Текст книги "Абраша"

Второй доклад занял пару минут. Ушаков лишь нижайше уведомил, что Комиссия, волей ея Императорского величества учрежденная, «о строении Санкт-петербурха», на высочайшее решение представила инициацию о переименовании «Большой першпективной Дороги» в «Невскую першпективу». – Неужто сию першпективу уже осушили? – Не извольте беспокоиться, и осушили, и замостили: Зеленый мост чрез речку Мья и Ани́чков мост чрез Безымянный ерик… – а что, этот ерик, то бишь Фонтанная река совсем воды для фонтанов Сада Летнего не дает? – Мало, ваше Императорское величество, совсем мало. Добавляет к тому, что с Дудергофских высот по Лиговскому каналу чрез бассейны к Летнему саду подводятся, но всё равно, жиденькие фонтаны. Думаю, Лиговский канал засыпать нужда будет. Так, продолжу с вашего позволения: Аничков мост и Зеленый мост замостили, а разводные – подъемные части доской дубовой покрыли, и камнем булыжным замостили у адмиралтейских триумфальных ворот, по случаю вступления на престол вашего Императорского величества возведенных, и начали у Церкви Святого Петра. – Анна недоверчиво голову венценосную склонила. Сумление выказала: – так Невской першпективой просека от подворья Лавры звалась, что монахами рубилась при Дяде моем – Петре великом, да и Большая першпективная Дорога прямиком только до Новгородского тракта тянется, до Лиговского канала, а далее крючится – почем имя Святого княза будем давать, коли до Лавры с мощами славного нашего предка напрямую не доходит? – Излучина не велика, но… ваше решение завсегда мудро будет, ваше Императорское величество… правда, э… – Говори, не тяни… – Идея сия по нраву пришлась Их Сиятельству Герцогу Курляндии и Семигалии… – о! Хитер ты, шельма, хитер… Ку-ку! Идейка и впрямь хороша… так и решим – быть посему! переходи к главному.

Последнее дело Ушаков изложил кратко, но Анна его расспрашивала, аж присела, наклонясь вперед, на край своего кресла любимого, что в межоконном проеме стоял, подле ружья. Про бабку колдовскую Дмитриеву забыла и про обещание школу верховой езды посещением своим облагодетельствовать – тоже забыла. Помолодела и раскраснелась Государыня-Императрица. Ушаков докладывал сухо, как будто огорчаясь сказанному: за отступление от веры, а также богохульников, еретиков, а также ведунов и волшебством промышляющих казнить по закону и обычаям принято через сожжение. Так со старины повелось – ещё волхвов в годе 1237 от Рождения Христа посжигали за наведение порчи на людей и скот. – Как? – Без затей, ваше величество, повязали и как дрова в костер побросали. Это потом уже в срубах стали сжигать, чтобы народ речей крамольных не слыхивал, да не дивился на крепость духа оных – могли и в смущение прийти. – Крепко держались? – Крепко, Матушка-Государыня. Как можно было Аввакума на костре сжигать? – он бы в свою веру обратил немалое число людишек, или лютеранской веры проповедника Квирина Кульмана? – Никак нельзя. Посему в срубах и сжигали. Аввакума – в пустозерске, то был год 1682-й, Кульмана – в Москве – то совсем уже недавно – год 1689-й. Но казни сей не только мужи сильные, в ереси укрепленные, подвергались, но и простые людишки. Скажем, за еретическое отступление от православных законов – употребление в пост телятины сожжены три человека, было то в 1569 году – Анна удивленно приподняла правую бровь. Вспоминала, когда в последний раз телятиной потчевалась. Пора бы уже другу сердешнему возвратиться, полдничать время и отдыхать. Андрей Иванович, слов нет, умен, всё знает, но пока до дела дойдет, угореть можно от слов его длинных. – После же Собора 1504 года, когда ересь жидовствующих искоренить вконец время пришло, жжением огнем до смерти подвергнуты были осемь человек или много больше. – Анна кивнула. Вот это уже близко к делу. – Так что: за переход в жидовский закон – сруб пылающий? – Ушаков помолчал, уставился в пол, отвечал совсем тихо: Соборное Уложение от 1649 года, артикул 22-й гласит, что сожжению достоин лишь тот, кто в магометанскую веру перешел. Анна аж привстала: что несешь, прелюбезнейший генерал. Что, как не воля Монарха есть Соборное уложение, закон писаный и неписаный: Мы животы своим холопам даровать иль отнимать можем. Лицо Анны налилось черной кровью, любезность соскользнула. Аль не дядя наш, Петр Алексеевич, Государь столь велик, сколь мудр был, сие право августейшее практиковал. Вспомни, как сжигали на костре Фому Иванова сына – по частям – сначала руку его богомерзкую с топором жгли, а потом уж под ноги огонь поднесли: он что, в магометскую веру перешел? – Нет, друг любезный, он сим топором икону разрубил. Или другому богохульнику, кто палкой во время крестного хода у епископа икону выбил – у того тряпкой просмоленной руку обмотали и подожги, лишь минут через десять весь костер занялся… Ушаков помнил эти и другие оказии, поразился он тогда, что преступник, пока рука его горела, ни звука не издал. Любил Ушаков своего первого и главного Господаря – Петра великого, но понять не мог, почему столь жестокие наказания предписывал: посажение на кол припомнил иль придумал распиливание живого человечка – крещеного – деревянной пилой – какой прок был?.. На дознании – святое дело, Ушаков не требовал лишней крови, но ради истины, чего-с не сотворишь. Хотя… хотя своего кровного сына пытать собственноручно пошто нужно было?.. Холопов, что ли, мало… а опосля признания… – ? – чудны дела твои, Господи… тихо вкрадчиво вошел Бирон и встал у двери. «Красивый дородный мужчина этот фаворит Императрицы», – как де Лириа писал, – Ушаков и это знал, даром, что Лириа был испанский посланник, – «обхождения любезного и разговора приятного». – Анна облегченно краску с лица скинула, гневные губы распустила, правой рукой прядь черных волос, на плечо спадающую, поправила, чтоб аккуратно лежала, – плечо покато, бело, дородно, – приподнялась, подошла к окну.

Совсем, как давеча, а уж лет двадцать прошло, – Анна точно запомнила тот день – 12 февраля то было, 718 года – обер-гофмейстер захворал и оставил на несколько дней без забот своих и любви Анну – Анна последнее время хорошо его вспоминала и помиловала – разрешила в Москву из ссылки возвратиться и жить там или в ближних своих деревнях, хотя до того и наказала за введение в неоплатные долги и разорение: наставник Петр Михайлович умудренный был, а она так тогда в наставнике нуждалась, и мужчина крепкий, выносливый и грубый, впрочем, в ласках не столь куртуазный и смелый, как Мориц граф Саксонский. Так вот, занемог Петр Михайлович Бестужев-Рюмин и на доклад явился молодой Эрнст Иоганн. Видела она его и ранее при своем митавском Дворе, но в том день рассмотрела… послал Господь ей счастие небывалое – на всю жизнь отплатил за все унижение, нищету, мытарства.

Рука ея величества потянулась к ружью, сегодня она ещё не стреляла. Ушаков выдохнул: свой долг выполнил, про Уложение помянул, пронесло, слава всевышнему. Теперь о Татищеве. Андрей Иванович глянул на Бирона – ему доложено было, но обер-камергер рукой незаметно махнул, Анна головой повела, Бирон на цыпочках бесшумно вышел: не дело немцу дела российские решать. Пришлось доклад держать опять-таки генерал-адъютанту. Действительный тайный советник, Начальник Главной Горной Канцелярии Василий Никитич Татищев, по делу Тойгельды Жулякова сентенцию вынес: «Татарина Тойгильду за то, что, крестясь, принял паки махометанский закон – на страх другим, при собрании всех крещеных татар сжечь». Что 20-го апреля сего года и свершилось. Анна остановилась, ружье отставила, вгляделась в Ушакова, тот опять сжался. Это, значит, как: татарина, который в свою веру вернулся, – сжечь, а православного, да из древней фамилии, – фамилия с какого века? – С начала шестнадцатого века, Государыня. – Вот именно, православного с древней фамилией кто в жидовский закон перешел – в монастырь, иль так же, как татарина того и той же мерой? Начальник Канцелярии стал объяснять, что тойгельды этот душегуб был отменный, хоть и не убивец, и что Матушке-Государыне известен обычай государевых людей на Урале давать полное прощение виновным башкирам – не убивцам – кто православие примет, и крест те целовать должны, что, ежели кто возврат к махометанскому закону иметь будет, то пощады ждать нельзя никому и наказание – самое жестокое, ибо тягчайшее сие преступление есть. А тойгельды Жуляков не только отказался от пастырского окормления и тайно возвратился к вере предков, но когда его с сыновьями на дознание к майору Угрюмову везли из Мензелинска в Екатеринбург, то от цепей тайно освободясь, побоище устроил, ранил конвойных, одному аж – гренадеру Казакову – руку правую топором, у возницы из армяка выхваченным, отрубил, но был пойман. – Анна не слушала, слушать не хотела. Того Жулякова Татищев на огонь правильно послал, но как можно равнять башкира ничтожного и безродного с дворянином?! – Что страшнее сожжения огнем было? Губы Анны аж синевой занялись, прекрепко сжаты, пальцы в спинку кресла вдавлены, глаза потемнели, взор тяжел – очень разгневалась. Ушаков был готов, он ждал такого вопроса – не успокоится Императрица, уж больно сильно обидело её дело Возницына, уж больно надо своё истовое православие подтвердить, да и любовь свою к немчуре прикрыть – не любил их, право слово, генерал-адъютант… Было одно Дело – при Петре Алексеевича, да не оскорбление веры, а его Императорского величества – Дело то Гришки Талицкого и Ивана Савина. По доносу певчего дьяка Федора Казанцева в преображенский приказ взят был сей Талицкий по «Слову и Делу» за то, что поносные слова о Государе сказывал, доски резал, чтоб печатать тетради и бросать в народ, и в речах сего Талицкого было, что антихрист, писанием предсказанный, уже пришел в мир, и антихрист тот – Петр алексеевич. И ещё на расспросе со спицами и ломании ребер калеными щипцами показал, что, советовал народу от Петра отступить, податей не платить, а как пойдет царь войну воевать, кликать на царство князя Михаила Алегуковича Черкасского. – Так и что, Что Государь придумал за богомерзкое преступление сие? – то не Государь, то суд боярский после увещеваний бесполезных местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского установил: быть Гришке и подельщику его казнь через копчение, других бить кнутом и сослать в Сибирь; тамбовского епископа Игнатия, расстриженного, сослать в Соловки. Бирон опять вошел и, уже не оберегаясь от шумного шага, прошел по залу и встал за спиной Императрицы. Давно уж время отобедать пришло и лечь почивать, но Анна так увлеклась, что забылась, вот друг сердешный и напомнил, радея о её благополучном здравии и спокойствии. – Сейчас, сейчас, мой друг; – так и… – приговоренные подвешены были над костром. Огонь до тела не достигал, но от добавления трав специальных дым был зело едкий и жар прегромадный, так что кожа преступников лопалась, подкожный жир проступил, мясо коптилось, но оба в сознании были. Через два часа один объявил повинную и раскаялся, так страдать было уже невмоготу, посему были грехи ему отпущены и обезглавлен тот был, другой же, крепок духом, ещё пять часов коптился, в шипящую головешку превратился, пока не сдох. Анна прошла от окна к зеркалу настенному, долго смотрела на себя, не улыбаясь, затем обернулась к Ушакову: а с этим Возницыным так нельзя? – Как прикажете, ваше величество, хотя… Борух Лейбов утверждает, что не мог он того Возницына полностью в закон жидовский принять: заказано у них принимать – для того Возницыну следовало шестьсот тринадцать законов выучить, что в книгах ихних «Махзор» и «Сиддур» записаны, и знать на память оные, а памятью слаб тот Возницын, и ни в Речи посполитой, ни в Ливонии сделать никак переход сей нельзя, а только в Амстердаме, и ещё не ясно, держал ли жидовский шабес Возницын, и крест нательный, может, потерял, и не было первого кнута доносителю, а ежели то напраслина была, иль злой наговор… – Хватит, утомил. – Бирон отошел от кресла, голову наклонил, на Анну внимательно смотрел, не мигая. – Да и союзники наши, как примут весть о копчении, особливо австрияки эти; любезнейший остерман столь много трудов положил, чтоб союз меж нами крепкий был… Бирон кивнул и опять на Анну уставился. И Анна поняла: опять злобные холопы, собаки неблагодарные всё на немцев спишут. – Быть посему: обоих – Боруха с возницыным – в сруб. Подать бумагу – и собственноручно начертала: «Дабы далее сие богопротивное дело не продолжилось… обоих казнить смертию – сжечь. АННА». Да погоди, дай нам в Питерхоф выехать, при нас того делать не надобно.

Анна вышла быстро, шурша атласным своим платьем – с завтрака так и не переоделась, а за ней, как горох из лукошка, посыпались шуты её постоянные: князь волынский, граф Апраксин, князь Голицын, Адамка педрилло, Ян д’акоста, впереди же ванька Балакирев – постарел, грузный стал – выпить потому что любит, сволочь этакая; за шутами повалили Дарья Долгая, Баба-Катерина, любезнейшая Авдотья Ивановна Буженинова – эта завсегда тут как тут, – и Анна Федоровна Юшкова – статс-дама, фаворитка Анны – босая, по обыкновению, и судомойка Маргарита Федоровна Монахина, а с ними карлики и карлицы, горбуны и калеки, калмыки и черемисы, дураки и эфиопы черные – все радостно кудахтали, задами вертели, непотребными звуками радовали Императрицу – засиделись, заждались свою радетельницу, свою Матушку-Государыню.

Хоть и попортил ей кровь Ушаков, но, всё едино, хороший день выдался, радостный, светлый – солнце уж к зениту подобралось, заиграло в зеркалах, забралось в потаенные уголки золоченых рам, разлилось по паркету, рассыпалось в драгоценных украшениях дам, блестящих пуговицах кавалеров, игрушечных сабельках детей. Сейчас она отобедает со своей семьей, а семья её – это Бенигна, Эрнст Иоганнн, дети их славные – её дети – Петр, Гедвига Елисавета, Карл Эрнст, ненаглядный, – Анна не имела своего стола, а посему, как обычно, направлялась в апартаменты друга своего сердешного. После трапезы Бенигна с детьми тихо удалятся в свои покои, Анна же с Эрнстом Иоганном лягут почивать часа на два, не более, по пробуждению фрейлины ея величества, рукоделием занятые в соседних палатях, затянут песни одна за другой, одна за другой, покуда не притомятся до беспамятства – Анна любила эти песни слушать без конца, ну, а затем очередь болтуш – сказы сказывать, болтовней своей беспрерывной услаждать слух Матушки-Государыни, все новости, все сплетни излагать: кто что сказал, кто что учудил по пьяному делу – вот беда, пьют ещё в России, хотя и не любила этого безобразия Анна, – кого за отрочицу Катьку из дома Демидоваых сватают – не продешевили бы, кто сдуру в отхожую яму провалился; Юшкова, небось, опять препохабную историю приготовила, интересно знать, про што сказывать будет нынче… Завтра же поутру надо охоту из ягт-вагена учредить, давно не баловала себя Императрица сей забавой любимой.

За окном, подымая столбы пыли до крыши дворца, оттачивал шаг гренадерский полк, капрал хрипло кричал что-то непотребное – капралу можно, он для дела старание выказывает, а не просто языком мелет, – где-то не ко времени торопливой скороговоркой причитал умалишенный петух, собаки неохотно беззлобно перебрехивались – от нечего делать, должно быть, – мерцающие тучки жирных мух, назойливо жужжа, кружились над свальными кучами, обочь от левого крыла дворца, что пристроен был на месте бывших домов Апраксина, Рагузинского и Чернышева, кричали дети, играя в стукалку аль в лапту, повизгивая, скрипели разноголосые колодезные журавли и непрерывный колокольный звон покрывал своей замысловатой вязью говор великой столицы.

* * *

2.

До сих пор не мог Абраша понять, с чего он так озверел, махалово дурацкое устроил. Стыдно было вспоминать. Причем уже не в первóй, и каждый раз давал он себе слово держать себя в руках, и держал… пока моча в голову не ударяла. Ужас какой-то.

Он отчетливо помнил свой первый срыв. Было это в другой жизни – во втором или в третьем классе. Делали облом Файнбергу – «Зюзе». Файнберг этот был действительно неприятным парнем: гоношистым и подлизой – всё руку свою тянул, всё к доске рвался, всё знания свои показать хотел. Пацаны думали, что он сексотничает, но никто за руку не ловил. Но главное, ни с кем не знался, всё на первую парту норовил сесть, не курил в подвале с пацанами и занимался музыкой. Было в нем какое-то пренебрежение к другим, какое-то высокомерие (это слово Абраша – в другой жизни – слышал от родителей, и оно ему очень понравилось – высоко, значит, себя мерил, выше других). Короче, когда Гуляев – «Гуля» – подошел к нему на перемене и сказал: «Слышь, сегодня вечером Зюзе облом будем делать», он не удивился – облом так облом, не в первый раз. Ему самому еще облома не делали, но, если сделают, то по справедливости – пацаны зазря не бьют. Вечером Файнберга вызвали из его коммуналки. Титов – «Хмырь» – сбегал, сказал: «Зюзь, выдь на минутку». Файнберг не удивился, тут же вышел, в чем был – в домашних тапочках – эти тапочки Абраша помнил по сей день: подошва на одном оторвалась, цеплялась за асфальт, и был виден большой палец серого цвета, – в тельняшке – отец Файнберга служил морским врачом где-то на Севере, – в шароварах с пузырями на коленях и без очков – понимал, значит, зачем вызвали. Стояли молча долго, переминаясь с ноги на ногу, кто-то дул в ладони, кто-то длинно сплевывал, кто-то ковырял носком ботинка грязь на асфальте, кто-то бил себя по бокам, чтобы согреть – была середина октября – не знали, как начать, – каждый раз одно и то же – пока Зюзя не сказал: «Ну, когда бить будете, холодно…». Тогда Крученых – здоровый второгодник, говорили, что его старший брат сидит за мокруху – подошел и сказал: «Ну что, жид пархатый». Это было не по закону: надо было сказать конкретно: «что – насексотил?», или: «это тебе за повидлу», или: «будешь крысятничать?», или другую причину предъявить. Абраша тогда, что такое «жид», не знал. Дома у него такого слова не говорили. «Сука марамойская», – повторил Крученя, но тут выскочил Витька Асин – «Асина» – отличник и тихоня, про которого училка говорила, что его первого в пионеры обязательно примут – выскочил и крикнул: «Бей его, жидяру». «Сталина убить хотели, бляди еврейские», – пробормотал Крученя и ударил, без размаха, ловко и сильно, прямо в нос – такого тоже никогда не было: били – несильно – по телу, скорее для приличия, выполняя ритуал; да и в драках один на один стыкались лишь до первой кровянки, а тут сразу, без предъявы. Всего за то, что он жид – что это такое? – и при чем здесь Сталин. «Так Сталин уже помер давно», – вякнул Гуля, но его не слушали. Ринулись… Зюзя даже не закрылся, стоял молча, а кровь густо по тельняшке растекалась, родня синие и белые полосы в один багровый цвет. Крученя опять кратко и сильно ударил по лицу, Зюзя зашатался и присел, уцепившись, чтобы не упасть, правой рукой за поленницу. Вот тут и ударила моча в голову: Абраша не помнил, но позже пацаны говорили, что прыгнул он на Крученю и стал бить по лицу наотмашь, ногами пытался по яйцам попасть, кусаясь и царапаясь… еле оттащили. Про Зюзю забыли, он с трудом поднялся и пошел домой, одной рукой зажимая нос, другой – поддерживая отцовские шаровары. «Асина» тихонько отвалил в сторону еще в самом начале облома, будто его здесь и не было, Золотарев – «Шмель» – вообще зачем-то заплакал… С той поры Абрашу зауважали, Крученя к нему близко не подходил, – весной его опять оставили на второй год, а потом он загремел в колонию за ограбление газетного ларька. Зюзю перевели в другую школу.

Два других раза Абраша толком не помнил – один раз на юге случилось сорваться, а другой… Давно это было. Предпоследний раз начудил, когда завезли в поселок полукопченую колбасу, но это – к счастью: тогда он с Аленой познакомился, хотя, конечно, можно было бы познакомиться поэлегантнее. Ну а в последний раз совсем глупо получилось. Вспоминая, Абраша краснел.

Мама, приходившая к нему во сне, грустно спрашивала его: «почему ты не можешь пройти мимо», и он отвечал, что «моча в голову», и это было действительно, сильнее его, не мог он себя контролировать…

История получилась дурацкая. Жила Настя, жила, никого не волновала. Всю жизнь с Аленой. Сначала воспитывала ее, ухаживала, а потом просто жила ее жизнью. Пару лет назад у нее стало что-то получаться с одним парнем. Хороший парень. Но – афганец. Она в него влюбилась, и он – в нее. Но что-то у них не получалось. – Абраша знал, что, и мама знала, но не от Абраши… В остальном, всё у них было хорошо. То он к ней приедет, поживет, то она к нему в город. Настя счастливая такая стала. Помолодела. Поселковые дети раньше звали ее «бабкой Настей». А теперь – «тетя Настя» – понизили в звании. И потихоньку она этого несчастного стала выхаживать. Стал оживать он. Настя как-то по секрету Алене сказала, а Алена Абраше, что, может, они и поженятся. Так вот, Николай – тот, который их и познакомил, который этого Олежку к Алене на день рождения привел, так он – запойный. Ничего мужик, но как уйдет в штопор, ничего не соображает. К тому же и он за компанию на Настю глаз положил. Пока она была одна-одинешенька, никто внимания не обращал. А как появился у нее кавалер, так на тебе – и Николай туда же. Короче говоря, что там поначалу случилось, Абраша не знал. Рассказывали, что Николай стал к ней у лавки приставать – пьяный был, и кричать, мол, что он – парень хоть куда, что она, дура, с импотентом связалась, что пожалеет, такого мужика, как Николай, упустила… Абраша этого не слышал. Он подошел, когда Настя, как дикая кошка, в этого Николая вцепилась, повисла на нем, ногами пыталась в живот ударить, волосы рвала. Николай поначалу вяло так отбивался, а потом тоже озверел, наотмашь стал бить, пытаясь по лицу попасть. Ну, Абраша и стал их разнимать. Тут Николай на него всерьез попер, глаза безумные, орет: «урою, сука, всех вас, блядь, урою». Дальше Абраша не помнил. Говорили, еле его от Николая оттащили – как тогда, в 55-м, в школе, когда толстяк Стопник – «Рыбамясокомбинатленсосискилимонад» – впервые с восхищением определил: «ну, а тебя моча в голову классно бьет, застрелись!».

– Ты же знаешь, когда мне моча, я бешеным становлюсь.

– Знаю, сыночек. Знаю, что ты этого придурка чуть не искалечил.

– Да он не придурок. Жизнь у него была не простая. Он скрывает свое прошлое, прошлое своей семьи.

– Как ты.

«Как я», – соглашался Абраша. Николай не рассказывал, но по некоторым репликам Абраша понимал, что он – не плебс. И не из простой семьи, и далеко не глуп и сер, как казался, как хотел казаться… И эрудиция, и какая-то особая культура, и такт вдруг да выплескивали, как бы он не запрятывал их от посторонних глаз. Жизнь его сильно, видимо, поваляла в грязи. «Тонкая натура». Если бы не срывался в запои… И моча у него, как у Абраши, в голову ударяет. Ничего не соображает, когда драться начинает. Как сумасшедший…

– Помирись с ним.

– Так мы уже и помирились, литруху раздавили, песни попели, он даже поплакал, да и я слезу утер.

– Почему ты никогда не можешь мимо пройти?

– А папа мог? А ты могла?

– И где мы?

– Вы – во мне.

– А ты в ком?

* * *

Почему в одну ночь были нарушены все законы, традиции, заповеди? Всю свою историю Синедрион заседал в «Палате тесаных камней». Никогда не было исключений. Никогда не было заседаний вне стен Ликшат ха газит. Вплоть до разрушения Храма. Храм был разрушен 9-го Ава 70 года. Тогда уже Пилата не было, кажется, в живых. Не важно. Важно: он сменил Валерия Грата в 26 году, а был отозван в начале 36 года: слишком уж зверствовал, мздоимствовал, провоцировал иудеев. Не смог Тиберий терпеть такого наместника во взрывоопасной Иудее. Во всяком случае, суд над Иисусом происходил задолго до разрушения Храма. Почему же вдруг в первый и в последний раз собрался он в доме у Первосвященника? После разрушения Храма, действительно, Синедрион мог заседать в доме наси – его председателя. Но – после разрушения. Далее, не совсем понятно: в доме Каиафы, как в синоптических Евангелиях, или в доме Анны (Ханана), как у Иоанна? Не было у Анны официальной юридической власти, но фактическое влияние его, как главы мощнейшего семейного клана, было несравненно больше, нежели у Каиафы. Где же решалась (сейчас не важно, с каким знаком) судьба Учителя? В дом ввели Его, как сказано у Луки (Лк. 22, 54), или во двор дома, как у Матфея и Марка – косвенно (Мф. 26, 57–58, Мк. 14, 53–54) и Иоанна (Ин. 18, 15)? – В любом случае не в Синедрионе, ибо Синедрион – не только состав, но место. Далее: Ренан утверждал, что пружиной этого заговора был Анна – Ханан, и первый допрос происходил в доме Анны, и тройное отречение Петра произошло именно в этом месте, что вдвойне противозаконно, ибо, при всем влиянии Анны, не имели силы решения, принятые в частном доме. Матфей же свидетельствовал, что «взявшие же Иисуса отвели Его к Каиафе», что также лишало все решения легитимности, и там трижды было сказано «нет» – «я не знаю, что ты говоришь», «я не знаю Этого человека» – дважды, и «тотчас пропел петух» (Мф. 26, 70, 72, 74).

«Синедрион собрался у Каиафы», – писал Ренан. Но у Матфея сказано, что у Первосвященника собрались «книжники и старейшины» – они могли быть членами Синедриона, но члены Синедриона, еще не Синедрион как высшая судебная инстанция. Только Марк свидетельствует: «первосвященники же и весь синедрион искали против Иисуса свидетельств» (Мк. 14, 55)… Скорее, это не был Синедрион в полном официальном составе, хотя Иоанн утверждает обратное (Ин. 18, 22): как он мог собраться в столь короткое время, да еще накануне праздника?! Осудить же колено первосвященника или лжепророка мог лишь суд в полном составе из семидесяти одного человека.

Впрочем, Синедрион существовал примерно лет восемьдесят до Новозаветной трагедии. Наместник Габиний разделил страну на синедрии или синоды. Случилось это лет за пятьдесят до рождения Иисуса. Так что Синедрион, действительно, был молод, его традиции могли еще не откристаллизоваться. Однако были нарушены не традиции Синода, но традиции – незыблемые – иудейства. А это – тысячелетия. Но главное: не где, а когда были нарушены эти законы.

«Пропел петух» – стало быть, под утро – здесь начинаются главные загадки. Трижды отрекся Петр в ночь на 13 Нисана. А вот этого не могло быть. Великий Синедрион созывался в Храме дважды в день – около семи тридцати утра и в начале четвертого дня. И никогда ночью! Суд над Учителем шел ночью! И взяли Христа ночью. «И снова придя, нашел их спящими, ибо глаза их отяжелели. (…) И приходит в третий раз и говорит им: что же вы спите и почиваете?» (Мк. 14, 40, 41) – «почивали», потому что была ночь – «И тотчас, пока Он еще говорил, приходит Иуда…» (Мк. 14, 43). Однако Богом данное право воспрещало ночной арест, равно как и ночной суд. Петра и Иоанна, к примеру, при их всенародном учении об Иисусе арестовали в вечер и отдали под стражу до утра: «наложили на них руки и отдали под стражу до следующего дня; ибо уже вечер был» (Деян. 4,3). Немыслимое и небывалое в древнееврейской истории и праве преступление – арест и суд ночью. По Закону и традиции, все участники этих нарушений подлежали смерти.

Утром следующего дня, то была суббота, постановили предать смерти Иисуса. «Итак, ведут Иисуса от Каиафы в преторию. Было утро, и сами они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но есть пасху». (Ин. 18, 28). Иначе говоря, событие происходило в первый день Опресноков – начало Великого Иудейского праздника – недели вкушения пасхального агнца. Вот еще одна причина, по которой все эти судьи были бы лишены жизни, сотвори они всё то, о чем повествуют Евангелисты и что принято на веру тысячелетиями. Ибо официальные собрания в «Палате тесаных камней» происходили только утром и днем, никогда ночью и никогда в субботу и никогда в праздники и их кануны. Это было собрание, от которого исходил Закон на весь Израиль, нарушать его не мог ни один иудей – в том числе и в первую очередь – члены Синедриона.

Но не только эти незыблемые законы иудейства были сокрушены. «Первосвященники же и синедрион в полном составе искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать его смерти. И не нашли, хотя и много явилось лжесвидетелей(…) Они же ответили: повинен смерти. Тогда плюнули ему в лицо и заушили Его; другие же били Его» (Мф. 26, 59–60, 66–67). «Когда же Он сказал это, один из служителей, стоявших поблизости, ударил Иисуса в лицо и сказал: так-то отвечаешь Ты первосвященнику» (Ин. 18, 22). Это дело немыслимое: чтобы судья (или судьи) плевали в подсудимого или заушили, то есть били его наотмашь рукой по лицу (Мк.), или позволяли это делать служителю (скорее всего, рабу) – прямо во время суда (Ин.) – немыслимое это дело. Всякое бывало в мировой, равно как иудейской истории, но такого никогда не случалось, не могло случиться!

Далее, как произошло, что Иисус фактически был осужден на основе самопризнания, которое могло оказаться самооговором, что категорически воспрещалось древнеиудейской судебной практикой: никто не мог сам признать себя преступником, ибо пристрастен был к самому себе. Юридическую силу имели только свидетельские показания, данных под присягой, и их должно было не менее двух – идентичных. Но – «свидетельства эти не совпадали» (Мк. 14, 56). Воспрещалось посылать на смерть по показаниям одного свидетеля, о чем напоминал судьям и Христос (Ин. 8, 11). В случае с Иисусом именно это и произошло. «Ближнего своего» обрекли на смерть по показанию одного свидетеля, ночью (то есть «при помутнении ночного разума» и при «ослаблении возможностей обвиняемого для защиты»), не имея на то права, нарушив незыблемые законы иудаизма.

«Искали лжесвидетельства (…) И не нашли, хотя и много явилось лжесвидетелей». – Но сказано: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» – 9-я заповедь Десятисловия (Исх. 20,16). Древнейшая иудейская традиция предписывала лжесвидетелю наказание, равнозначное предполагаемому наказанию обвиняемому. Были распяты или обезглавлены лжесвидетели против Иисуса?..

Где свидетели защиты, обязательные для древнееврейского судебного процесса, где данное обвиняемому время, необходимое для подготовки его к защите, где глашатаи, которые по требованию Талмуда должны были шествовать к месту казни перед осужденным и восклицать: «Сей человек, сын такого человека подлежит казни за такое преступление, всякий, кто может сказать в его защиту, да скажет!» (Санхедрин 6:2)???

…Да, случай был особый. Тот, когда, согласно Мишне, Синедрион из законодательного органа превращался в суд. Это могло быть только, когда разбирались дела первосвященников или лжепророков. Иисус, по мнению иудаизма, – лжепророк. С другой стороны, скольких лжепророков знала земля Иудеи и Израиля! И никогда, никогда ни одно установление, ни одно правило не нарушалось.