Текст книги "Видео Унтерменшн"

 
Гришка, Гришка,
Где штанишки?
П, терял, п, терял.
Мама била,
Била, била,
П, рутиком, п, рутиком!
 

– Эх, губы у тебя, брат, просто загляденье! Прямо не губы, а телячьи колбаски… Ну, чего отворачиваешься? Сиди смирно! И не хихикай, а то подумаю, что шестеришь… Ладно, хватит.

Леснер снял перчатки и бросил их в мусорную корзину.

– А теперь слушай гимн.

Встал посреди комнаты, чуть подался вперед, выставив правую ногу и, пощелкивая пальцами, как это делали КВН-щики всех времен и народов, стал напевать сначала мелодию, а потом перешел к словам:

 
Пусть не решим мы всех проблем,
Не решим всех проблем,
Но станет радостнее всем,
Веселей станет всем!
 

– Узнаешь?

– Узнаю. – Буревич почему-то побледнел.

Леснер, ожидавший другой реакции, прекратил напевать, уселся в свое начальственное кресло и внимательно посмотрел на Буревича.

– Не молчи. Говори что-нибудь.

– Но это же, Михаил Юрьевич, как я понимаю, гимн для КВН…

– Да. Гимн для КВН. А ты что, разве не любишь КВН?

– Люблю. – Буревич действительно любил КВН. – Но если это в качестве гимна России… Я так сразу не могу… Надо вдуматься…

– Ладно, хватит дурака валять! – рассердился Леснер. – Вдуматься… Сколько лет тебя знаю, а прямого ответа на вопрос так ни разу и не получил. Ты мужик или не мужик, Буревич? Согласен – скажи: «да». Не согласен – скажи: «нет». Говори, не бойся.

– Не знаю.

– Ну и дурак, раз не знаешь. А я вот что тебе скажу, падла. Ты уже настолько обленился, что мозги жиром заплыли, помимо того места, которым ты все время думаешь. Слушай меня внимательно, популярный ведущий и спалившийся продюсер. Слушай, гнида, и учись. Во-первых, кто тебе сказал, что у нового гимна России должна быть какая-то новая особая мелодия и новые слова, кто?

– Никто, – пролепетал Буревич.

– Вот. Даже если кто-нибудь придумает что-нибудь стоящее, то где гарантия, что эту новую работу поддержит народ, где?

– Нигде.

– Правильно. А эту песню, песню КВН-щиков, все знают и все любят. Во-вторых, слушай меня внимательно, сраный пиарщик и любитель клубничных тортов, поначалу этот гимн, конечно же, подвергнут критике, что, дескать, не солиден для гимна России… А я вот что скажу… Как раз именно такая легкость будущему гимну и нужна. Жизнь в стране трудная, экономическая обстановка безнадежная, новости грустные, народ пьет. Какой напрашивается вывод? Чего людям не хватает?

– Денег.

– Неправильно. Мы о народе говорим, а не об Эзополе. Народу не хватает оптимизма и улыбки. Где, как не в гимне этот недостаток должен быть возмещен? Убедил?

– Убедил.

– Та-ак. Ну и, наконец, самое главное… Тебе приятно будет осознавать, что автором нового гимна России окажется не абы кто, а человек, которого ты давно знаешь, с которым ты в одном институте учился, человек, который тебя в люди вывел, человек, который тебе дружеские поджопники отвешивал…

– Вы о ком это? – Буревич широко раскрыл глаза.

– О себе, конечно, о ком же еще?!

– Но это… но эта песенка, она как бы Шаинского… Песенка композитора Владимира Шаинского «Мы начинаем КВН…»

Образовалась пауза обоюдного молчания, во время которой Леснер не мигая смотрел на Буревича, а тот от страха вжался в спинку кресла.

– Ну да, Шаинского, – согласился Лескер. – Знаю, что слова и музыка Шаинского… Но идея-то, что все это будет гимном России, принадлежит мне. Гимн Михаила Леснера на слова и музыку Шаинского… В конце концов, я не против такой подачи.

– Шаинский будет против, – заикаясь, возразил Буревич.

– Против чего?! Против того, чтобы его слова и музыка вошли в гимн России?!

– Нет. Против того, чтобы вы были автором его слов и музыки…

Снова в воздухе повисла пауза, которая выглядела еще более зловещей. Леснеру очень хотелось наказать Буревича, который стал невольным свидетелем его фиаско. Остановило лишь осознание своего величия, которое иногда проступало, после чего, как правило, следовал наплыв снисходительности, свойственной людям, занимающим высокое положение.

«Какая-то чертовщина, – задумался Леснер. – Почему все так не по-человечески в этих креативных кругах? «Харлей Дэвидсон», что стоит на привязи возле парадного подъезда, принадлежит мне, то есть является моей собственностью, и совершенно наплевать на фамилии инженеров, которые его сконструировали. Им заплачены деньги. Мой сосед по даче имеет несколько нефтяных вышек под Махачкалой, и ему совершенно нет дела до тех бакланов, которые искали месторождения. Они также получили свое бабло и – по домам. В таком случае почему я не могу выкупить у Шаинского слова и музыку и потребовать, чтобы он публично отрекся от своего авторства? Получил бы свою «капусту» и отвалил бы куда-нибудь подальше, скажем, на Сейшельские острова…»

– А если договориться с ним и выкупить права? – задал вопрос вслух.

– Выкупить права можно, – закивал Буревич. – Но как выкупить авторство? Все же знают… Песенка популярная…

– Не просто выкупить, – Леснер поднял указательный палец, – а еще уговорить его публично признаться в плагиате…

– Это можно сделать только через суд, Михаил Юрьевич, на котором Шаинский должен будет публично признаться, что украл у вас слова и музыку, когда вам было четыре года.

Черная галка пролетела за окном. Где-то глубоко под землей промчался поезд метрополитена, подвергая легкой вибрации огромные тонированные офисные стекла. Завизжала ущипнутая секретарша из соседнего кабинета, а потом расхохоталась, вспомнив, как себя нужно вести. Вот такими рядовыми обстоятельствами было отмечено знаменательное событие – Михаил Юрьевич Леснер навсегда прекратил заниматься креативом. «Ладно, черт с вами, собаки! Пишите свой гимн без меня. А я вас в глобальном подходе к ногтю прижму, дай господи мне долгих лет жизни. Я не то что гимн, я название этой страны поменяю! В «Юрьевку» переназову в честь отца. Или в «Катеринию» в честь дочери… Как там еще можно? «Балалания»? «Пельмения»? Или, может, ради хохмы вернуть «СССР»? Пишите, пишите свой гимн… Все равно лет через десять переписывать придется…»

– Вы о чем, Михаил Юрьевич?

– Говори, Буревич, зачем на прием записывался? – прохрипел министр. – Ведь не я же тебя вызывал? Так?

– Так…

* * *

– Дядя Леша! Дядя Леша Гусин к нам пришел!

– Входи, дядя Леша Гусин, – улыбалась Елена Афанасьеу. – Входи, мы тебя всегда очень рады видеть. Дети, не прыгайте в коридоре. Дайте дяде Леше Гусину раздеться.

Гусин повесил в прихожей пальто, раздал мальчикам по конфетке, которые всегда водились у него в кармане, поскольку бросал курить, без единого слова быстро обошел квартиру, осмотрев ванную, кухню и обе комнаты, затем вышел на балкон и на некоторое время остался там, задержав свой взор на Дорогомиловском рынке, который располагался чуть ли не рядом с домом, где проживала семья Афанасьеу.

Быстрые обходы квартиры он делал всегда, если появлялся у кого-нибудь в гостях. Изучение уклада и, следовательно, характеров потенциальных противников являлось частью тактики, которую он перенял у Апокова. На данный момент супруги Афанасьеу не могли быть его противниками, наоборот, он смотрел на них как на союзников. Но время идет, и кто знает, что творится в голове у черноглазой улыбчивой Елены, и на сколько хватит выдержки у казака, которого он сегодня отправил в Суздаль против его желания.

Елена, хорошо знавшая повадки мужниного шефа, не стала выходить на балкон, предоставив почетному гостю возможность постоять одному и собраться с мыслями. Не дала выйти на балкон и детям, которым хотелось пообщаться с другом семьи, более того, на всякий случай отправила их в маленькую комнату. Минут через пятнадцать Гусин вернулся с балкона, сел на диван и строго посмотрел на Елену.

– А что же ты детишек в маленькую комнату завела? Давай их сюда… Давно не виделись…

– Дети, идите сюда! Идите сюда к дяде Леше Гусину. Он о чем-то хочет с вами поговорить!

Ребятишки выбежали из детской комнаты. Гусин с каменным лицом приветствовал двойняшек, все так же сидя на диване.

– Ну и где ваш папа?

– Он, дядя Леша, в Судз… в Суздал уехал! – наперебой докладывали дети, с трудом выговаривая слово «Суздаль».

– В Суздаль, значит… а зачем? – все также без улыбки продолжал расспрашивать Гусин.

– А там фестивал амина… анимации! – наперебой докладывали дети, с трудом выговаривая слово «анимация».

– Вот так, значит, – хмыкнул Гусин. – А вас он почему с собой не взял? Анимация – это же мультики. Интересно.

– А нас он с мамой оставил.

– С мамой, значит. – Гусин повернулся к Елене. – Ладно, мама, пойдем с тобой на кухню побеседуем. Скажи детям, пусть бегут играть в маленькую комнату.

– Дети! Дети! Бегом играть в маленькую комнату и не шумите! А мы с дядей Лешей Гусиным будем разговаривать на кухне.

Зайдя на кухню, Гусин присел на стул и опять замолчал, словно не он, а его пригласили для беседы. Елена уселась напротив и, в свою очередь, терпеливо ждала, когда уважаемый гость заговорит.

– У вас вроде квартира маленькая, – наконец, начал Гусин, продолжительно вздохнув, – а шкафов столько, что и двух шагов пройти нельзя, чтобы не зацепиться… И люстры низко висят. Я уже несколько раз ударялся лбом.

– Ну так у тебя рост какой! – льстиво засмеялась Елена. – Не сравнишь с нашими росточками. Я вон невысокая и у мужа метр шестьдесят один.

– Метр шестьдесят один?

– Да. Хотя может и подрос чуть-чуть, давно не мерялись.

– Не мерялись, – опять задумался Гусин. – А когда вы в последний раз мерялись?

– Давно. Я уже не помню. Наверное, еще до свадьбы.

– До свадьбы, – медленно произнес Гусин, раскладывая слова на буквы, как будто бы для себя устанавливая смысл сказанного. – А свадьбу справляли где?

– В ресторане. Еще до отъезда в Арзамас.

Вопросы должны были удивлять Елену, поскольку они вряд ли имели отношение к разговору по существу, однако, зная повадки мужниного шефа, она продолжала аккуратно отвечать, приготовившись к эмоциональному взрыву, который мог последовать вслед за вопросами. Об этом в конторе было известно всем. Вызвав к себе в кабинет сотрудника, Гусин мог целый час беседовать о какой-нибудь сторонней ерунде, например, как правильно готовить прикормку для налима или о том, какими дураками были румыны в девятнадцатом веке, усыпляя таким образом бдительность подчиненного, а потом вдруг резко, с криком переходил к нужной теме, приводя ошарашенного собеседника в беззащитное состояние, выуживая таким образом информацию, которую в другой обстановке не удалось бы получить.

– Ну и кто был на вашей свадьбе? – Гусин встал, уже не глядел на Елену, а повернулся к посудному шкафчику.

– Кто был на свадьбе… – Елена честно попыталась вспомнить всех, кто был на свадьбе. – Родители, конечно же, были, мои из Липецка, Сашкины с Кубани… Оля с Надей, мои одногруппницы, мужнины одногруппники, Андрей, Павлик, Макс Пилых, Пархоменко, Саныч…

– Саныч? Кто такой Саныч? – живо переспросил Гусин, рассматривая какую-то пластмассовую тарелку, взятую из шкафчика. – Что за Саныч?

– Ну Саныч и Саныч. Вместе с моим мужем учился. Вообще-то его Сергеем зовут.

– Сергеем зовут… А Саныч, наверное, отчество? – Гусин переключил внимание на газовую плиту, на Елену по-прежнему не глядел.

– Нет, Саныч – это не отчество, – терпеливо отвечала Елена. – Его отчество – Сергеевич. Он – Сергей Сергеевич. А зовут его все почему-то – Саныч.

– Может, фамилия такая?

– Нет.

– Но как же это так? – не отступал Гусин, по-прежнему не глядя на Елену. – Имя – Сергей. Отчество – Сергеевич, а зовут – Саныч. Я не понимаю.

– Да вот так вот зовут, и все, – вздохнула Елена. – Привыкли, Леша.

– Как это привыкли? – Гусин зачем-то зажег плиту, а потом потушил. – Разве можно к такому привыкнуть? Родители дали человеку имя – Сергей. Отчество у него Сергеевич. В паспорте у него записано: – Сергей Сергеевич, так?

– Так.

– А зовут – Саныч! И ты говоришь, что к этому можно привыкнуть?

– Леш, а Леш, – Елена Афанасьеу закуталась в кофточку, словно защищаясь от возможной атаки, – зачем тебе понадобился Саныч? Мы с мужем его не видели вот уже десять лет. К нашим делам он никакого отношения не имеет. Ты его не знаешь. Зачем тебе Саныч?

– Мне? Саныч? Мне ваш Саныч не нужен. – Гусин прекратил баловаться с плитой и резко повернулся к Елене. – Это ваш друг. Это вам с мужем разбираться, почему человека с именем Сергей Сергеевич зовут «Саныч». Обещаете, что разберетесь?

– Обещаем.

– Ах, обещаете… – Гусин подошел к Елене вплотную. – Обещаете, значит… Ты за себя обещаешь или за вас обоих с муженьком?

– За обоих.

– И что, я по-прежнему должен верить, что вот ты вот так за своего казачка можешь обещать?! – Гусин показал пальцем в окно, словно бы там, среди прилавков Дорогомиловского рынка, мог прятаться ее муж. – Кто-то мне обещал, что детей в Суздаль в командировку с собой возьмет?! Да! Обещал! А они почему-то здесь, под ногами болтаются! Вон, в стеклянную дверь уставились!

– Дети, идите к себе в комнату, поздно уже! Не мешайте нам разговаривать! – крикнула Елена, повернувшись к дверям.

Мальчики с веселым гомоном убежали.

– Да нет уж, зови их сюда. Зови их сюда!!! – закричал Гусин – Я тебя при них, прямо вот тут на кухонном столе разложу! Они на стульчиках посидят, посмотрят, как мы будем развлекаться, а потом папе расскажут! Хм, Саныч… Я вам покажу, Саныч!

– При чем тут Саныч…

– Да ни при чем! Не знаю я вашего Саныча! И знать не хочу! Я про другое знать хочу! Я хочу знать, зачем твой казачок в Историко-архивный институт ездил!? Понятно?! И что он оттуда вез?!

* * *

На огромном мониторе, что стоял в кабинете у Леснера, крупным планом высветилось лицо Апокова. Лицо было хорошо обработано гримом, кучерявые, седеющие волосы увеличены в объеме и зачесаны назад. Расшитая русская косоворотка, застегнутая по самую верхнюю пуговицу, никак не гармонировала с восточным фенотипом, но, как бы там ни было, придавала особую притягательность картинке.

Леснер смотрел на монитор, открыв рот, а сбоку пристроился Буревич, сжимая в руке распечатки с эфирной сеткой.

Еще обоих удивила рамочка, окаймляющая лицо Апокова по периметру монитора. В то время, пока Апоков произносил речь, орнаменты у рамочки менялись, менялась и раскраска орнаментов. Голос у говорящего звучал на полтона ниже, чем в обычной жизни, и при этом значительно чище, как будто бы звучание подвергли специальной технической обработке, пропустив через цифровой фильтр.

«Дорогой мой друг, Александр Витальевич…» – доносилось из динамика.

– Это он мне, – прошептал Буревич.

– Да понятно, понятно, – закивал Леснер, – помолчи.

«Все мы знаем тебя как популярного ведущего, знаем, сколько ты сделал полезного, работая на нашем канале. Лично я считаю, что ты заслуживаешь гораздо большего, чем воздало тебе общество, и, будь моя воля, я назначил бы тебя директором ВГТРК. Но, к сожалению, эфир – категория общественная, а рейтинг отражает волю народа. Вот почему я вынужден твою передачу «Ушами младенца» вывести из прайм-тайма и поставить на утреннее время. Смирись, Буревич. Я страдаю вместе с тобой, а может, и поболее того, поскольку вынужден испытывать тяжкое бремя принятия решений». Лицо застыло в стоп-кадре и отошло на второй план. Послышалось церковное пение, затем в кадре появились фрагменты с российскими просторами. Извилистая речка, деревня с бабенками, полоскающими белье, потом соборные купола и уставший хлебороб, растирающий в руке спелый пшеничный колос.

– Ну как тебе все это, Михаил Юрьевич? – едва сдерживая меланхолические интонации, произнес Буревич.

Леснер нажал кнопку «eject», вытащил кассету, долго вертел ее в руках, поковырял наклейку, которая в общем-то ничего не означала, затем вернул кассету Буревичу.

– Объясни мне, что произошло?

– Как что? Как что? – телеведущий высморкался в платок. – Откаты я плачу аккуратно и ему, и тебе. Почему он мою передачу убрал из прайм-тайма? Он же мне весь баланс опустит! Да еще разговаривать не стал, а передал вот эту кассету. Михаил Юрьевич, зачем резать курицу, которая несет золотые яйца? В конце концов, мы кровники или нет?

Леснер поморщился. Он не любил, когда ему напоминали про кровников и про тот ритуал вечной дружбы, который они когда-то исполнили в комнате Эзополя. Однако ситуация его насторожила… Не должен был Апоков так поступать, его, Леснера не предупредив. Самоуправство? Удивительнее всего было то, что свое решение по Буревичу Апоков передал вот таким образом… Через кассету… Да еще эта косоворотка… Да еще эти идиотские орнаменты по периметру монитора… Просто бы послал Буревича куда подальше во время очной встречи. Так нет же, зараза, целый клип отснял.

– Откаты вовремя – это хорошо. Ну насчет «золотых яиц» ты, конечно, погорячился. Не золотые они у тебя, Саша, а серые и вонючие… Ладно, давай-ка распечатку сюда.

Развернув распечатку с эфирной сеткой, Леснер стал внимательно ее изучать и по мере продвижения по страницам все больше хмурился. Да, действительно, самоуправства со стороны гендиректора канала было многовато… Незнакомые имена… Ладно, черт с ними, с незнакомыми именами, но где откаты? Почему их не было? Подходя наконец вплотную к новогоднему выпуску, Леснер обратил внимание на удивительный получасовой пробел сразу после рок-оперы «Иисус Христос», которую они вроде бы планировали… На месте пробела от руки было выведено: «Спецвыпуск». Что за «спецвыпуск»? еще раз внимательно просмотрев последнюю страницу распечатки, Леснер убрал ее в стол.

«Да, давненько я не смотрел телевизор», – вздохнул про себя.

– Вот что я подумал, – наконец обратился к Буревичу, который сидел на краешке кресла в ожидании приговора. – Не к лицу тебе, засранцу, на плохую жизнь жаловаться, поскольку у тебя есть еще телеигра «Кто выше подпрыгнет», и никто ее никуда не сдвигал. Да еще вон в передаче про животных кем-то числишься… Да еще межпрограммки… Так что бабла у тебя на вагон тортов хватит. Ты мне вот что лучше скажи: что это за рамочки на мониторе появились вокруг апоковской рожи? Кто делал? Зачем?

– Это сам Апоков заказал рамочки гусинским компьютерщикам, – упавшим голосом проговорил Буревич. Он догадался, что вопрос не решится в его пользу, поэтому отвечал вяло, даже осунулся.

– А как он это объясняет?

– Да никак. И Гусину не объясняет никак. Заказывает ему рамочки, и все. Говорит, для красоты…

– Странные у него появились виды на красоту, – хмыкнул Леснер. – Славянские орнаменты… Косоворотка… А каково мнение Гусина по этому поводу?

– А что Гусин, – все так же поникшим голосом продолжал ответствовать Буревич. – Ему платят деньги, он и делает.

– Чьи деньги?

– Как чьи? – В глазах Буревича вспыхнула искорка надежды. – Деньги «Видео Унтерменшн». Твои деньги, Михаил Юрьевич! А работа, между прочим, дорогая. Обрати внимание, как тщательно эти рамочки прорисованы? Художественные! Объемные! Апоков заказывает компьютерные рамочки на ваши деньги, а вам даже не отчитывается… Михаил Юрьевич… Миша… Родной наш… Ты же знаешь меня давно. Почему не веришь мне? Почему не хочешь прислушаться к моему совету?

– К какому совету?

– А такому! – Буревич вскочил и хотел было приблизиться к Леснеру, однако стол известной конфигурации не позволял этого сделать. – Освободи его! Смести с поста генерального! Я, конечно, уважаю Александра Завеновича, это опытный, заслуженный человек, но… вот чувствую, подведет он тебя, подведет. Предаст, хотя я не люблю этого грубого слова.

– А кого же мне вместо него сделать генеральным? – усмехнулся Леснер. – Гусина?

– Нет!!!

– Эзополю даже не предлагаю. Он не захочет.

Буревич помолчал немного.

– Ну, если вообще нельзя без генерального, – произнес, опустив глаза, – то хотя бы меня… временно… И.О… а потом мы вместе подберем подходящего человека.

– А ты не предашь?

– Нет.

– Почему?

– Потому что это подло, Михаил Юрьевич, подло…

Буревич осекся, встретив удивленный взгляд Леснера, быстро достал из внутреннего кармана несколько фотографий и разложил их на столе.

– Помнишь, Миша, как мы в КВН играли? Вот он ты, смотри, какой молодой… да и сейчас не изменился… а вот слева – я. А вот еще смотри. – Буревич пододвинул большую фотографию, – Помнишь эту сценку? Я студентку играл… узнаешь? Вот он я, в платочке, а ты, вот он ты… играл декана, и таблички у нас на груди – «студентка», «декан», а вот это сбоку Катанских, еще совсем сопляк… кого же он исполнял? Отвернулся и таблички не видно… А вот еще фотография… СНИП КВН, помнишь? «Сами написали и поставили» А как играли! Сейчас так не умеют. Эх, время было! Если бы не Апоков со своими неуместными шутками, точно бы у Воронежа выиграли… Снова в нашем зале, в нашем зале нет пустого места, это значит, юмор, значит, юмор поднимает флаг…

– Ладно, хватит! – Леснер отшвырнул фотографии. – Чувствую, что пора вам, гнидам, устроить хорошую встряску в виде корпоративного отдыха. И тебе, и Гусину, и Апокову, и всем пятистам шлюхам, которых вы на работу привели! Один в сетке пробелы делает и рамочки заказывает за мой счет, другой жалуется, что его из прайм-тайма убрали, а сам окорок нарастил, хоть в Черкизовский комбинат продавай, третий мне сушеную воблу мешками шлет, стучит на всех и халтурит налево, четвертый с честными глазами деньги тырит, несмотря на то, что все время на бюллетенях… А про остальных я уже и не говорю… Да я вас кормлю, понятно?! Да если бы я рекламное время не выкупил на всех каналах, хрен бы кто к вам обратился с заказом! От конкуренции вас оберегаю, потому что любой школьник за пояс заткнет вас, собак! Мое телевидение, Буревич, мое! Вот на кого вам, шакалам, надо молиться! Иначе бы ты асфальт укладывал, Гусин бы тарелки мыл, а Апоков стены шпатлевал. Что?! Неужели за десять лет самим нельзя было чему-нибудь научиться, раз уж других не подпускаем? Мне дочь жалуется: что ни новогодняя программа, так позор! Сменил бы всех, да одно вас спасает, сволочи, – откаты умеете платить… Вот и платите, суки! Земекис с проектами приезжал, Коппола приезжал, Масленников, Герман! Конкуренты вы им? А ведь отфутболил я и Масленникова, и Германа, и Копполу для того, чтобы вы, чавкающие свиньи, могли свое пойло жрать спокойно, без помех! Плоть вы мою едите! Кровь мою пьете! Да еще обижаетесь, когда я, не кто иной, как Мессия, с иконы сошедший, вас по жопам бью!

– Я не обижаюсь! – закричал Буревич.

– А тогда чего надулся, сука?! На меня смотри! Вот так! Улыбочку! Искренней улыбаться, скотина! Короче… Едем на Селигер! Всех вас хочу видеть, всех вас и ваших шлюх. Полным составом! До последней секретарши! Сразу предупреждаю: «плавать не умею» – не отговорка.

– Так ведь ноябрь же, – содрогнулся Буревич. – Вода в озере холодная…

– Ничего, еще ледком не подернулась.

Леснер сорвал трубку и заговорил с секретарем.

– На сегодня все. Приготовьте мне транспорт. Какой? Ты спрашиваешь, какой? С трех раз догадайся, гнида!

* * *

– Ты зачем меня бьешь?! – Елена Афанасьеу держалась за покрасневшую щеку. – Ты Гальку свою лупи или эту, греческую невесту! А я – чужая жена. Я мужу пожалуюсь!

– Пожалуйся, пожалуйся. – Гусин присел на стуле, пододвинул к себе бутылку с опустевшим стаканом, освежил его примерно наполовину и осушил залпом. – Пожалуйся. Он скажет, что тебе так и надо, как ответил в прошлый раз. Он же с Кубани, он у нас дипломат…

– Не знаю я ничего про скуфети! И чертежей этих не видала! Он и сам-то их толком не видел. Только раз посмотрел по дороге, когда возвращался из Историко-архивного, и все!

– Посмотрел, и все! – улыбался Гусин. – Ты хочешь сказать, что он и копии не успел снять?

– Не успел. И побоялся. Поручение Апокова выполнял. Ему Апоков дал поручение, он и выполнил. Ты бы не выполнил? Тем более, когда это было… Апоков велел привезти ему подлинники и не копировать нигде.

– Не копировать нигде, – горько усмехнулся Гусин. – Это или тупизм, или сверхтрусость, или вы врете. Ну как же так? Не откопировать, когда у твоего муженька времени было вагон. Через пол-Москвы ехал. А чертежи, надо полагать, любопытные, коли понадобились самому Апокову… Вот что я вам скажу, Елена Алексеевна, нету у вас с мужем политического чутья.

С этими словами Гусин налил себе еще полстакана, выпил, достал из кармана несколько карамелек, но закусывать ими не стал, а разложил карамельки на столе.

– Вот вы с мужем, вот он я, а здесь повыше Апоков, Леснер…

Карамельки у него должны были обозначать людей, поэтому на столе выстроилось что-то вроде диспозиции, которую Гусин собирался представить Елене.

– Вот Буревич, а вот Эзополь. Несмотря на то что между этими фигурами существуют как бы дружеские отношения, на самом деле они очень сильно разобщены. О первенстве мечтает каждый. Ты понимаешь, маленькая, каждый, несмотря на иерархию!

– Понимаю.

– А раз понимаешь, то смотри… Вот мы трое: ты, я и твой Сашок. – Гусин соединил три карамельки вместе. – Когда мы действуем сообща и собираем всю информацию в один котел, то мы – сила. Я читал у Карнеги, что три человека, действующие заодно, – как раз именно то количество, чтобы составить любому объекту нужное миропредставление. А тем более среди нас троих есть ты – представительница прекрасного пола. На данный момент Леснер недоволен Буревичем и Апоковым. – Он подвинул вверх карамельку, означавшую Леснера. – Апоков опустил Буревича в эфирной сетке, значит, теперь они будут как кошка с собакой. Эзополю все до лампочки, поскольку он денег натырил выше крыши, а политика его не интересует, ни внутренняя, ни внешняя. Итак, Эзополь – сам по себе. – Гусин отодвинул в сторону карамельку, обозначавшую Эзополя. – Буревич спит и видит, чтобы Апоков слетел с поста генерального директора канала, а поскольку на это место Леснер человека со стороны не допустит, то Буревич вынужден будет предложить себя. Леснер его не утвердит, но Апокову скажет об этом, что еще сильнее рассорит Буревича и Апокова, Леснера и Буревича. – Он рассредоточил карамельки. – Нам остается приложить усилия, чтобы окончательно ослабить связь Леснера с Апоковым…

– Ну а ты-то с кем из них, Леш? – захлопала глазами Елена.

– Из этих четверых я ни с кем, – усмехнулся Гусин. – Как я могу быть вместе с людьми, которые воруют мои идеи! Сериал тут недавно писался…, они у меня украли целую линию… про енотов. Ладно, пусть, бог им судья. Но я не с ними. Я с вами – с тобой и Сашком. И вы уже достаточно выросли в «Видео Унтерменшн», чтобы действовать как бы без меня, но в пользу нашего триумвирата. Объясни это как следует своему казачку! Какого черта он совершает поступки без согласования? Почему не информирует меня?

– Он информирует…

– Да?! А кто без моего ведома с режиссером Духовичным семейную дружбу завел? Кто на спортканале отирается, монтажные услуги предлагает, а мне ни слова об этом? Кто Эзополя часами поджидает возле кабинета? Кто в Суздаль детей не прихватил, хотя я требовал этого! Не дело это, Лена, не дело, тем более сейчас, когда в эти неполные два месяца мы должны соединить усилия в единый кулак.

Елена опять захлопала глазами.

– А почему именно сейчас, Леш?

– Да потому что третье тысячелетие на носу! Вот почему, глупая! Потому что двухтысячный год – знаковый год! Президент уходит. Досрочно. Да. Есть такая информация. Как ты думаешь, кто придет на замену?

– Уж найдут кого-нибудь. Это не нашего ума дело, Леш.

– Как не нашего ума?! Как не нашего ума?! – закричал Гусин. – А чьего ума это дело?! Когда Леснер не знает, кто будет президентом. В Госдуме не знают, кто будет президентом. Сам действующий президент не знает, кто будет президентом. Что это означает? Это означает одно… Им может стать любой… И этот любой может оказаться в нужное время в нужном месте. Нужное место – эфир. Нужное время – самый канун двухтысячного года…

Гусин сглотнул слюну и устремил взгляд поверх головы своей собеседницы, словно бы и не вел кухонного диалога, а изрекал в пространство неоспоримые истины.

– В эти последние минуты 31-го декабря 1999-го года все внимание многомиллионного народа будет приковано к экранам. Перестроятся небесные светила. Воздух застынет. Сгустятся магнитные поля. Все органы чувств российского телезрителя обретут повышенную готовность к восприятию и будут напряжены до предела. Каждый шорох, каждая пролетевшая муха запечатлятся в его подсознании и не покинут до последнего вздоха на смертном одре. Наступает двухтысячный год. Год второго пришествия! Человек, который в этот момент объявил себя руководителем народа, не будет переизбран никогда… Ты поняла?! Выиграет тот, кто передаст на трансляцию нужную эфирную кассету с записанной речью… Да. Принято считать: для того чтобы продвинуть какого-нибудь человека в президенты, его надо долго показывать, чтобы к нему привыкли, полюбили… О нем надо много писать, ему необходимо ездить по стране… Что же, в другое время так оно и было, но только не в канун прихода третьего тысячелетия, когда годовые запасы народной любви и раболепия сконцентрируются, уплотнятся, свернутся во времени и уместятся в считанных пяти минутах, как раз достаточных для того, чтобы произнести короткую президентскую речь. Я уверен, что некоторые политические деятели уже записали такую речь. То же самое сделал кто-нибудь из олигархов. Кто-нибудь из городских сумасшедших наверняка, отдав последние сбережения, купил костюм, арендовал студию и так же перед камерами записал свои президентские обещания. Я слышал от сотрудников ФСБ, что несколько студентов ради хохмы отсняли выступление попугая и теперь болтаются возле Останкино, мечтая в нужный момент подменить кассету и таким образом выдвинуть попугая в президенты. Но мы-то с тобой, Елена, от эфира всего в нескольких шагах! А такой шанс появляется только один раз… в жизни…

– А как же Апоков?

– Правильно мыслишь… Он еще ближе к эфиру, – вздохнул Гусин. – И за оставшиеся неполные два месяца нам предстоит его обойти.

С этими словами он взял три карамельки, обозначавшие его самого и супругов Афанасьеу, и окружил карамельку, которая играла Апокова.

– Мои люди докладывали, что каждое утро Апоков перед зеркалом репетирует какую-то речь… Да еще моим компьютерщикам рамочки со славянскими орнаментами заказывает, тридцать шесть на двадцать четыре… То ли по-особенному оформить себя хочет… усилить эффект… То ли еще что… Вот. А твой казачок даже не поинтересовался, что за чертежи он вез из историко-архивного. Ведь рамочки же там какие-то были! Скуфети…

Гусин встал, обнял Елену. Глаза его заблестели. По щеке скатилась большая прозрачная слеза.

– Но мы пройдем этого армянина, – перешел на горячий шепот. – Пройдем, как нож сквозь масло, если будем действовать сообща, я, ты и Сашок. Поняла?

– Поняла.

– А раз поняла, то попроси своего мужа, чтобы он как-нибудь вызволил чертежи или сделал хотя бы копии. И обещай мне говорить одну лишь правду. Представь, что тебя обнимает будущий президент Российской Федерации. Обещаешь?