда ехать, – вдруг твердо добавил дежурный.

Теперь она могла рассчитаться с ним за издевательский тон.

– Уж я сама решу, – бросила она в трубку. Этот наглый адъютант сам подсказал ей дальнейшие действия. Конечно, в Белосток.

Она раздумывала одну ночь и целое утро. К вечеру никакие трудности не могли ее удержать. Она допускала, что Дмитрий Григорьевич поразится ее внезапному появлению. Служба – дело святое. Но волшебная весть, которую несла ему Надежда, превозможет все. В этом нельзя было сомневаться. Надо было только мчаться и мчаться вперед. Она не видела кровавый закат, предвещавший перемену погоды, не замечала резкого холодного ветра, летевшего с темных западных склонов.

Счастливое взвинченное состояние помогало верить, что все удачно сложится и люди начнут думать, как хочется ей. И скажут те слова, какие она мысленно произносила за них.

Как случалось иногда в критические минуты, ей повезло сразу. Попался водитель армейского грузовика. Правда, ехал он не в Белосток. Но часть пути оказалась общей. Это устраивало Надежду. И она влезла в кабину, нисколько не сомневаясь, что поступает логично и правильно.

В Синево, которое лежало на пути, решила не заезжать.