Текст книги "Современный Евгений Онегин"

Литературный культ А.С. Пушкина и его влияние на текстуальные заимствования из «Евгения Онегина»

Первым до странности грандиозным феноменом, с которым я столкнулся в своих поисках, был литературный культ Пушкина. Не заметить его было просто невозможно, так как со школьных лет всем советским (а теперь уже – и всем российским) учащимся внушали и продолжают внушать веру в абсолютную непогрешимость Пушкина-творца, в его неоспоримую гениальность. Негативные черты жизни и творчества поэта либо предпочитают не замечать, либо сводят к разного рода мелочам и прихотям его поэтической натуры. Культ этот начал складываться давно, еще при жизни поэта. Сначала влиятельные друзья из его ближайшего окружения (Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, А.И. Тургенев, П.А. Чаадаев, П.А. Плетнев) и коллеги по поэтическому цеху (Е.А. Баратынский, А.А. Дельвиг, В.К. Кюхельбекер) активно распространяли слухи о гениальности юного лицеиста-вундеркинда. Затем подогреваемая разного рода литературными и светскими скандалами молва о восходящем светиле русской поэзии начала проникать в литературную критику и публицистику – области, в которых не один В.Г. Белинский проявил себя ревностным почитателем творчества Пушкина – и приобрела характер почти официальной догмы. Наконец, в силу распространенности и повторяемости подобных слухов а также конформизма, естественно присущего людям, в слухи эти постепенно уверовало и все образованное российское общество. Пушкин стал восприниматься современниками как новый поэтический лидер, хотя и обладающий весьма оригинальным характером и поведением. Можно обоснованно утверждать, что, несмотря на некоторое охлаждение читающей публики к творчеству поэта в последние годы его жизни (1831–1837), культ Пушкина превратился в реальность уже в конце 1820-х – начале 1830-х гг.[6]6
  Подробнее см.: Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении (О литературной репутации Пушкина) // А.И. Рейтблат. Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре пушкинской эпохи. М., 2001. С. 51–69.


[Закрыть]

После смерти поэта его литературная репутация продолжала укрепляться благодаря явлению, которое можно назвать посмертной канонизацией. Ведь канонизация, по сути дела, есть не что иное, как культ, поддерживаемый после смерти его обладателя. Юбилеи (особенно столетние) со дня рождения и смерти Пушкина придавали все новые и новые импульсы славословию, изливавшемуся со всех сторон на отечественное «литературное светило». Обстановка одного из таких юбилеев, проводившегося по странному стечению обстоятельств в период апогея сталинских репрессий 1937 г. и представлявшего интерес не только с литературной точки зрения, уже являлась предметом серьезного исследования[7]7
  См.: Молок Ю.А. Пушкин в 1937 году. М., 2000.


[Закрыть]. Но культ Пушкина, как это ни парадоксально, продолжал процветать и в «демократической» России, то есть уже после распада СССР. В качестве примера можно привести факты празднования двухсотлетней годовщины со дня рождения поэта, отраженные в объемистом сборнике документов, озаглавленном «Москва в 200-летие А.С. Пушкина»[8]8
  См.: Москва в 200-летие А.С. Пушкина. М., 2006.


[Закрыть]. Материалы этого сборника, характеризующие исключительную помпезность проводимых торжеств, дают представление об официальных правительственных документах, подготовленных к юбилею, о прошедших в дни юбилея многочисленных научных конференциях, культурно-зрелищных программах, выставках и экспозициях, о демонстрировавшихся кинофильмах а также о публикациях произведений Пушкина и книг о Пушкине. Приведу один чрезвычайно характерный факт, демонстрирующий всю значимость, которую российское правительство придавало проведению подобного мероприятия: указом президента Российской Федерации Б.Н. Ельцина от 21 мая 1997 г. в России был установлен Пушкинский день, который должен был отмечаться ежегодно в день рождения поэта[9]9
  См.: Москва в 200-летие А.С. Пушкина. С.10.


[Закрыть].

Многочисленны и другие проявления культа Пушкина. К примеру, достаточно бегло пролистать приуроченные к разным юбилеям дореволюционные литературные подборки В. Каллаша[10]10
  См.: Каллаш В.В. Русские поэты о Пушкине. М., 1899; Его же. Puschkiniana / Вып. 1, Киев, 1902; Его же. Puschkiniana. Вып. 2. Киев., 1903.


[Закрыть], ознакомиться с советскими и постсоветскими сборниками панегирических стихов, носящими стандартное название «Венок Пушкину»[11]11
  См.: Венок Пушкину. М., 1974; Венок Пушкину. Из поэзии первой эмиграции. М., 1994; Венок Пушкину. Литераторы Москвы к юбилею поэта. М., 1999.


[Закрыть], осознать исключительную скрупулезность и тщательность, с которой писатель В.В. Вересаев собирал рассеянные по различным литературным источникам материалы для своей документальной книги «Пушкин в жизни»[12]12
  См.: Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. М., 1984.


[Закрыть], и перечитать еще раз знаменитую Пушкинскую речь Ф.М. Достоевского, произнесенную в Москве 8 июня 1880 г.[13]13
  См.: Речи, изменившие мир. М., 2014. С. 129–140.


[Закрыть], чтобы почувствовать тот прямо-таки запредельный восторг и энтузиазм, который вызывал в людях один только звук этого слова – «Пушкин».

Однако, аура пушкинского культа, к счастью, не распространилась на всю отечественную литературу. Магия рифмованных пушкинских строк даже в России не была тотально-всеохватывающей. Еще в 1830-е гг. наметились негативно-скептические тенденции в оценках творчества гениального поэта. Критиков поначалу было немного: Н.М. Языков, П.А. Катенин, Ф.В. Булгарин. Но даже пушкинский шедевр – «Евгений Онегин» – не всем современникам пришелся по душе. Вот, к примеру, какую эпиграмму за подписью С. Глинки можно было прочитать в одном из столичных литературных альманахов за 1830 г.:

 
«Странного света ты живописец,
Кистью рисуешь призрак людей!…
Что твой Онегин? Он летописец
Модных, бесцветных, безжизненных дней»[14]14
  Цит. по: Каллаш В.В. Указ. соч. С. 60.


[Закрыть].
 

Автор этой эпиграммы был недоволен отсутствием в пушкинском романе в стихах «русского народного духа». И как показали последующие события, обвинение это оказалось достаточно серьезным.

Позднее, по мере формирования в России народнической идеологии и усиления ее влияния на литературу и искусство, критика творчества Пушкина стала приобретать все более массовый и агрессивный характер. Народнические идеи постепенно возобладали и в поэзии, где талант Н.А. Некрасова уже к 1860-м гг. стал рассматриваться как явление более прогрессивное и полностью альтернативное «элитарному» таланту Пушкина. Таким образом, отношение к пушкинскому поэтическому наследию в российском обществе в XIX в. было по крайней мере двойственным. Двойственность подходов наложила свой отпечаток и на процессы заимствования и переработки текста «Евгения Онегина» – на те процессы, которые протекали почти одновременно с выходом в свет отдельных глав пушкинского романа в стихах. В явлении своеобразной «альтернативности» переработок «Евгения Онегина» меня убедили и статьи отечественного литературоведа-исследователя И.Н. Розанова, который одним из первых начал серьезно изучать литературные заимствования и творческие переработки, осуществлявшиеся на основе текста пушкинского романа в стихах[15]15
  См.: Розанов И.Н. Пушкин в поэзии его современников (Сообщение Ивана Розанова) //Литературное наследство. М., 1934. Кн. 16–18. С. 1025–1042; Его же. Две повести в стихах о московском студенте (Отклики «Сашки» Полежаева и «Евгения Онегина») //Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности академика А.С. Орлова. Л., 1934. С. 391–400; Его же: Ранние подражания «Евгению Онегину» //Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Т. 2. М.—Л., 1936. С. 213–239.


[Закрыть]. Сами же эти заимствования, как я имел возможность в дальнейшем убедиться неоднократно, можно было условно подразделить на две категории – подражания и сатирические переработки. Количество и тех и других исчислялось десятками. Таким образом, я довольно быстро понял, что найденная мной осенью 1994 г. стихотворная подшивка не является первым вариантом творческой переработки пушкинского текста.

Характеризуя ранние (периода 1820-х – начала 1830-х гг.) подражания тексту «Евгения Онегина», И.Н. Розанов в одной из статей писал: «Армия подражателей вербовалась из поклонников Пушкина… Не соперничество с великим поэтом руководило ими. Это было активное осмысление поразившего их литературного факта. У поэтов или читателей творческого типа являлось естественное желание попробовать себя в этом новом… жанре, дополняя или переиначивая тематику, стараясь овладеть формой, иногда как бы корректируя оригинал с точки зрения своего опыта. Это было закреплением в литературе новаторства Пушкина… Освоение всего сразу было непосильно для начинающих, и поэтому идет оно по разным участкам. Кто старается дать аналогичный тип героя, кто просто усвоить себе онегинскую строфу, кто – научиться непринуждённой манере изложения с лирическими отступлениями и т. п…Любопытно, что подражатели Пушкина легче всего заимствовали то из внешних приемов, что шло от Байрона, и очень туго – то, где проявлялось полное своеобразие Пушкина, например, онегинскую строфу. В Евгении и Татьяне наибольшее внимание привлекало всё внешнее и показное, прежде всего их имена. Вслед за Онегиным появляется Печорин, Томский, Двинский (все по северным рекам), вслед за Ленским идут близкие по звучанию: Ленин… барон Велен, Алинин, вслед за Лариным – Чарин, Гарин, Харин, Комарин. Подражатели состязаются друг с другом в придумывании звучных фамилий, например, Евгений Вельский, Владимир Стрельский, Сергей Зарельский… Большинство подражаний… носило обозначение “повесть в стихах”. Приниматься за “роман в стихах” решались немногие, и начинавшие ограничивались обычно одной, двумя, тремя главами; ни одного законченного стихотворного романа в течение 15 лет, с 1825-го по 1840 год, мы не знаем. Позднее, в 50–60-х гг., стали появляться такие романы, размером превосходящие “Онегина”»[16]16
  Розанов И.Н. Литературные репутации. М., 1990. С. 339–341.


[Закрыть]. Такое впечатление производили первые, крайне несовершенные подражания пушкинскому роману в стихах.

Все же, к счастью, не все первые заимствования и переработки носили столь откровенно ученический характер. Собратья Пушкина по литературному творчеству Е.А. Баратынский и М.Ю. Лермонтов предприняли гораздо более изящную переработку содержания пушкинского произведения. Баратынский сразу в двух своих поэмах – «Бал» и «Цыганка» – продемонстрировал весьма своеобразное переосмысление структуры онегинской строфы и придумал к тому же оригинальный сюжет, ровняясь с Пушкиным лишь в изображении характеров отдельных своих героев, особенно – Елецкого. Лермонтов пошел еще дальше. Взяв прототип Онегина в качестве основы при изображении главного персонажа романа «Герой нашего времени», он использовал также и онегинскую строфу, но в произведении с совершенно иным сюжетом. Его поэма «Тамбовская казначейша» (1838), в которой пушкинская строфика была отделена от пушкинского сюжета, начиналась следующим, обращенным к читателю, поэтическим вступлением:

 
Пускай слыву я старовером,
Мне всё равно – я даже рад:
Пишу Онегина размером;
Пою, друзья, на старый лад.
Прошу послушать эту сказку!
Её нежданную развязку
Одобрите, быть может, вы
Склоненьем легким головы.
Обычай древний наблюдая,
Мы благодетельным вином
Стихи негладкие зальём,
И пробегут они, хромая,
За мирною своей семьёй
К реке забвенья на покой.
 

«Тамбовская казначейша», однако, не имела у своих первых читателей такого потрясающего успеха, как пушкинский «Евгений Онегин», и, уступая во многом другим произведениям Лермонтова, до сих пор действительно находится как бы на покое в реке литературного забвения.

Помимо онегинской строфы Лермонтов позаимствовал из пушкинского романа в стихах латинскую цифирь, обозначающую начало каждой новой строфы, и многоточия, которыми отмечались пропущенные поэтические строки (в отличие от Пушкина Лермонтов ставил эти многоточия не в промежутках между строфами, а прямо внутри строф, нарушая, таким образом, рифму и заставляя читателей ломать голову над содержанием пропущенных строк). Именовать подобные действия плагиатом вряд ли можно, однако непосредственное влияние творчества одного поэта на другого здесь, бесспорно, присутствует.

Среди многочисленных подражаний, как довольно примитивных по форме и содержанию, так и более совершенных с поэтической точки зрения, литературные критики уже в первой половине XIX в. выделяли роман в стихах пожелавшего сохранить инкогнито (анонимного) автора под названием «Евгений Вельский». (Позднее весь текст «Евгения Вельского» был опубликован в одном из московских издательств под фамилией забытого в наше время литератора М.И. Воскресенского[17]17
  См.: Воскресенский М.И. Евгений Вельский. Роман в стихах. Ч. 1–3. М., 1828–1829.


[Закрыть].) «Евгений Вельский» – незаконченное произведение, публиковавшееся подобно пушкинскому роману в стихах частями по главам. Всего было выпущено две книжки этого сочинения: первая глава – в 1828 г.; первая, вторая и третья (в одной книге) – в 1829 г. Отрывки из четвертой главы в 1832 г. публиковались в московском литературном альманахе «Улыбка весны». Литературная критика уже в те времена отмечала поэтическое мастерство автора-анонима и пародийный – в большей степени чем, подражательный – характер всего произведения. Заслуживает внимания, в частности, оценка влиятельного в те годы издателя и критика Н.А. Полевого, высказанная им на страницах журнала «Московский телеграф»:

«“Евгений Вельский”, вероятно, написан для шутки, – отмечал он. – Автор хотел в смешном виде представить охоту подражать, делающую столько зла нашим стихотворцам, иначе кто же не шутя решится писать поэму, в которой название, расположение, всё до смешной точности скопировано с Онегина? Автор также назвал свою поэму романом, а героя Евгением, издал теперь одну первую главу отдельно, приложил к ней “Разговор автора с книгопродавцем”, расположил строфы, точно как у Пушкина, даже для большего сходства выпустил несколько строф…Напечатал поэму свою точно так, как напечатан Онегин, и, словом – такого подражания мы доныне не видели, не слыхивали, и довольно посмеялись, читая, как автор передразнивает Пушкина в выражениях и оборотах слов… Автор поступил прекрасно: может быть, не всякий решится подражать Онегину, прочитавши Вельского и посмеявшись над ним. А то страсть подражать Пушкину дошла было до самой забавной крайности»[18]18
  Полевой Н.А. Русская литература // Московский телеграф. 1828. Ч. ХХI. № 9. С.125–126.


[Закрыть].

Некоторые критики полагали даже, что талант автора «Евгения Вельского» вполне сопоставим с талантом Пушкина. Поэтическое значение «Евгения Вельского» признавал позднее и И.Н. Розанов, посвятивший ему сразу два раздела своей обширной статьи о ранних подражаниях тексту пушкинского «Евгения Онегина»[19]19
  См.: Розанов И.Н. Литературные репутации. С. 348–355.


[Закрыть].

«Евгений Вельский» – интересное, но оставшееся незаконченным и совершенно неизвестное современным читателям литературное произведение. В качестве образца стиля М.И. Воскресенского мне хотелось бы представить два фрагмента этого «романа в стихах»: редко цитируемый отечественными издателями пушкинского оригинала «Разговор автора с книгопродавцем», в котором напрямую ставится задача пародирования пушкинского текста, и две строфы из третьей главы «Евгения Вельского», посвященные луне. Примеры эти помогут, как мне кажется, читателям по достоинству оценить поэтический уровень творчества М.И. Воскресенского.

Разговор автора с книгопродавцем:

 
Автор
Не хочешь ли ты, милый друг,
Купить моё стихотворенье?..
Книгопродавец
Эх, сударь! Право недосуг,
Оставьте ваше сочиненье.
Божусь вам – мне не до него,
Своих хлопот ей-ей беремя!
Когда-нибудь в другое время.
Автор
Вот! Ты не выслушал всего,
Не знаешь, что хочу печатать.
Книгопродавец
Советую, сударь, припрятать
Пока вам рукопись свою.
Ох! У меня теперь в тисненьи
Вралёва все стихотворенья;
И руку отрубить даю,
Коль не остануся с накладом;
Капризен что-то ныне свет,
Подписчиков почти что нет,
Не только в лавке – даже на дом
Теперь я кой к кому ходил,
Но нет – успеха что-то мало!
Автор
Да, милый, странно, а бывало
Вралёвых свет всегда любил.
Но не об этом, друг мой, слово —
Ты просмотри мою тетрадь,
В ней всё так мило, всё так ново,
Что я, без хвастовства сказать,
Быть может, ей себя прославлю,
Зоилов ногти грызть заставлю.
И – хоть к Парнасу путь далёк —
Лавровый ухвачу венок.
Книгопродавец
Всё может быть – но с сожаленьем
Я должен ваш восторг прервать.
Хоть обессмертитесь твореньем,
Я не могу его принять.
Притом, позвольте вам заметить,
Вы, кажется, из новичков —
Что публика вас может встретить
Не слишком пылко… Свет таков!
Но я о вздоре заболтался —
Спросить осмелюся ли вас…
Я к авторам уж примелькался,
А вас так вижу в первый раз…
Автор
Не мудрено, мой друг любезный,
Я в первый раз ещё пишу,
И труд не вовсе бесполезный
На жертву музам приношу.
Мой жребий был досель безвестным,
Я был поэт, но про себя —
Теперь путь славы полюбя,
Я также быть хочу известным,
И кинувши удел простой,
Желаю быть поэт прямой.
Читая новые творенья
Российских лириков, певцов
Я сам исполнен вдохновенья,
Поэтам вслед лететь готов.
Но не подумай, чтоб желанье
Быть равным им – влекло меня.
Поверь мне: твердо знаю я,
Что нет во мне их дарованья,
И мне ль за ними вслед парить?
Нет! Не ищу им равным быть.
Книгопродавец
Чего ж вам хочется, скажите?
Мне непонятна ваша цель.
И, кажется, не осудите —
Напрасно взяли вы свирель.
Едва ли лавры вы пожнёте.
Нет, мудренёнько их достать —
В Жуковские не попадёте,
И Пушкиным вам не бывать.
Автор
А! Вот о Пушкине – и, кстати —
Ты знаешь, у него в печати
Поэма есть…
Книгопродавец
Его Руслан?
Автор
О нет, тот маленький роман…
Книгопродавец
Евгений? Кто его не знает?
Роман нам этот доставляет
Таки порядочный доход,
И весь учёный наш народ
Его как чудо восхваляет!
Автор
Согласен с ними и с тобой.
Как ни суди о нём кто строго —
Хорошего всё очень много:
Стихи прекрасны, слог живой.
И это-то стихотворенье
Я пародировать хочу…
Ты удивился? Изумленье
Сейчас твоё я прекращу:
Мне вздумалось в часы свободы —
А у меня их много есть —
Не за сонеты, не за оды,
А за роман в стихах присесть.
Задумал – сделал. И тетрадка
Готова мигом – вот она.
Книгопродавец
Слова мне ваши как загадка —
Ведь есть поэма уж одна
Евгений?
Автор
Есть. А вот другая.
И я прошу вас, созерцая
Её, как надо полюбить,
И, напечатав, в свет пустить.
Названье то же ей: Евгений.
И я успехом льщу себя,
Что мне в удел хоть не дан Гений,
И хоть совсем не Пушкин я —
Но, может быть…авось, удастся
И мне понравиться кому?
Пусть критики вооружатся
И, волю злому дав уму,
Найдут меня несносным, скучным,
Я быть решился равнодушным.
Книгопродавец
И должно так. Я вас хвалю.
Кому уладить с целым светом?
Как критике не быть предметом?
Я вашу рукопись куплю —
Кто знает, может быть, войдёте
Вы чрез неё и славы в храм?
Автор
А вы барыш ей наживёте.
Вот прибыль и обоим нам!
Книгопродавцы и поэты
Связь тесную должны иметь —
Мы все бессмертием одеты,
Должны и вас кой-чем одеть!
Евгений, Пушкина поэма,
Книгопродавцам не наклад,
А у меня ведь та же тема,
И следственно – такой же клад.
На первый раз одну главу я
Отдать решаюся в печать,
А там посмотрим… как узнать —
Быть может, много напишу я…
Теперь же – хоть стыдненько мне —
Но прежде нежели простимся…
Книгопродавец
Узнать хотите о цене?
И дело! Мы уговоримся,
А там и с Богом!..
Автор
Решено!
Да! Вот забыл ещё одно:
Оберточку уж попестрее —
Да не мешал бы и виньет —
Такая книжка ведь скорее
Себе читателей найдёт.
Смеётесь вы? Да, уверяю,
Что я в Москве примеры знаю.
Иной умом почти осёл,
Но чувствуя в себе охоту
К красивенькому переплёту,
И библиотеку завёл[20]20
  Воскресенский М.И. Евгений Вельский. Роман в стихах. Ч. 1–3. М., 1828–1829. С. 1–11.


[Закрыть].
 

Хочу подчеркнуть, что М.И. Воскресенский пародировал, по существу, мистифицированное вступление Пушкина к первой главе «Евгения Онегина», которое публиковалось лишь в самом первом издании этого произведения в 1825 г. и в дальнейшем никогда не повторялось и не тиражировалось. Не желая привлекать внимание современных читателей к мистификаторским способностям Пушкина, даже такой квалифицированный комментатор текста пушкинского произведения, как Ю.М. Лотман, ограничивается по этому поводу лишь краткой и довольно невразумительной ремаркой[21]21
  См.: Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий: Пособие для учителя. Л., 1980. С. 116.


[Закрыть].

А вот IV и V строфы из третьей главы «Евгения Вельского», которые их автор посвятил луне:

 
Луна! О ней уж сколько пели
В эклогах, одах и во всём.
Её на лире и свирели
Мы и теперь ещё поём.
Она – урочный час свиданий,
К ней куча приторных посланий,
И чуть уж сел кто у окна,
Глядишь – и выплыла луна!
О ночи бедное светило!
Уж кто тебя не тормошил?
Кому твой луч уж не светил?
Кто не взывал к тебе уныло!
И живописец и поэт —
Все любят твой приятный свет.
 
 
Ты пребогатое сравненье
Для всех унылых героинь,
Затейливое украшенье
Лугов, лесов, долин, пустынь.
А сколько видов ей: кровава,
Томна, печальна, величава,
Скромна, задумчива, бледна,
Подчас глупа, подчас красна,
Порой отрада в грустной доле,
Ну, словом, бедную луну,
Хотя всё ту же и одну
Мы все коверкаем по воле,
И каждый автор, как портной,
Даёт ей цвет свой и покрой[22]22
  Воскресенский М.И. Указ. соч. С. 50–51.


[Закрыть].
 

Высокое поэтическое качество приведенных онегинских строф, посвященных луне, не стал бы отрицать, вероятно, и сам Пушкин. Несомненно также, что М.И. Воскресенским была предпринята попытка не только пародировать пушкинский текст, но и, по словам И.Н. Розанова, попытка дать «собственную вариацию на новую, выдвинутую Пушкиным тему: история современного молодого дворянина на фоне быта»[23]23
  Розанов И.Н. Литературные репутации. С. 353.


[Закрыть]. Бесспорно и то, что автор «Евгения Вельского» поставил перед собой весьма нелегкую задачу – творчески (то есть исключительно поэтическими средствами) поколебать складывавшийся в те годы литературный культ Пушкина.

Таковы были результаты моих первых вторжений в область пушкиноведения, где я постепенно начал и ориентироваться, и осваиваться. Привлекая в своей работе материалы двух солидных московских библиотек и доступное мне пространство интернета, я довольно быстро накапливал нужный материал, но чем больше приобщался к изучению «литературных реакций» на пушкинский текст «Евгения Онегина», тем больше осознавал трудоемкость той работы, которую мне предстояло выполнить. Гнетущее ощущение масштабности и сложности стоящей предо мной задачи еще более усилилось после знакомства с одним из оригинальных тематических сборников, приуроченных, как повелось в нашей стране, к очередному пушкинскому юбилею. Сборник, называвшийся «Судьба Онегина», включал в себя тексты наиболее известных подражаний, пародий и продолжений пушкинского романа в стихах[24]24
  См.: Судьба Онегина. Составление, вступит. статья и коментарии В. и А. Невских. М., 2001.


[Закрыть]. Внимательно изучив содержание этого сборника, я мог вскоре назвать имена и фамилии уже более трех десятков отечественных литераторов (не только профессионалов, но и любителей), которые в разное время и с разным успехом пытались дописать, пародировать либо представить собственную стилизацию текста пушкинского «Евгения Онегина».

Смущала и беспокоила меня лишь крайняя разнородность накапливавшегося поэтического материала: в собираемую мной коллекцию попадали и вполне законченные литературные произведения, сравнимые по объему с пушкинским «Евгением Онегиным» (М.Ю. Лермонтов «Тамбовская казначейша»; Д.Д. Минаев «Евгений Онегин нашего времени»; А.Г. Лякидэ «Судьба лучшего человека»; Липецкий (А.В. Каменский) «Надя Данкова»; Лери (В.В. Клопотовский) «Онегин наших дней»; А. Карамзин «Борис Ульин»; Н. Колотенко «Граф Томский»; А.Е. Разоренов К неоконченному роману “Евгений Онегин”»; Lolo (Л.Г. Мунштейн) «Онегин наших дней»; Н.А. Тучков «Евгений Онегин ХХ века»; Игорь Северянин «Рояль Леандра»; А.Г. Архангельский, М.Я. Пустынин «Евгений Онегин в Москве»; И.С. Симанчук «Четыре Онегина»; Т.Г. Кулакова «Татьяна. Продолжение романа А. Пушкина “Евгений Онегин”»; А.П. Климай «Онегин и княгиня N»), и поэтические работы, больше напоминающие пробы пера начинающих авторов и состоящие в лучшем случае всего из двух-трех глав (Д.Ю. Струйский-Трилунный «Онегин и Татьяна, или Прерванное свидание»; Н. Муравьев «Котильон»; Ивлев (И.Э. Великопольский) «Московские минеральные воды. Повесть в стихах. Глава первая. Консилиум»; А.И. Полежаев «Сашка»; В.П. Руадзе «Внук Онегина»; Е.Г. Янковский «Кривое зеркало. Евгений Онегин (Обозрение г. Ровно в стихах)»; К.И. Чуковский «Нынешний Евгений Онегин»; Н.К. Чуковский «Новый Евгений Онегин»; В.А. Адольф «Евгений Онегин. Глава последняя»; Л. Аркадский (А.С.Бухов) «“Евгений Онегин” по Луначарскому»; Н.Ю. Верховский «Евгений Онегин в Ленинграде»; А.Г. Архангельский «Евгений Онегин в Прозоровке»; Ю. Казарновский «Новые строфы “Евгения Онегина”»; А.А. Хазин «Возвращение Онегина»; Д.А. Пригов «Евгений Онегин Пушкина»; Э.М. Абрамов «Я к вам пишу. Десятая завершающая глава к роману А.С. Пушкина “Евгений Онегин”»; В. Дагестанский. «Евгений Онегин 2000 года»), и даже небольшие стихи или стихотворные фрагменты, вставленные порой в довольно неожиданный поэтический контекст (например, стихотворение В.С. Курочкина «Рассказ няни» или большой отрывок из поэмы В.В. Маяковского «Хорошо», пародирующий разговор пушкинской Татьяны со своей няней. Этот отрывок начинается в тексте поэмы Маяковского со строк «Петербургские окна / Сине и темно» и заканчивается строчками «Быть может, на брегах Невы / Подобных дам видали вы?»).

Совершенно неожиданную стилизацию пушкинского произведения я встретил однажды, читая прозу В.В.Набокова. В самом конце его романа «Дар» прочитал: «Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений – но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама ещё звенит – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака – и не кончается строка». В тексте этой небольшой концовки было что-то очень знакомое. Но что? Приглядевшись, я понял, что предо мной была онегинская строфа, записанная прозой.

Если же перевести этот прозаический текст в «классическую» поэтическую форму, он будет выглядеть еще более изящно:

 
Прощай же, книга! Для видений —
Отсрочки смертной тоже нет.
С колен поднимется Евгений —
Но удаляется поэт.
И всё же слух не может сразу
Расстаться с музыкой, рассказу
Дать замереть… судьба сама
Ещё звенит – и для ума
Внимательного нет границы
Там, где поставил точку я:
Продленный призрак бытия
Синеет за чертой страницы,
Как завтрашние облака —
И не кончается строка.
 

Социальная среда подражателей тексту пушкинского романа в стихах включала в себя преимущественно интеллигенцию самого широкого профессионального уровня и идеологического пошиба: помимо многочисленных литераторов там встречались музыканты (среди них – П.И. Чайковский), артисты, чиновники, педагоги и – как специфически советский элемент – узники ГУЛАГа. Да и сам процесс осмысления и переработки сюжета пушкинского романа в стихах в творческой среде вполне мог послужить основой для создания даже в подцензурных условиях очень своеобразных – если не сказать «уникальных» – литературных произведений, вдохновленных в значительной степени бесподобно переменчивой обстановкой хрущевской оттепели[25]25
  См., напр.: Иванов Б.Е. Даль свободного романа. М., 1959.


[Закрыть].

Мало-помалу весь этот неупорядоченный поэтический «архив» начал интеллектуально угнетать меня. И я все острее чувствовал потребность в его систематизации и осмысленном обобщении. Но для реализации этой потребности в свою очередь были нужны определенные руководящие идеи, то есть своего рода теоретический фундамент, опираясь на который, я и смог бы в дальнейшем осуществлять квалифицированный литературный анализ. Я занялся поисками этих руководящих идей и, затратив немало времени, обнаружил их в современных филологических трудах по интертекстуальности, в сочинениях отечественного литературного критика-диссидента А.Д. Синявского и в зарубежной славистике (прежде всего в скрупулезнейшем исследовании Беатрис фон Самбик-Вейдели, детально анализирующем практически все литературные «отклики» на пушкинский текст «Евгения Онегина», появившиеся в России как в XIX, так и в XX в.).