Текст книги "Пойди туда, не знаю куда. Книга 2. Птичий язык"

Три дня знания

Еще три дня и три ночи оставался Нетот в доме Учителя. Три ночи пел Баим о том, как устроены мир, жизнь и человек. Три вечера перед этим Учитель поил Нетота отваром горьковатых трав и говорил:

– То, что ты услышишь сегодня, невозможно запомнить, потому что память человеческая не может это вместить.

– Но я хочу запомнить! – рвалось из Нетота.

– Не все то, что хочешь помнить, надо запоминать. Главное надо положить в Стодень, в образ божьего мира. Поэтому расслабься, не делай усилия, просто слушай. Но поставь перед разумом задачу знать это, и не вмешивайся…

И три дня на рассвете Учитель укладывал Нетота спать, со словами:

– При свете солнца твой разум привык бодрствовать. Ты уснешь, а он нет, он будет работать за тебя, и когда ты проснешься, ты будешь знать все, что услышал сегодня ночью…

В первую ночь узнал Нетот, о том, как в давние-давние времена случилась великая неправда, и свершен был великий подвиг, как одолели боги великана Ямира за то, что он задумал создать существо, подобное богам, и творили из него наш Мир, разделяя на части. И как Ямир, из великой любви к людям, которых еще не было, отдал себя, чтобы появилось место для их жизни, и чтобы сами люди могли выжить, потому что до той поры, сколько ни создавали боги людей, люди эти недолго жили в мире богов…

И узнал Нетот, что у нас:

 
Белый свет от лица Ямира,
Солнце праведно от улыбочки,
Светел месяц – от темечка,
Темная ночь от думы тягостной,
Зори утрення и вечерняя от очей,
Часты звезды – от кудрей его,
Ветры буйные – от дыхания,
Дробен дождик от слезонек…
И еще узнал Нетот, что:
Океян-море всем морям отец,
А Светлояр озеро всем озерам отец,
Роса-река всем рекам мати,
Святая гора всем горам мати,
А бел-Латырь камень всем камням отец…
 

И много-много еще пел Баим, но Нетот так переполнился знанием, что перестал быть собой и превратился в чистое слышание. Он слышал, он видел, но не мог запоминать, потому что не было больше такого понятия, как память…

На следующую ночь узнал Нетот, что:

 
Дуб-лесина всем древам отец,
Плакун-трава всем травам мати,
Кит-рыба всем рыбам отец.
Почему же кит-рыба всем рыбам отец?
На трех китах земля основана,
Стоит кит-рыба, не сворохнется,
Когда же кит-рыба поворотится,
Тогда мать-земля поколеблется,
Тогда белый свет наш покончается!
И еще узнал Нетот, что:
Стратим-птица всем птицам мати,
Почему она всем птицам мати?
Живет Стратим-птица на океане-море,
Стратим-птица вострепенется,
Океан-море восколыхается,
Топит она корабли гостиные,
Со товарами драгоценными,
Потому Стратим-птица всем птицам мати.
У нас Индрик-зверь всем зверям отец.
Почему Индрик-зверь всем зверям отец?
Ходит он по подземелью,
Прочищает ручьи и проточины:
Куда зверь пройдет, –
Туда ключ кипит,
Куда зверь тот поворотится, –
Все звери Индрик-зверю поклонятся,
Живет же он во святой горе,
Куда хочет, идет по подземелью,
Как солнышко по поднебесью…
На третью ночь узнал Нетот, что:
У нас ум-розум самого Творца,
Наши помыслы от облац небесных,
У нас мир-народ от Ямира,
Кости крепкие от каменя,
Телеса наши от сырой земли,
Кровь-руда наша от черна моря,
Силушка от рек-ручьев подземельных…
И еще узнал Нетот:
От того у нас в земле князья пошли,
От святой главы от Ямировой,
От того зачались витязи и бояре,
От крепких костей Ямировых,
От того крестьяне праведные,
От животворящего колена Ямирова…
 

А напоследок узнал Нетот, что Святая Русь всем землям мати, а земля-Арсания святой Руси сердце… Но сердце надо прятать от врагов, и его спрятали так, что сами потеряли…

– Кто спрятал? – вырвалось у Нетота.

Баим и Учитель печально покачали головами:

– Мы не знаем.

– А кто знает?

– Кто знает, недоступны, пока мы не найдем все необходимые слова языка богов, которые открывают врата.

– Тогда я пошел их искать. Их еще можно найти?

– Мы надеемся.

– Откуда мне начать?

– Начни с мазыков. Тебе надо понять надрыв, поэтому начни с силы. Мазыки знают силу. Без силы все слова будут только словами.

И Нетот пошел к мазыкам. Он шел по миру, а Стодень плыл вместе с ним, и он видел, как колышется вокруг него невидимая пленка, состоящая из множества образов, и как эти образы, словно ответы на загадки, вдруг находят свои соответствия в мире, и слипаются с ними. И каждый раз этот образ словно пропадал, жить становилось легче, а мир вроде как светлел…

Русь надрывающаяся

С рассветом Нетот отправился в путь к мазыкам изучать силу. Но взгляд его теперь был настроен на то, чтобы видеть надрыв, и он начал его непроизвольно видеть повсюду. Подходя к своей деревне, услышал он, как надрывается где-то на заборе петух, и тут же поймал сам себя на этом:

– Почему надрывается?!

Петух-то точно не чувствовал надрыва, он просто так жил и орал всегда. И глотка у него была луженая, ее криком не надорвать. Однако выскочило же откуда-то «надрывается», и это, откуда выскочило, отлично знало, что тут есть надрыв. Надо полагать, оно даже не петуха оценивало, а прикидывало это к самому Нетоту: вот если бы он так орал, то точно надорвался бы!

На окраине деревни незнакомые мужики собирали сруб втроем. Один стоял наверху, принимая, двое подымали уже обтесанное, с вырубленными пазами бревно. Почему они решили подымать его на руках, а не закатывать по слегам или не подымать веревками, одному мужичьему богу ведомо, но один смог и закинул свой конец на поперечный зубчик, а вот второй оказался жидковат, на плечо бревно поднять смог, а выше вытолкнуть не удавалось…

Когда Нетот подошел, мужичок наверху стоял на коленях на углу и тянул руки, чтобы подхватить, но жидкий все приседал, чтобы толкнуть, и никак не справлялся. А напарники кричали: «Ну, давай уже! Давай!»

Нетот понял, что сейчас мужичок упадет, и бревно сломает ему ноги или руки, прыжком подскочил, подхватил бревно со словами: «Надорвешься же!» – и швырнул его на зубец сруба.

Двое тут же закатили его в пазы, а третий, вытирая пот со лба, тихо привалился спиной к срубу и осел:

– Уже надорвался… Года три назад баржу разгружал. Грузчики запили, а купчина кричит: «Двойную плачу, берись!» Я и взялся. Баржу один разгрузил, а до дома едва дополз… Баба сначала порадовалась, а теперь только плачет, на меня глядя… Спасибо, вот братовья берут с собой, когда рубить подряжаются…

Братовья тоже подошли к ним, поздоровались с Нетотом, поблагодарили за помощь, покивали:

– Силища была, что у медведя. Такой богатырь был! А теперь вот отесанное бревно поднять не может. И никак у него эта надсада не проходит.

– Я поспрашиваю. Кажется, тетя Луша от надсады горшок накидывала. Вы ее знаете?

– Не, мы издалека. Никого не знаем, кроме хозяина, что нанял…

– Но ты поспрашивай, милок, вдруг поможет! По гроб жизни благодарны будем!

Нетот пошел в деревню и по пути думал, что надрыв, похоже, имеет разные имена, а значит, и бывает разным…

В этот раз соседки сами сбежались к нему в дом, неся с собой еду, – так давно он не был. Пришли и дружки, и даже те люди, с кем Нетот и близок-то не был. Все входили, кланялись, рассаживались по лавкам и принимались его расспрашивать, словно он резко повзрослел и стал мудрым.

В миг, когда дверь в очередной раз раскрылась, Нетот осознал, что давно слышит какой-то звук, словно кто-то воет.

– Что это?

– Так Хабалка воет! – ответили ему. – Который день надрывается. Сыночек-то ее, дурачок-то, повесился… А теперь каждую ночь ей является. Вот она и орет благим матом.

Хабалка надрывалась, плача… Мужик надорвался, таская мешки, надсадился. Надрыв не только имел разные имена, он мог быть разной природы. Надорваться, подымая бревна, с очевидностью, не то же самое, что надорвать глотку или надрываться, плача. Что вообще можно надрывать, когда плачешь? Разве речь шла о громкости?

Тут вдруг вспомнилось ему из книжки «Стихотворений» Некрасова: «Надрывается сердце от муки, плохо верится в силу добра…» Странное это сочетание сердца, муки, добра и силы, раньше не вызывавшее вопросов, совсем никак не складывалось теперь во что-то цельное. Но тут он подумал, что Учитель вовсе не случайно послал его изучать силу к мазыкам…

Только сейчас до Нетота стало доходить, что надрыв определенно связан не с телом, а с силой, это не просто слова. И сила эта тоже определенная.

Он отвечал на вопросы, рассказывал о том, что видел за год своих странствий, наслаждался тем, как распахивались рты у соседей, когда он описывал копытца и хвост, оставшиеся на дороге от того, что за ним гналось, и как наворачивались у баб слезы, когда он рассказывал про плачущую под большой ветлой ховрячку на месте вырубленного леса. Конечно, об ученичестве своем он умолчал.

Незаметно перевел разговор на надсаду, спросил, не может ли кто помочь надорвавшемуся мужику. Народ тут же охотно загудел, отзывчиво сочувствуя несчастью человека. Пошли разговоры о том, что это притка, прикос, а то и вовсе поглум.

Тут же кто-то из баб заспорил, что это не поглумилось, а доспелось, а кто-то из мужиков начал их урезонивать, что нечего сюда нечистую силу приплетать, просто надсадился мужик, надорвался на тяжести, обычное дело, со всяким случается. В общем, порешили, что бабушки, которые умеют ладить животы, посмотрят парня и поставят ему пупок на место…

Тут же кто из бабок похвастался, что поправят надсаду, лучше молодого будет, на что один из стариков покачал головой с сомнением:

– Надсаженный лук, да примиренный друг…

– Чего?! Чего?! – горячилась бабка. – Можно сделать, и следа не останется!

Но дед снова сомневался:

– Надорвавшегося коня уж не гони, как прежде, это я вам как старый возница говорю…

Пошел разговор о том, чем надсада от надрыва отличается. Нетот попытался перевести на то, что, собственно, надрывается. Мужики говорили о мышцах, бабы о жилах, но когда Нетот достал с полки Некрасова и прочитал им про надрывающееся сердце, все как задумались, и разговор стал невнятным. В это время тетя Луша принесла приготовленную дичину, которую Нетот настрелял по дороге, и гости, которые принесли и с собой кучу угощений, с облегчением принялись за еду.

– Вот ты нам праздник устроил! Возвращайся почаще!

Посреди праздника, когда мужики уже хорошенько выпили и разговоры пошли по кучкам и в каждой о своем, зашел в избу мужик в кафтане извозчика, с плеткой, особенным манером снял фуражку, перекрестился на красный угол, поклонился:

– Мир дому и вам добрые люди! Едем в Шую, сбились с пути. Не подскажете ли дорогу.

Народ дружно принялся объяснять, как найти дорогу. Нетот, который уже устал от разговоров, посчитал это удобным поводом, поднялся и предложил извозчику проводить.

Мужик, на которого обрушилось столько советов, облегченно вздохнул, еще раз поклонился народу и пошел в сени. Нетот попрощался, надел свою странную куртку, подаренную Учителем, взял ружье и пошел следом, оставив гостей хозяйничать в своем доме. Ему что-то кричали в спину, просили возвращаться, девушки, ожидавшие, что у них будет долгий вечер, быстро наверстывали упущенное и строили глазки. Но он только улыбался, махал рукой и кланялся…

Пока шли до коляски, извозчик объяснил Нетоту, что его подрядили московские бары довести их до Шуи. Он извозчик городской, дорог местных не знает, но соблазнился на хорошие деньги, дело к ночи, пассажиры боятся, если Нетот доведет их до Шуи, получит целковый.

Коляска оказалась большой, с поднятым откидным верхом.

– Да ты, право, лихач! – засмеялся Нетот.

– Ну, не лихач, – ответил извозчик, – но и не Ванёк! Живейные мы, – и представил Нетота пассажирам. – Вот, проводника нашел.

Пассажиров было двое: молодой барин, лет тридцати, и разряженная в кружевные одежды, которые не мог удержать под собой дорожный плащ, красивая дама помоложе. Извозчик хотел усадить Нетота с собой на облучок, но господа запротестовали и заставили Нетота сесть на скамеечку перед ними.

Он уселся, показал извозчику, куда ехать, и отдал себя в распоряжение путешественников, которые тут же с жаром принялись его расспрашивать «о жизни простого русского народа»…

Игра с надрывом и труд играючи

Барин оказался студентом из тех, что всю жизнь готовы разъезжать по различным европейским университетам, изучая один семестр философию в Германии, другой семестр медицину в Англии. Дама же была актрисой какого-то московского театра. Оба они были прогрессивных настроений, поминали Герцена, народников, барин даже публиковался в пушкинском «Современнике» у Чернышевского…

Нетота из-за его не крестьянской одежды и правильной речи они приняли за разночинца из Шуи, даже спрашивали, не студент ли он. Узнав, что охотник, посмеялись и перевели на понятный себе язык:

– Спортсмен! Как наш Тургенев!

Они очень хотели, чтобы Нетот рассказал им о том, как плохо живется простому народу, но Нетот, видимо, плохо соответствовал их ожиданиям, потому что для него эта жизнь не была плохой. Она была просто жизнью, и сам он своей жизнью был вполне доволен, как вдруг внезапно стало ему ясно…

Эта мысль его несколько удивила, и он начал к ней приглядываться. Мысль эта рождалась из ощущения, которое жило где-то в его глубине, жило давно и незаметно, и лишь необходимость передать это ощущение в словах заставила его осознать. Чтобы сделать ощущение еще ярче, Нетот даже спросил попутчиков:

– А почему вы считаете, что народ плохо живет?

Сначала они вытаращили на него глаза, не понимая, как можно в этом сомневаться. Потом объяснили друг другу, что надо «формулировать четче», что нельзя просто делать голословные утверждения, надо обосновывать каждое заявление, и принялись сравнивать жизнь русского крестьянина с жизнью Европейских народов. Но при этом их непроизвольно стягивало с жизни крестьян на собственную жизнь, и они перешли на гонения на литературу, «которые во многом тем и вызваны, что пишут сердцем, надрывом, а не рассудочно, доказательно, как европейцы… А враги тем и пользуются, по открытому сердцу ударить легче, всякий у нас рад в распахнутую душу плюнуть!..»

Но тут их мысль сделала второй круг, студент вдруг вспомнил:

– «Мы надрывались под зноем, под холодом, с вечно согнутой спиной!» Нет, – воскликнул он, – народ надорван! Терпеть все это нету сил! Интеллигенция должна взять на себя ответственность и начать что-то делать! В конце концов, хоть бомбы метать! Но не болтать, не болтать! Действовать!

Актриса глядела на него с восхищением широко распахнутыми глазами:

– Вот таким, душечка, я вас больше всего люблю! Вы это как-то просто говорите, без надрыва! Вы этим живете! Вот я вам давеча рассказывала про нашего первого любовника-неврастеника, про Горева. Он всегда играет нервно, порывисто, с надрывом! После него даже школа останется, все русские актеры, если им чувство передать нужно, будут истерики на сцене закатывать! А вы не такой, вам силы хватает, чтобы говорить главное, а при этом не надрываться. Вы сможете, я вам верю!

– А я вам верю, – ответил студент. – Вы хоть и красивая женщина, но вы умны. И профессиональны. Если вы видите это, значит, так и есть, актриса должна видеть силу через голос. И это дает мне надежду, что я справлюсь…

– Вы справитесь, справитесь, я на днях видела нашего великого критика. Он меня увидел и повернулся спиной, и по его спине было видно: он изнурен и надорван! И он разбит! Он проиграл!.. Наши интеллигенты и играют и пишут только через надрыв! Словно им не поверят, если они спокойно скажут!

Нетот задумался об их словах: если человеку, чтобы передать чувство, не хватает силы, он начинает надрываться… В это время ямщик затянул песню, и уж он-то точно пел без надрыва. Но так, что брало за душу… Что-то неверно было в словах студента и актрисы: как и во всем остальном, что они говорили про плохую жизнь народа, все вроде бы было очевидно верно, и все же не так. Вот живем и живем, и хорошо живем. Если не сравнивать с другими. Но и с другими не так: разве мало у нас такого, чего у них нет?

Но если хотеть быть европейцем, то все, что не по-европейски, хуже! – вдруг понял Нетот. И это дало основание вглядеться в слова актрисы про надрыв: разве тогда нет надрыва, когда силы хватает? Или тогда есть, когда ее не хватает? Разве надрывают силу? Ведь надрывают глотку, надрывают грудь, надсаживают живот! Душу надрывают. Но не силу!

Тут вдруг раздались удары, словно лошадь обо что-то споткнулась, затем ударилось о передние колеса, коляску подбросило, раздался удар задними, и спутников швырнуло на Нетота. Актриса прижалась к его щеке щекой и захихикала, студент помог ей вернуться на место, и оба принялись извиняться. Извозчик выругался, и актриса снова захихикала.

– Дерево поперек дороги! – крикнул извозчик. – Приехали!

Действительно, несмотря на тьму, можно было рассмотреть, что поперек дороги между колес коляски лежала упавшая сосна. Ночь, однако, была не настолько темной, чтобы не разглядеть дерево. Похоже, извозчик сам себя убаюкал своей песней и начал задремывать, доверившись лошади. Нетот спрыгнул с коляски на дерево, потом на землю, спустился по стволу и студент. Актриса выглядывала из-под откидного верха, который от удара раскрылся и закрыл всю коляску:

– Приключение! Вы, Владимир, обещали мне приключение! Вот, вы даже тут не обманули!

Они оба засмеялись легко и непринужденно. Эта тяжелая крестьянская жизнь не пугала их, и они, похоже, нисколько не сомневались, что мужики «что-нибудь придумают».

Мужики, то есть кучер с Нетотом, между тем взялись за задние колеса и попытались приподнять коляску, чтобы перекатить через сосну. Однако коляска была тяжела, а ствол слишком толст. Колеса не катились. И даже когда актриса вышла из нее, а студент взялся посередине, перекатить коляску через ствол не удавалось. Нетот попытался рвануть, но кучер осадил его:

– Не бери животом, надорвешься. Ногами, ногами тяни!

Однако и ногами не помогало, колеса накатывали на ствол, подымались до середины и оседали, карета засела прочно.

– Вот ведь силы не хватает, – подумал Нетот, теперь постоянно за собой наблюдавший, – но не надорвался. Тянул изо всех сил… Правильно тянул. А если бы не правильно, сорвал бы живот. Не сила рвется, тело рвется! Когда силы лишку или ума мало…

Кучер тем временем достал из-под облучка топор и принялся рубить ствол в толстой части. И выглядело это так безнадежно, что попутчики полезли в коляску и там принялись шушукаться и хихикать. Актриса попросила студента отломать ей от дерева ветку на память и ею отгоняла комаров. Им было о чем подумать, пока народ трудился…

А Нетот вдруг почуял, что в глубине его сознания шевелится какая-то мысль, которая словно давно стучится. «А что будет, если я дам ей прозвучать?» – подумал Нетот и словно расслабился. И тут же родилось:

– А вот были бы со мной мои друзья – Иванко-Медведко с Шишком – мы бы эту карету вмиг вытащили!

– Да мы уже давно тут, хозяин! – раздалось у него в голове в ответ голосом Шишка. – Мы за тобой уже от самой деревни по кустам бежим!

– Так как же вы узнали?!

– Да как ты в Холуй идти собрался, так и подорвались тебя встречать!

– Ну, благодарствую, братцы. Тогда выручайте. Подтолкните коляску.

– А помажь-ка ноздри лошади вон теми белыми цветами, чтоб медведя не учуяла.

Нетот сорвал несколько белых цветов на обочине, растер их в руках, остановил извозчика и велел садиться за вожжи:

– А давай, попробуем еще раз лошадью потянуть. Я тут кое-что вспомнил!

Извозчик, умахавшийся топором, плюнул и пошел на облучок, ворча что-то про то, что при свете перерубит.

Нетот же нашел у себя в кармане кусочек сахарку, который всегда носил с собой, когда шел на охоту, и пошел к лошади. Скормил ей сахар с ладони, погладил по морде, потер ноздри влажными от сока ладонями и потянул за узду.

Лошадь, слегка косясь вбок, где началось непонятное шевеление, легко потянула, и коляска так же легко подалась вперед и словно по волне перевалила через ствол.

– Вот как ты это сделал?! – закричал извозчик. – Два целковых заработал.

– Играючи! – крикнул в ответ Нетот.

Актриса засмеялась, захлопала в ладоши, а студент принялся пожимать Нетоту руку, когда он забрался в коляску:

– Ну, вы, сударь, однако кудесник! Или богатырь!

– Дайте ему награду, Вольдемар! Он наш спаситель.

Так Нетот заработал за одну ночь три серебряных рубля, по рублю на каждого из друзей.

Коляска снова затряслась, ямщик затянул свою заунывную и бесконечную песню, а ночь медленно пошла на утро. Нетот тоже начал задремывать.

Но тут новые мелодичные звуки стали заполнять пространство, и Нетот осознал, что ямщик уже молчит, а откуда-то раздается звон и иное пение.

– Что это?! Что это?! – встрепенулась актриса, выглядывая из коляски.

– Этап… – тихо ответил ямщик, прижимаясь к обочине. – Во владимирский централ погнали…

Навстречу им по дороге гнали человек двадцать в кандалах. Пара жандармов на конях и двое рядовых с винтовками сопровождали их. Дорога была уже не та, видимо, успели выехать на столбовую, ведшую от Шуи ко Владимиру. Каторжане пели, проходя мимо.

И пели они так, что актриса заплакала…

– Как поют русские люди… – тихо сказал студент. – В Европе так не могут…

– До слез всю душу надорвали, – ответила она, вытирая лицо кружевным платочком. – Простите, господа…