Текст книги "Современный Евгений Онегин"

Анализ

Приступая к анализу довольно многочисленных подражаний и переработок текста пушкинского романа в стихах, я должен был прежде всего четко определить цель такого анализа, поскольку любые филологические поиски, лишенные конкретной цели, попросту бессмысленны. Работа, проделанная ранее в этом направлении, подводила к мысли, что конечной целью предполагаемого анализа должно стать определение той формы травестии, которую я мог бы взять за основу при создании собственного интертекстуального образца (иначе говоря – переработки) текста пушкинского произведения. Практически для достижения этой цели нужно было решить следующий вопрос: какая из трех литературных форм – стилизация, пародия или бурлеск – является наиболее совершенной и подходящей формой для собственной переработки текста пушкинского «Евгения Онегина»? Ориентируясь на решение этой задачи и стараясь соблюдать хронологическую последовательность при выборе накопленных поэтических образцов, я и приступил к анализу. Разумеется, предпринятое мной «проникновение в поэтический материал» отличалось от тех изящных академических приемов и поисковых стратегий, которыми характеризуются, например, сочинения Умберто Эко, но за добросовестность и последовательность всех своих действий я читателям ручаюсь. Несмотря на большое количество стилизаций текста пушкинского романа в стихах, появившихся в России уже в 1820–1830-х гг., первое произведение, которое в хронологической последовательности мне пришлось анализировать, оказалось бурлеском.

Первая глава «Евгения Онегина» А.С. Пушкина была опубликована в 1825 г., и в том же году в Москве в рукописях («самиздатом», употребляя современный термин) начали распространяться первые главы довольно любопытной поэмы «Сашка», в которых описывались разгульные картины студенческого быта и которые были написаны таким «лихим» литературным стилем, какой не пропустила бы ни одна цензура. (Цензурный запрет на публикацию этой поэмы в России соблюдался до 1861 г., когда она все же была разрешена к печати и опубликована, правда с огромнейшими купюрами.) Автором этого скандального литературного произведения оказался студент Московского университета Александр Иванович Полежаев, в молодости – гуляка и дебошир, а в зрелые годы типичный неудачник, окончивший дни своей жизни в солдатской казарме после очередной экзекуции за воинскую провинность.

«Сашка» – во многом автобиографическое произведение, хотя созданное, видимо, экспромтом – приемами поэтической травестии текста пушкинского романа в стихах. Особенностью этой травестии, превращающей текст в типичный бурлеск, является то, что статусная позиция главного героя резко снижена: вместо независимого светского щеголя-гуляки перед читателями предстает вечно нуждающийся студент-провинциал – прототип самого А.И. Полежаева – Сашка. Поэт, словно бы насмехаясь над цензурой, правдиво указывает даже подлинную свою фамилию:

 
«Студенты всех земель и краев!
Он ваш товарищ и мой друг;
Его фамилья Полежаев
А дальше… Эх, друзья, не вдруг»[47]47
  Полежаев А.И. Стихотворения и поэмы. М., 1960. С. 291.


[Закрыть].
 

В полном соответствии с текстом пушкинского романа в стихах травестированная поэма Полежаева начинается с дорожных размышлений молодого племянника о манерах и образе жизни своего петербургского мецената-дядюшки:

 
Мой дядя – человек сердитый,
И тьму я браней претерплю,
Но если говорить открыто —
Его немного я люблю.
Он – чёрт, когда разгорячится,
Дрожит, как пустится кричать,
Но жар в минуту охладится —
И тих мой дядюшка опять.
Зато какая же мне скука
Весь день при нём в гостинной быть,
Какая тягостная мука
Лишь о походах говорить,
 
 
Супруге строить комплименты,
Платочки с полу поднимать,
Хвалить ей шляпки её, ленты,
Детей в колясочке катать,
Точить им сказочки да лясы,
Водить в саду в день раза три
И строить разные гримасы,
Бормоча: «Черт вас побери».
Так, растянувшись на телеге,
Студент московский размышлял,
Когда в ночном на ней побеге
Он к дяде в Питер поскакал[48]48
  Полежаев А.И. Указ. соч. С. 290.


[Закрыть].
 

Прочитав эти первые строфы поэмы «Сашка», даже неспециалист легко поймет, что Полежаев еще не овладел техникой онегинской строфы, но влияние стиля и образов пушкинского «Евгения Онегина» уже воспринято и отражено в форме этого полупрофессионального произведения. Прочитайте еще 10–12 строф – и вам станет ясно, что автор довольно откровенно срисовывает портрет главного героя с самого себя, занимаясь в основном не изображением характеров действующих персонажей (в этом А.И. Полежаев никогда не достигал особой виртуозности), а эпатажной поэтической мемуаристикой. Во всем чувствуются молодость и вольнолюбивые мечтания, а отдельные стихи выглядят едва ли не как строки революционных прокламаций:

 
«Но ты, козлиными брадами
Лишь пресловутая земля,
Умы гнетущая цепями,
Отчизна глупая моя!
Когда тебе настанет время
Очнуться в дикости своей,
Когда ты свергнешь с себя бремя
Своих презренных палачей?»[49]49
  Полежаев А.И. Указ. соч. С. 294.


[Закрыть]
 

Придет время – и вольнолюбивый студент Московского университета дорого заплатит за то, что осмелился откровенно высказывать столь крамольные мысли: в России на вольнолюбивое литературное творчество любого уровня всегда стремились набросить цензурно-политическую узду. Основное же литературное достижение Полежаева – бурлескная травестия – выражалась в том, что вместо образа жизни и похождений молодого светского повесы, Онегина, он демонстрирует читателям быт московского студенчества, вспоминает о собственных походах в публичные дома и о драках, сопровождавших эти походы. Специфика быта московских студентов начала XIX в., с хамством и мордобоем, зачастую сопутствующими этому быту, представлялась при этом чрезвычайно колоритно. К примеру:

 
Ах, много, много мы шалили!
Быть может, пошалим опять.
И много, много старой были
Друзьям найдется рассказать
Во славу университета.
Как будто вижу я теперь
Осаду нашу комитета.
Вот Саша мой стучится в дверь…
«Кто, наглый, там шуметь изволит?», —
Оттуда голос закричал.
«Увидит тот, кто дверь отворит», —
Сердито Саша отвечал.
 
 
Сказав, как вихорь устремился —
И дверь низверглася с крючком.
И, заревевши, покатился
Лакей с железным фонарём.
Се ты, о Сомов незабвенный!
Твоею мощной пятерней
Гигант, в затылок пораженный,
Слетел по лестнице крутой!
Как лютый волк стремится Сашка
На девку бледную одну,
И распростерлася Дуняшка,
Облившись кровью на полу[50]50
  Полежаев А.И. Указ. соч. М., 1960. С. 305–306.


[Закрыть].
 

Завершить свой эпатажный поэтический труд Полежаеву так и не удалось: слишком уж негативный резонанс в правоохранительной среде вызывали даже строфы, распространявшиеся в рукописном виде. Как издавна повелось в нашем Отечестве, вскоре был написан и донос, предназначенный к сведению самого императора. Николай I, ознакомившись с содержанием верноподданной бумаги, изъявил желание взглянуть на дерзкого студента, осмелившегося писать столь похабные стишки, а взглянув и даже вдоволь поиздевавшись над автором (царь заставил Полежаева вслух читать свою поэму, и сам тут же комментировал ему все услышанное), «отечески» изменил линию его судьбы, повелев направить со студенческой скамьи прямо в армию – рядовым солдатом. Там, в казармах, спустя некоторое время А.И. Полежаев и завершил дни своей недолгой и непутевой жизни[51]51
  Более подробно о фактах биографии поэта см.: Александр Иванович Полежаев // Русские поэты ХVII – ХIХ вв. Собрание биографий. Челябинск, 2001. С. 301–308.


[Закрыть].

Поэма Полежаева «Сашка» стала первым бурлеском на текст пушкинского романа в стихах, с которым я имел возможность детально познакомиться. В моем поэтическом «архиве» сохранилось еще несколько произведений подобного же рода

(тексты Ю. Казарновского, И. Губермана, С. Гессена, В. Ардова, М. Коссовского), содержание которых я не буду анализировать здесь. Хочу сообщить читателям лишь то, что литературная травестия такого рода вошла в моду в России (разумеется, в не-подцензурном виде) в конце XVIII в. под влиянием сочинений самобытного литератора и переводчика И.С. Баркова[52]52
  См.: Барков И.С. Полное собрание стихотворений. СПб., 2005; Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова. М., 1992.


[Закрыть] и некоторых поэтов, писавших в подобном же стиле, кстати – отчасти даже и А.С. Пушкина[53]53
  См.: Под именем Баркова: Эротическая поэзия ХVIII – начала ХIХ века. М., 1994; Пушкин А.С. Тень Баркова: Тексты, комментарии, экскурсы. М., 2002.


[Закрыть].

Об особенностях творчества этого «литературного течения» (если только в данном случае возможно говорить о «литературном течении») можно судить на основании нескольких весьма неординарных и любопытных поэтических произведений, ныне, к счастью, уже опубликованных[54]54
  См.: Стихи не для дам. Русская нецензурная поэзия второй половины ХIХ века. М., 1994; Русский мат. Антология. М., 1994.


[Закрыть]. Не собираясь разбирать и вдаваться в детали анализа сочинений такого рода, я все же не могу отказать себе в удовольствии привести в качестве примера вступление и фрагмент первой главы поэмы «Евгений Онегин» некоего автора-анонима, жившего в России, очевидно, в ХIX в. и писавшего в стиле Ивана Баркова. Хотя этот талантливый поэт-аноним, полностью сохраняя сюжетную канву Пушкина, совершенно не использует онегинскую строфу, приводимые ниже строки ясно покажут читателям, каким образом осуществляется бурлескная травестия пушкинского романа в стихах (наиболее «откровенные» слова в этом отрывке отмечены отточиями):

 
Евгений Онегин
На свете, братцы, всё г. вно.
Все мы порою что оно,
Пока бокал пенистый пьём,
Пока красавиц мы е. ём.
 
 
Е..ут самих нас в ж. пу годы.
Таков, увы, закон природы.
Рабы страстей, рабы порока
Стремимся мы по воле рока
 
 
Туда, где выпить иль е. нуть,
И по возможности всё даром,
Стремимся сделать это с жаром,
И поскорее улизнуть.
 
 
Но время между тем летит
И ни х…я нам не простит,
То боль в спине, в груди одышка,
То геморрой, то где-то шишка.
 
 
Начнем мы кашлять и д. истать
И пальцем в ж. пе ковырять,
И вспоминать былые годы.
Таков, увы, закон природы.
 
 
Потом свернётся лыком х. й,
И, как над ним ты ни колдуй,
Он никогда уже не встанет,
Кивнёт на миг и вновь завянет
 
 
Как вянут первые цветы,
Морозом тронутой листвы.
Так всех, друзья, нас косят годы,
Таков, увы, закон природы.
 

Глава первая

 
Мой дядя самых честных правил
Когда не в шутку занемог,
Кобыле так с утра заправил,
Что дворник вытащить не смог.
 
 
Его пример другим наука,
Коль есть меж ног такая штука,
 
 
Не тычь её кобыле в зад,
Как дядя – сам не будешь рад.
С утра как дядя Зорьке вставил
И тут инфаркт его хватил.
Он состояние оставил,
Всего лишь четверть прокутил.
 
 
Его пример другим наука.
Что жизнь? Не жизнь – сплошная мука.
Всю жизнь работаешь, корпишь,
И не доешь и не доспишь.
 
 
И, кажется, достиг всего ты,
Пора оставить все заботы,
Жить в удовольствие начать,
И приостыть, и приотстать,
 
 
Ан нет! Готовит подлый рок
Суровый, жесткий свой урок.
 
 
Итак, конец приходит дяде,
На век прощайте водка, б. яди,
И в мрачны мысли погружен
Лежит на смертном одре он.
 
 
А в этот столь печальный час
В деревню вихрем к дяде мчась,
Лишенный всяческих забот,
Наследник явится вот-вот[55]55
  Эротические пародии. Русская классика. М., 2005. С. 5–9.


[Закрыть].
 

Понятно, что использовать подобного рода поэтический стиль для травестии текста пушкинского произведения в стране, где литература столетиями развивалась, подчиняясь директивным указаниям цензоров, было бы крайне затруднительно. Я заработал бы лишь репутацию литературного наглеца и скандалиста, а шансы опубликовать свою работу где-либо приближались бы к нулю. Поэтому, отказавшись в основном от бурлескной травестии, я использовал в дальнейшем при переработке текста «Евгения Онегина» лишь некоторые ее элементы, например, довольно активно вводил в текст своей травестии «крепкие» жаргонные слова и выражения, а также замечательный молодежный сленг – то культурное клеймо, которое юная наша демократия оставила на всем периоде советской перестройки.

Среди переработок текста пушкинского произведения, накопившихся в моем поэтическом «архиве», оказалось довольно много стилизаций. Дописать или «стилизовать» роман в стихах пытались композитор П.И. Чайковский и его друг артист К.С. Шиловский, журналист и детский писатель А.Г. Лякидэ, купец и поэт-самоучка А.Е. Разоренов, литератор В.П. Руадзе, учитель-методист В.А. Адольф, журналист И.С. Симанчук, писатель Л.Н. Архангельский и многие другие почитатели пушкинского творчества. Хотя некоторые стилизации (к примеру, тексты А.Г. Лякидэ и В.А. Адольфа) производили впечатление очень изящно выполненных литературных произведений, мне все же пришлось отказаться от идеи использовать и этот вид травестии. Неприемлемыми оказались и чрезмерная подражательность стилизаторов, и их стремление фальсифицировать стилизованные тексты, приписывая их авторство самому Пушкину. Именно так поступил, например, А.Г. Лякидэ, опубликовавший свою стилизацию текста «Евгения Онегина» под названием «Судьба лучшего человека» и объявивший этот стихотворный опус подлинно пушкинским произведением[56]56
  См.: Судьба Онегина… С. 40–62.


[Закрыть]. Еще более оригинальную версию, граничащую как с мистификацией, так и с фальсификацией текста пушкинского произведения, выдвинул в начале 1950-х гг. библиограф-архивист и историк Д.Н. Альшиц. На обстоятельствах появления этой литературной «стилизации» хотелось бы остановиться более подробно.

Даниил Натанович Альшиц – советский историк-медиевист, специалист по русской истории ХV – ХVII вв., в конце 1940-х гг. работал главным библиографом ленинградской Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (далее – ГПБ). В 1949 г., в самый разгар политических кампаний по борьбе с космополитизмом в СССР, он был арестован, осужден и до 1955 г. находился в заключении в одном из весьма отдаленных от Москвы подразделений ГУЛАГа. Но «космополиты», как и другие представители советской интеллигенции, находившиеся в заключении, являлись порой очень своеобразным лагерным контингентом. А.Д. Синявский, как отмечалось ранее, находясь в лагере, сочинил свое оригинальное эссе «Прогулки с Пушкиным». Д.Н. Альшиц поступил несколько иначе, но не менее оригинально: он направил в Москву письмо, в котором утверждал, что незадолго до своего ареста обнаружил в ГПБ рукопись, которая, по его мнению, является списком десятой главы пушкинского романа в стихах. По версии, изложенной в его письме, текст десятой главы «Евгения Онегина» был случайно найден им в отделе рукописей ГПБ: неподписанный автограф (список) текста находился якобы в одной из редких русских книг ХVI в. Поскольку вскоре после находки этого списка Альшиц был арестован, о судьбе оставшегося в ГПБ рукописного текста он никаких сведений не имел, однако весь прочитанный в рукописи текст ему удалось восстановить по памяти позднее, когда он находился уже в заключении. Хотя в своем письме Альшиц представил не только текст десятой главы «Евгения Онегина», якобы найденной им, но и подробную опись самой рукописи («пушкинского» списка из ГПБ), однако большинство экспертов – ведущих пушкинистов тех лет – отказались признать подлинность поэтического материала, поступившего к ним из ГУЛАГа.

Альшиц, тем не менее, оказался человеком упрямым, и после реабилитации в целях популяризации своего «открытия» запустил весь накопленный им «пушкинский материал» в отечественный самиздат. Неподцензурное тиражирование десятой главы «Евгения Онегина» (в «версии» Альшица) и завидная настойчивость самого экс-зека, беспрестанно обивавшего пороги многих советских редакций, привели к некоторым сдвигам в нужном ему направлении, а именно – к появлению двух небольших литературоведческих работ в официальной советской прессе. Первая была опубликована в 1956 г.[57]57
  См.: Гуторов И.В. О десятой главе «Евгения Онегина» А.С. Пушкина // Ученые записки Белорусского государственного университета им. В.И. Ленина, Выпуск ХХVII. Серия филологическая. Минск, 1956. С. 5–22.


[Закрыть], вторая – в 1983 г.[58]58
  См.: Тимофеев Л.И., Черкасский Вяч. Апокриф?… или… // Прометей: Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей», № 13. М., 1983. С. 110–127.


[Закрыть], но обе статьи носили в основном дискуссионный характер. Первая из опубликованных статей к тому же вскоре была отмечена негативной рецензией на страницах журнала «Новый мир[59]59
  См.: Благой Д.Д. О казусах и ляпсусах // Новый мир, 1957, № 2. С. 256–260.


[Закрыть], на вторую статью откликов не последовало. Тем не менее большинство экспертов не без основания полагали, что «версия», представленная в материалах Альшица, является делом рук самого Альшица, то есть фальсификацией текста десятой главы пушкинского романа в стихах. Прослыть же, подобно Альшицу, фальсификатором или мистификатором текста пушкинского произведения у меня не было никакого желания.

Существовала и еще одна важная причина, не позволявшая мне рассматривать стилизацию как оптимальный образец для собственной литературной травестии. Любая стилизация по понятным причинам предполагает самое широкое использование не только лексики, но и сюжета пушкинского произведения. Я же хотел с самого начала «модернизировать» собственную травестию, иначе говоря, ориентируясь на современную историческую обстановку, «перекодировать» не только лексический материал, но и сюжет пушкинского романа в стихах. Позднее, пытаясь воплотить эту идею в литературную форму, я понял, что весь поэтический «новояз», создаваемый таким образом, нуждается в обстоятельных комментариях. Так возникла плодотворная мысль дополнить текст будущей литературной травестии комментариями. При этом была бы соблюдена и пушкинская традиция: ведь поэт, как известно, сопроводил текст своего романа в стихах небольшими комментариями.

Изучив работы наиболее авторитетных литературоведов, комментировавших содержание пушкинского романа в стихах – Н.Л. Бродского, В.В. Набокова и Ю.М. Лотмана – я постарался выработать собственный подход к стилю комментирования. Особенности комментирования, на мой взгляд, должны были состоять в том, чтобы не ограничиваться краткими формулировками, рекомендуемыми авторами новейшего «Справочника издателя и автора»,[60]60
  См.: Мильчин А.Э.,Чельцова Л.К. Справочник издателя и автора: Редакционно-издательское оформление издания. М., 2014. С. 606–609.


[Закрыть] но и не впадать в научный академизм, то есть в максимальное «разжевывание» содержания комментируемого произведения. Поскольку историю происхождения текста и различные формы его травестии предполагалось рассмотреть уже в «объяснительной записке», сам комментарий должен был охватывать и истолковывать лишь лингвистическую (словарно-фразеологическую) и историко-событийную (фактологическую) стороны текста. Постмодернистские же элементы комментария и, в частности, так называемый «фикциональный комментарий»[61]61
  Подробнее о нем см.: Беляева И.С. Фикциональный комментарий в литературе постмодернизма. М., 2012. (Д.Д. Минаев, 1860)


[Закрыть] лишь в очень небольшой степени повлияли на стиль и содержание моих высказываний при комментировании. Следует подчеркнуть также, что в комментариях я отнюдь не собирался выступать в качестве стиховеда-эксперта (хотя принцип построения онегинской строфы все же пришлось разъяснять). Моё внимание как комментатора должно было направляться в первую очередь на исторические и политические фрагменты травестированного текста а также на все фрагменты, характеризующие интертекстуальную основу создаваемого литературного произведения. Такой подход закономерен: ведь интертекстуальность в литературе, подобно сравнительно-историческому подходу в истории, является основой любого травестированного произведения.

После того как стилизация и бурлескная травестия выпали из разряда литературных инструментов, предназначенных для переделки текста «Евгения Онегина», все внимание было сконцентрировано на пародии. Этот сатирический жанр, несомненно, является и самой многочисленной разновидностью подражаний тексту пушкинского произведения. Напомню читателям, что при создании пародии должны обязательно соблюдаться два условия: 1. Изменение сюжета путем переделки (травестии) текста, и 2. Сохранение общего стиля пародируемого произведения. В отличие от неопытного А.И. Полежаева поэты-пародисты второй половины ХIХ – начала ХХ в. уже вполне овладели техникой сочинения онегинской строфы и довольно искусно меняли как облик литературных героев, так и сюжет произведения, добиваясь более-менее радикальной замены содержания пушкинского «бренда». Оставляя в стороне претендующие на высокоумие теоретические рассуждения отечественных литературоведов о пародии, я пытался теперь уже вполне самостоятельно определить условия и приемы травестии, превращающие исходный текст в пародию.

Выяснилось, что большое значение имеет прежде всего исторический контекст, то есть историческая обстановка, в которой развивается действие пародии. В наиболее искусных пародиях первые строфы литературных переработок сохраняют в измененном виде образы и дядюшки-мецената, и его племянника, но сюжет с самого начала подчинен времени, месту и политической обстановке, в которой пребывают персонажи травестированного произведения. Постараюсь показать читателям на примерах, как это делается. В скобках за текстом фрагмента пародии указываю фамилию автора и время первого появления пародии в печати.

 
«Мой дядя, как Кирсанов Павел,
Когда не в шутку занемог,
То натирать себя заставил
Духами с головы до ног.
В последний раз на смертном ложе
Хотел придать он нежность коже
И – приказал нам долго жить…
Я мог наследство получить:
Оставил дом он в три этажа,
Но у него нашлись враги
И дом был продан за долги,
А так как “собственность есть кража”
(Как где-то высказал Прудон)
Я рад, что дома был лишен».
 
 
Так думал в Северной Пальмире
Магистр естественных наук,
Пришлец из Западной Сибири,
Семинариста старший внук.
Друзья мои! Без проволочки
Хочу сейчас же, с первой строчки
С героем повести моей
Вас познакомить поскорей.
Онегин, добрый мой приятель,
Был по Базарову скроен:
Как тот, лягушек резал он,
Как тот, искусства порицатель,
Как тот, поэтов не ценил
И с аппетитом ел и пил[62]62
  Судьба Онегина… С. 161.


[Закрыть].
 
 
«Мой дядя самых честных правил,
Когда пришел переворот,
Он министерский пост оставил
И стал дежурить у ворот.
В душе пославши всем проклятье,
Избрал он новое занятье:
Бродил по городу как тень,
Съедал осьмушку хлеба в день,
По вечерам топил буржуйку,
Возяся с краденой доской…
Он проклял день, когда с тоской
Продал пальто, одевши чуйку,
И вместо “барин” услыхал
“Товарищ”… Черт бы их побрал!».
 
 
Так вспоминал его повеса,
Родной племяш, попав в купе.
Его сжимали два балбеса,
Ногами став на канапе.
Уже не страшны были боши,
Зато нещадно ели воши
Под несменяемым бельём,
Вкруг пахло потом и гнильём,
Ну а подчас и много хуже…
То были дни, когда народ
Давал прогрессу поворот,
Когда в вагонах были лужи:
Пройти не думая в толпе,
Дела все делали в купе.
 
 
Была та скучная година,
Когда, смешавшись, как орда,
Вся наша русская дружина
С фронтов бежала кто куда,
Влезая в поезда со стоном
На крышах, даже под вагоном
Эвакуировался люд,
Весь нагруженный, как верблюд,
Попасть домой лишь полон страсти.
Он никого не признавал,
Повсюду был сплошной развал —
Ещё не чувствовалось власти,
И над страною залегла
Ещё предутренняя мгла»[63]63
  Судьба Онегина… С. 326–327.


[Закрыть].
 

(Н.А. Тучков, 1926)

 
«Мой дядя самых честных правил,
Ценя строительства подъём,
Всех уважать себя заставил
И подписался на заём.
Его пример – другим наука,
Но, бывший бог! Какая скука
Всю жизнь над деньгами дрожать
И облигаций не держать».
Так думал молодой Евгений
(Хотя ему уж больше ста),
Опять в знакомые места
Приехав после похождений.
Итак, Онегин вновь в Москве.
Подробности – в другой главе»[64]64
  Там же. С. 349.


[Закрыть].
 

(А.Г. Архангельский, М.Я. Пустыин, 1932)

Исторический контекст пародии в значительной степени определяет и формат образа ее главного героя – Онегина. Вот каким нетрадиционно-нестереотипным он предстает перед читателями в пародийных строфах Lolo (Л.Г. Мунштейна), Н.К. Чуковского и В.А. Адольфа:

 
Онегин пушкинской эпохи
Для нас – седая старина.
От романтизма только крохи
Остались в наши времена.
«Разочарованность» не в моде,
Хоть нам, славянам, по природе
Она сродни и в наши дни
(Как это было искони),
Но изменилась, устарела:
Плащ Чальд-Гарольда обветшал,
Забыто слово «идеал»;
Сказать «устал» – ты можешь смело,
«Разочарован» – общий хор
С насмешкой скажет: «Что за вздор!»
 
 
Его отец – землевладелец,
Шестидесятник-либерал,
Враг светских пошлостей, безделиц —
Капиталистов презирал…
«Борца» хотел он видеть в сыне,
Но глас его звучал в пустыне…
Евгений, кончив курс наук,
Не признавал отцовских «штук».
«Нужны не деньги человеку,
А сердце, ум», – твердил отец,
Но сын предвидел злой конец
И учредил над ним опеку,
И начал жизни шумный пир,
Когда старик покинул мир[65]65
  Судьба Онегина… С. 201, 202.


[Закрыть].
 

(Lolo, 1896)

 
В гимназию не для ученья
Евгений по утрам ходил.
О сущности миротворенья,
О Боге с Ленским говорил.
А Ленский звался Гришей Бродским,
Бердичевский с нижегородским
Он стиль бессовестно мешал,
В зелёном френче щеголял,
Имел пробор неотразимый.
В фуражке с красною звездой
На Невском носится порой,
Фортуной папиной хранимый,
Заходит в каждое кафе
И носит брюки галифе.
 
 
Кто скажет: «Клятвы не нарушу,
Конца у нашей дружбы нет»,
Онегин с Ленским душа в душу
Вдвоем прожили много лет.
Вдвоем и с «русского» бежали,
Вдвоем Каутского читали,
Вдвоем смеялися порой
Над романтической трухой.
Устав от споров и вопросов
(Так что ж? Мудрить не вечно нам!)
На Невском задевали дам,
Декольтированных матросов —
Был Ленский опытен и смел,
Онегин трусил и краснел[66]66
  Судьба Онегина… С. 287.


[Закрыть].
 

(Н.К. Чуковский, 1920)

 
Итак, Онегин мой скучает,
Душа уныния полна.
Лицо героя окаймляет
Белеющая седина.
Ведь он не стар ещё годами
Но, несомненно, (между нами)
Вся жизнь его была такой,
Когда стареет молодой.
Душой и телом он изношен,
И ночи долгие без снов
От кутежей, от вечеров…
Весь мир ему довольно тошен…
А до бессонницы легко
Дойти от чистого Клико.
 
 
Он разучился лицемерить
И разговор его не нов.
Ему никто не может верить.
Он не свободен от оков
Сарказма, злобы и бессилья…
Напрасны все его усилья
Казаться больше молодым —
Они рассеялись как дым.
Не может он уже тревожить
Сердца кокеток записных,
Уже соперников своих
Не в состоянии уничтожить;
Но помнит он в душе своей
Дела давно минувших дней[67]67
  Судьба Онегина… С. 126


[Закрыть].
 

(В.А. Адольф, 1927)

А вот как выглядит травестированный образ Онегина в эмигрантской литературе у Лери (В.В. Клопотовского):

 
«Когда злой ВЦИК вне всяких правил
Пошел на жителей в поход
И чистить ямы их заставил,
Как злонамеренный народ,
Блажен, кто дней не тратил даром
И к коммунистам-комиссарам,
Не утаив культурных сил,
На службу сразу поступил.
Кто в ней сумел, нашедши норму,
Смысл исторический понять,
Одной ногою, так сказать,
Став на советскую платформу,
Кто приобрёл лояльный лик,
Хотя и не был большевик», —
 
 
Так думал молодой Евгений,
Герой неопытных сердец
И двух советских учреждений
Солидный служащий и спец.
Его пример – другим наука,
Но – боже мой! – какая мука
Ходить в нелепый совнархоз,
Писать усердно и всерьёз
Преступно глупые бумажки,
Тоскливо дни свои влачить,
С надеждой к карте подходить
И, подавив в груди стон тяжкий,
Твердить совдепу про себя:
«Когда же черт возьмет тебя!.
 
 
Учтя уроки поголовной
Переоценки лиц и сил,
Своей родней и родословной
Онегин хвастать не любил.
А чтоб и мне, в известной мере,
Не повредить его карьере,
С его семьёю в этот час
Позвольте не знакомить вас,
Мой любознательный читатель.
Но на вопрос, каков собой
Модернизованный герой —
Онегин, добрый мой приятель —
Ответить ясно вам готов
В стихах последующих строф.
 
 
Упорных, стойких убеждений
Онегин с детства не имел,
И без особых угрызений
Добился чина «управдел».
Не знал он лозунгов любимых
И при бесчисленных режимах
Их, как бельё, переменял,
При всех правительствах стоял
Он близко к сферам, в авангарде
Ловцов доходных, теплых мест,
Где человек и пьёт и ест…
Служил при гетмане он в Варте,
И как-то сам Эйхгорн решил,
Что он умен и очень мил[68]68
  Судьба Онегина… С. 290–291.


[Закрыть].
 

(Лери, 1924)

Менее определенно, но столь же предсказуемо вписываются в исторический контекст «романтические» фигуры Ленского и Татьяны (прочих персонажей пушкинского романа в стихах авторы пародий редко выводят на страницы своих произведений – они и в пушкинском тексте более чем пародийны). Ограничусь примерами из пародий К.И. Чуковского, Lolo, А.Г. Архангельского и М.Я. Пустынина:

 
С тобою, помнишь, на «камчатке»
Володя Ленский пребывал.
В свои латинские тетрадки
Учителей он рисовал?
Ты помнишь, привязал бечёвку
К его ноге, пиша диктовку,
Дабы при каждой запятой
Он дергал связанной ногой.
Вы это звали телефоном…
Но сей полезный телефон
Начальством не был оценён:
Одначе, братец, ты астроном —
Инспектор Ленскому сказал
И за рукав легонько взял.
 
 
Ты помнишь, сей безвинный гений
Удел всех гениев познал,
И от сердечных попечений
Его инспектор оторвал…
Его изгнали… Бледный, кроткий
Предстал он перед старой тёткой
С ненужной книжкою в руках,
С мольбой в испуганных очах…
Сначала он хотел в монахи,
Потом в гусары, а потом
Назвал Евгенья подлецом,
Стал красные носить рубахи
И на челе изображать
Глубокомыслия печать[69]69
  Судьба Онегина… С. 255–256.


[Закрыть].
 

(К.И. Чуковский, 1904)

 
Порхает флирт «полуневинный»
На даче Лариных-сестёр:
Царят в хорошенькой гостиной
Цветы, духи и милый вздор…
Предупреждаю вас заране,
Что нет совсем в моей Татьяне
Татьяны пушкинской примет!
Моя Татьяна любит свет
И обожает Мопассана,
Прочла «Pucelle», прочла «Nana»
И не мечтает у окна,
Как бледнолицая Светлана…
Ей лет с четырнадцати мать
«Всё» разрешила понимать…[70]70
  Там же. С. 211.


[Закрыть]
 

(Lolo, 1896)

 
Былой любви припомнив дату,
Страстей распутывая нить,
По телефону-автомату
Решил Онегин позвонить.
Кому? Конечно, ей, Татьяне!
Пишмашинисткою в Госплане,
Отчётами окружена,
Четвертый год сидит она!
Немного надо человеку
Для срочной связи в наши дни.
Имеешь гривенник – звони,
Иди в ближайшую аптеку,
А там уж ждёт тебя плакат,
Он прост: «Испорчен аппарат[71]71
  Судьба Онегина… С. 355.


[Закрыть].
 

(А.Г. Архангельский, М.Я. Пустынин, 1932)

Так «вписываются» в новый исторический контекст травестированные персонажи из старого «классического» образца – главные герои создаваемых пародий.

Еще одним важным условием появления литературных пародий может служить обстановка социальной борьбы (чаще всего – борьбы идеологической или внутригрупповой), которая происходит в обществе и отражается в его литературе. К примеру, превосходная пародия Д.Д. Минаева «Евгений Онегин нашего времени» появилась в результате обостренной литературной полемики между журналами «Русское слово» и «Современник», полемики по поводу статьи оригинального публициста Д.И. Писарева «Пушкин и Белинский», опубликованной на страницах «Русского слова» в 1865 г.[72]72
  См.: Минаев Д.Д. Собрание стихотворений. М., 1947. С. 455; Судьба Онегина… С. 473–474.


[Закрыть] Одним из корифеев жанра литературно-журнальной пародии и настоящим лидером в этой области сатиры в эпоху расцвета «русского нигилизма» 1860–1870-х гг. следует считать, однако, отнюдь не поэта-юмориста Д.Д. Минаева, а более крупную политическую фигуру – революционного демократа Н.А. Добролюбова, с изощренностью дополнявшего свои литературно-критические статьи многочисленными пародиями, как стихотворными, так и прозаическими, авторство которых успешно скрывалось при помощи разнообразных псевдонимов. Пародии эти публиковались преимущественно в непериодических, раритетных выпусках «Свистка» – сатирического приложения к журналу «Современник» в конце 1850-х – начале 1860-х гг.[73]73
  См.: «Свисток». Сатирическое приложение к журналу «Современник». 1858–1863 гг. М., 1981.


[Закрыть]

В советскую эпоху ведущие отечественные пародисты, естественно, не стремились появляться перед недремлющим оком цензоров и читателями в облике революционных идеологов-обличителей или пропагандистов нетривиальных идей. В 1930–1950-е гг. даже малейший намек на идеологическое инакомыслие мог привести к роковым последствиям для любого советского человека. Хорошим подтверждением тому может служить творческая судьба талантливого литератора А.А. Хазина, автора остроумной пародии «Возвращение Онегина», опубликованной в 1946 г. в журнале «Ленинград». В хорошо известном в послевоенные годы постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» (1946) это литературное произведение подверглось такой свирепой партийной критике, которая навсегда закрыла А.А. Хазину путь не только в пародисты, но и в советскую литературу вообще. Главный идеолог страны, секретарь ЦК ВКП(б) А.А. Жданов, в своих публичных выступлениях тех лет превратил облик малоизвестного сатирика Хазина в зловещую фигуру пошляка и вредителя, беззастенчиво орудующего на советском идеологическом фронте. Привожу характерный фрагмент одного из выступлений А.А. Жданова того времени: