Текст книги "Абраша"

* * *

Кульминацией прожитых суток становился вечер. Вечер – это когда за окном темнело, папа садился на диван и смотрел в ящик, на боку которого мелькали цвета, блики, тени, лица, возможно, человеческие, металлические мертвые голоса говорили какую-то чепуху, звучали неприятные громкие звуки, особенно в тот момент, когда папа выдыхал: «Ну, вот, Родя, наконец, и «Время». Собак там почти не показывали, а если и показывали, то они его не волновали, потому что были не живые, от них ничем не пахло, и его совсем не тянуло переотметить после них свою территорию. Он ложился на диван рядом с папой, долго устраивался, уминая лапами удобную ложбинку, прижимался к нему и, вздохнув, как человек, который потрудился на славу и, наконец-то, заслужил отдых, начинал в полной мере наслаждаться покоем, теплом, любовью. Оглядевшись вокруг, проверив, всё ли в комнате в порядке, не грозят ли папе угроза, подвох или неприятность, он устраивал свою голову у него на коленях, так, чтобы было удобно его видеть, и начинал на него смотреть. Родик знал, что этот папа – не его родной папа. Его родной папа был, кажется, большим, чуть прихрамывающим черным псом с белой грудью и порванным ухом. Но Родя его плохо помнил. Он также знал, что новый папа – не папа, а «Захар Матвеевич»: так его звали остальные люди, которые оказались не такими уж плохими и злыми – никто из них не бил его, не гнал, не кидал в него палками или камнями и даже не пугался его. Сначала Родик удивлялся и непроизвольно поджимал хвост – не от страха, ибо он не был трусом, а из-за осторожности, которая ведь никогда не помешает. Потом привык. Что такое «Захар Матвеевич» он не понимал, но догадывался, что это хорошее слово, так как произносилось этими другими людьми ласково, тихо и с уважением.

Лежа на диване в эти прекрасные вечерние мгновения, Родик думал. О чем он думал, я не могу вам сказать с абсолютной точностью. Скорее всего, он и сам бы не сформулировал свои мысли. Они были отрывочны, но глубоки по смыслу. Так, часто приходило в голову: зачем папа каждый день покупает ему колбасу? Есть такой удивительный, шикарный деликатес, при одном воспоминании о котором его желудок начинал содрогаться в сладостных спазмах, так обыденно питаться этим редкостным продуктом каждый день, а не получать его как дар небес раз в полгода, а то и раз в жизни – кому как повезет, – казалось ему недопустимой и никому не нужной роскошью. Или он начинал испуганно размышлять, а вдруг папа встретит на улице какую-нибудь никчемную собачонку, сжалится над ней по своей простоте душевной и пригласит к ним домой? Конечно, Роде было бы веселее: казалось забавным повозиться с этой непрошеной гостьей, поучить ее уму-разуму, возможно, оказать незначительную услугу… Но сам факт появления пусть ущербного, пусть нелепого, пусть жалкого, но конкурента опрокидывал все доводы pro и оправдывал всесилие одного, но мощного довода contra. Иногда ему казалось, что папа его меньше любит, и это подозрение приводило в отчаяние. Однако такая мысль посещала Родю нечасто. Зато почти каждый день он корил себя, что недостаточно заботлив, недостаточно услужлив и, вообще, он не в состоянии хоть как-то ответить достойным образом на всё то добро, на то счастье, которые дарил ему каждый день его новый друг. То, что друг, Родик понял уже на первых минутах их знакомства. Он лишь не подозревал, что на свете бывают такие преданные, такие всесильные, такие мудрые и хорошие друзья. И осознание своей беспомощности, своей ущербности в деле выявления искреннейшей благодарности угнетало его.

Порой, лежа вечером на диване, положив голову на колени «хозяина живота его», наслаждаясь прикосновениями к своей голове пальцев и ладони этого человека и погружаясь в дрему, Родик иногда вспоминал другие руки, других людей, другую жизнь. От таких воспоминаний он моментально просыпался, уши непроизвольно вытягивались в тревожную стойку, хвост напрягался, выказывая непоколебимую готовность всего собачьего его существа к отпору, и грозный рык непроизвольно вырывался из самых глубин его многоопытного нутра.

– Ну что ты, что ты, успокойся. Я же с тобой, – слышал он спокойный голос и, глубоко-глубоко, облегченно вздохнув, расслаблялся, закрывал глаза и продолжал свои размышления.

– Я спокоен, я спокоен, только ты, того, не переставай почесывать меня за ухом. Вот так.

* * *

Здравствуй, свет мой, Батюшка, Сереженька милый!

Я совсем уж заскучал, но, надеюсь, скоро смогу обнять тебя, и мы выпьем. По случаю нашей встречи я куплю коньячку – помнишь, как в последний раз, когда ты принес вместо своей чекушки бутылку коньяка, а Тата, по привычке, приготовила на закуску винегрет и селедку с лучком и отварную картошечку с укропом, и мы пили коньяк, а закусывали селедкой с винегретом (точнее, пил ты, а я, дураком был, лишь пригубил). Незабываемый вкусовой букет!

Я рад, что Тата понемногу, как писал мне Николенька, выходит из своего состояния. Лишь бы опять не сорвалась. Ты слышал про Иру? Я безумно рад!!! Дай Бог счастья моему мальчику.

Короче, я начинаю мало-помалу жить вашей жизнью. Долго раздумывал, мучился, сомневался, но как-то помимо моей воли и моего разумения, сознание стало само перестраиваться, и то, что пару месяцев казалось неразрешимой проблемой, постепенно теряло черты проблематичности, но приобретало привлекательность. Что бы ни ожидало меня на воле, в любом случае – это жизнь, в которой и трудности – счастье.

У меня ничего особенно нового. Режим ужесточили, шмонают по полной программе, часто среди ночи, чего раньше не было. Но меня это и не пугает – прятать всё равно нечего, зря все эти вертухаи стараются, – и даже не раздражает, потому что знаю, скоро всё это кончится. Одно расстроило: помнишь, я тебе писал об «особенностях» нашей библиотеки, где я искал одно, а нашел совершенно другое. Так вот, библиотекаршей была милейшая старенькая женщина, в книгах ничего не смыслившая и, думаю, даже не очень-то и грамотная. Безобидная, тихая старушка, чистенькая, прозрачная. Ее арестовали. Говорят, якобы за то, что хранила антисоветскую литературу. Бред, как, впрочем, и всё остальное. Жаль ее. Куда ее могут сослать из нашей берлоги, ума не приложу, разве что в пески Средней Азии. Загубят…

Так что библиотеку сейчас вычистили, но я в ней не нуждаюсь. Ты будешь смеяться, но из читателя Ваш покорный слуга переквалифицируется в «писателя». Пришла в голову одна вздорная идея: сопоставить деспотические формы правления с тираническими. Дело в том, что греки в понятие тирания вкладывали иное содержание, нежели мы – люди Нового времени. Для современников Аристотеля тиран – отнюдь не обязательно жестокий, кровавый диктатор, как принято считать сегодня, то есть не деспот. Деспотия – это – да, это не только абсолютная, часто тоталитарная власть, но управление государством и подданными по принципу управления хозяином своими рабами. Однако деспотия – законная власть. Тирания же у греков – власть по своему генезису незаконная. Тираном мог быть и вполне вменяемый, гуманный представитель элиты (как, например Клисфен Сикионский), силой, обманом, хитростью, подкупом присвоивший власть, по праву ему не принадлежащую (как, скажем, Фрасибул в Милете). Часто это были аристократы высшей пробы, сознательно порвавшие связи со своим классом и с помощью демоса захватившие власть (как Писистрат в Афинах). Иначе говоря, тирания в первоначальном смысле имеет синонимом узурпацию (Наполеон – тиран), тиранию в древнегреческом понимании в чем-то можно сопоставить с римским цезаризмом (это нуждается в проверке!).

Короче, я, во-первых, задумал разобраться с терминологией, классификацией видов и подвидов тираний и деспотий, а во-вторых, сопоставить некоторые аспекты классических деспотий в Ассирии, Вавилоне, государстве Великих Моголов с греческими тираниями в Афинах, Милете, Сиракузах (время Дионисиев Старшего и Младшего, а также Агафокла). Очень интересные могут быть выводы. И очень актуальные. Впрочем, не хочу загадывать и перепрыгивать через «ров фактов». Здесь я, конечно, никакими материалами располагать не могу, лишь набросал схему работы, ее «график», завязал «узелки» на пути размышлений, расставил указатели для поиска материала, который, безусловно, опрокинет первоначальные идейки. Во всяком случае, жизнь на воле засверкала манящими огоньками новых раздумий и оформления их на бумаге, что я очень люблю.

Если же учесть счастливые изменения в жизни Николеньки и некоторый прогресс с Татой, то —… жизнь прекрасна.

Письмо это передаю с Маргаритой. За нее кто-то вступился в Москве, и ее, слава Богу, условно-досрочно освобождают. Через неделю она отправится в путь. Поедет через Питер, где передаст письма моим, а потом – домой в Москву. Больше, надеюсь, про Гришку Отрепьева и Володьку Ульянова болтать не будет. Я же послезавтра отправляюсь – меня зачем-то отправляют – на дальний загот. пункт. Наверное, чтобы похлебал говна поболее перед освобождением. Это – глухомань непроходимая, там даже конвоя толком, говорят, нет, так как бежать немыслимо (как, впрочем, и отсюда). Пробуду там две недели, а по возвращении начну собираться. Надеюсь, к ноябрьским праздникам буду дома. Посему это – последнее письмо.

Обнимаю тебя, друг ты мой верный!

Твой Саня.

До встречи!!!

P.S. Всё хотел тебе написать, да забывал. Что меня всё время мучает: и на допросах у следователя, и по ряду других мелких признаков я убедился и убеждаюсь, что им всё известно. Известны не только мои мысли – я их особенно и не скрывал, но и фразы, выражения, слова, которые никто, кроме тебя и Таты и слышать не мог (Николенька не в счёт, он был малышом, потом повзрослел, конечно, но на него подумать не могу!). Откуда? Я всё время об этом думаю, и никак не могу понять. Мистика какая-то. Причем страшная.

Твой С.

Подлн. доставлен адресату. Копия пришита к делу №…/… «Лингвиста».

Майор Хохлов В. Г.

Дорогой Саркис Саркисович! Забегал к тебе на минутку, но меня не пропустили: во время обхода нельзя. В справочной обрадовали, сказав, что состояние твое стабильное, а одна знакомая милая докторша – подполковник мед. службы, уверила, что такие опухоли они удаляют, как семечки щелкают, и после операции ты будешь «совсем, как новенький!» Так что держи хвост пистолетом (скорострельным!).

Забегал к тебе, чтобы справиться о самочувствии, обнять и поблагодарить за твою мудрую седую красивую голову. Вот заболел ты немного, а мы без тебя как без рук. Спасибо за советы, в частности по поводу С-кого – ты наверняка помнишь. Всё сделали, как ты рекомендовал – замечательно получилось, а получится еще лучше – всё складывается, как по нотам, ты нашел оптимальный вариант (прилагаю копию копии его письма). С меня бутылка «Юбилейного» – твоего любимого. Так что поправляйся. Передаю апельсины, яблочный сок и пирожки с капустой – удивительно вкусные. Их специально для тебя жена Николая Сергачева – Ирина приготовила. Она редкая кулинарка. Погода хреновая. Мокрый снег. Но к твоей выписке обещали «сухую солнечную» (если обманут, получат по статье 58 – 1а!).

Из Сергач. выходит хороший аналитик – с твоей легкой руки. Я фактически передал ему рутину по делу «Лингвиста» и переключил на него «Лесника».

Поправляйся!

Жму руку.

Твой Кострюшкин.

* * *

14-е…

Господи, какой ужас! Это просто кошмар! Они только что ушли – сейчас уже 3 часа ночи, а я никак не могу успокоиться. Они уезжают!!! Катерина, моя Катюха, русопятая от кончиков волос до попы – в Израиль!! Да и Кузя – тот еще Еврей Евреич! Мама, кажется, у него полукровка. Да и то, не точно. А папа – хохол! Впрочем, это и не важно. Важно – уезжают – насовсем – в другую страну, чужой язык, чужие нравы, обычаи, всё чужое. Когда отсюда сматывают удочки настоящие евреи, это понятно, я сама бы на их месте драпала, не оглядываясь, от этих первых отделов, полупьяной гопоты, от всех этих сафоновых, суровых, бубеновых, которые сгинули, и новых, нарождающихся шафаревичей, кожевниковых, кочетовых и прочей сволочи. Но Кузя с Катюхой – два курносых беленьких грибочка, они-то никогда ни при какой погоде с антисемитской мразью не сталкивались. Господи, как же я без Катюни? Больше ни с кем не поделиться, не посплетничать…

15 апреля…

Вчера не дописала, не могла собраться с мыслями. Наверное, они правильно делают – я так бы не смогла, – но правильно. Не они первые, не они последние. И еще не известно, куда они после Вены направятся. Дай Бог им удачи. Ужас весь в том, что навсегда! Навсегда я теряю близкого человека, никогда больше не увижу мою Катерину, а ведь вся жизнь – с горшка – прошла с ней.

А еще я очень испугалась за Коку. Даже не знала, как ему сказать. Испугалась потому, что «дурной пример заразителен». (Дурной – не дурной, не в этом дело – заразителен!). Тем более что, как мне казалось, почва для такого решения у него подготовлена. Он уже не один раз заводил разговор об Ариадне Скрябиной – запала она ему в душу. Это стало какой-то Idée fixe: быть с обиженными, с оболганными, как он говорит. Когда я ему возразила, что Ариадна, как-никак, вышла замуж за иудея – прекрасного поэта, кстати, Довида Кнута, посему переход в веру мужа не такая уж редкость, он взорвался, накричал на меня, что я ничего не понимаю, фыркнул и хотел уйти. Правда, потом отошел и пытался мне объяснить, что мои слова – это перепевы мнений людей либо безграмотных, либо юдофобски настроенных, которым невмоготу признать величие Ариадны, поперек горла ее жест, а переход в иудаизм в том историческом контексте был именно жестом свободного мужественного и принципиального человека. Он, как всегда, прав: дочь великого русского композитора до Кнута уже дважды была замужем и оба раза за иудеями – один раз за композитором Лазарюсом, а другой – не помню, за кем, – но в иудаизм не переходила; сделала она это только перед лицом непосредственного вторжения немцев, зная о судьбе еврейства на оккупированных территориях, то есть сознательно бросала вызов наци. Кока добавил: это была «брошенная им в лицо перчатка», демонстративный «шаг вперед» – в «строй гонимого и убиваемого народа» (когда Кока разгорячится, он начинает очень уж красиво излагать). Я опять, дура, попыталась возразить ему, что, не умаляя героизма этой женщины, принявшей гиюр буквально накануне нацистского вторжения и разгрома Франции, не понимаю, как можно было рисковать ребенком – беззащитным новорожденным мальчиком, которому она сделала, как и положено, на 8-й день обрезание, находясь на нелегальном положении, в самый страшный для нее 43-й год, когда она занималась отправкой еврейских детей в нейтральные страны и доставкой во Францию оружия, возглавляла штаб еврейского партизанского отряда в департаменте Од, то есть находилась ежесекундно в одном шаге от смерти или концлагеря, – она же рисковала не собой, а маленьким Йосей. Причем она не была наивной француженкой, верящей в «цивилизованность» немцев: она писала – кричала – в своих статьях задолго до катастрофы, когда еще Европа благостно взирала на кровавые забавы жизнерадостных арийцев, о том, что ждет Европу и еврейство под нацистами. Осознавая всё, пошла на это – не по-ни-ма-ю! – Кока долго молчал, потом сказал: «и не поймешь». Тогда меня осенило, что, будь он на месте Ариадны Скрябиной, мог бы поступить так же. Идея встать в «один строй с обиженными…» – Что ему может взбрести в голову? Особенно после Катькиного решения об отъезде! Ведь собиралась же «взойти в Иерусалим» Ариадна. – Господи, помоги мне, грешной. Может, и он надумает на Землю Обетованную? – Ну, это – без меня! А ведь может!..

17-е…

…Нет, не может!!! Всю ночь не спала, перебирала в памяти каждый день, и вспомнила его спор с Кузей – месяца за два до Катькиного сообщения. Тогда я не придала спору никакого значения – выпили немного, посему заспорили: что еще делать, не танцами же – обжиманцами заниматься. Катька сидела, вязала и очень внимательно прислушивалась к спору – слишком внимательно, раньше эти темы ее не волновали…

А завелись они с Кузей, уцепившись за строчки Ахматовой: «Но вечно жалок мне изгнанник, как заключенный, как больной…» – это как бы в ответ на ее более раннее: «Мне голос был…». Кузя вскипел: мол, Ахматовой жалко, как больного, Бунина, или, может, Ходасевича, или Алданова, или – он долго сыпал именами, – «а это цвет и русской словесности, и индикаторы ее совести». Кока даже оторопел от такого натиска и не знал поначалу, что ответить. Кузя же, который обычно Коке в рот смотрел, ободрился и продолжал, что, в этом случае, Ахматовой не жаль Алексея Толстого – «не больного и не заключенного», купавшегося в роскоши и т. д., – но на его – Кузин – вкус, Бунин, в нищете, в Грассе, создающий «Темные аллеи» в тысячу раз ближе и дороже, нежели Алексей Т. в своих поместьях, на своих авто, со своими уникальными трубками, вымучивающий свой блядский «Хлеб» и облизывающий Сталину все места. – Я такой прыти от тихого Кузи не ожидала. Чтобы сбавить обороты, я встряла и сказала, что, во-первых, не надо даже произносить по соседству имена Ахматовой и последнего Толстого, во-вторых, и это главное, правы обе стороны – и Ахматова («я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был»), и ее оппоненты («оставь свой край глухой и грешный»), ибо это – известнейшая оппозиция «СВОБОДА» или «РОДИНА». На меня посмотрели, как на заговоривший чайник. Кока помолчал и поддержал: «там, где мой народ, К НЕСЧАСТЬЮ, был…» – не в роскоши, а в несчастье. То есть не с сервильным Толстым призывается Ахматова быть, а с несгибаемым Шаламовым. Кузя ответил, что неизвестно, как бы поступил тот же Шаламов, будь у него возможность «сделать ноги» из «соц. рая». Кто такой Шаламов, я не знаю. Пока я говорила, они еще выпили и поначалу успокоились. Кока продолжил, что, наверное, честнее быть со своим народом, особенно, если народ в беде. Как можно бросить близких? Представь, обратился он к Кузе, что Корчак бросает детей, идущих в газовую камеру, и спасается за границей. Или Ариадна Скрябина, ставшая Саррой Кнут – не это ли высшее подвижничество, высшая ступень человеческого благородства и мужества? – Он всё время мысленно обращается к Корчаку и Ариадне, не нравится это мне… – Но Кузю было не сбить: «ну, ты сравнил»… – далее был ненормативный пассаж. Вообще, в тот вечер мы с Катюней наслушались много новых слов… «Сравнил беспомощных детей, идущих на страшную смерть, и нацию, уничтожаемую только за то, что она – такая нация, а не другая, уничтожаемую планомерно и безжалостно, – с бандитской шайкой, захватившей страну и народ, которые не только покорно, но с радостью насилие над собой терпят» – это Кузя. Никогда не предполагала в нем столько «гражданской активности». Интересно, это в нем «от рожденья», и он удачно тихарил, или он к эмиграции подготовился… Кока переехал в другую плоскость: а «наши песни и наши иконы, и над озером наша сосна»… – Кузя подхватил: «журавль у ветхого колодца, над ним», – не помню, – «облака, в полях скрипучие колодца, и запах хлеба» – «и тоска» – это они вместе закончили и обнялись. Я чуть не заплакала. Потом они говорили долго, почти до утра, пока сереть за окном не стало, о том, что свобода без родины – это несчастье, – но свобода, родина же без свободы – уже и не родина: «Колыма для дальневосточника – это родина, если он не за колючей проволокой, под конвоем же это – не родина, а концлагерь» – это Кузя. «Ну, вы сейчас договоритесь!» – взъелась Катюня… Сошлись на том, что хрен редьки не слаще, но один бы выбрал одно, другой – другое. Кузя свой выбор подтвердил, Думаю, Кока – тоже подтвердит. Когда ребята ушли, он, засыпая, повторял: «… с моим народом… к несчастью был…»

… Не уедет!!! Не уедет он, Тимоша, он останется с нами!!!

* * *

– Врет, наверное, что переучет.

– Конечно, врёт. У-у, сука жидовская, старая блядь.

– Что делать будем, Толян?

– Витек, кончай сопли жевать, раскинь мозгами, ёпт… Может вон ту бабу с сумочкой прихватить?

– Она не одна…

– Слушай, а может какой ларек пощупать?

– Не-е… Стрёмно… Загремим. Сигнализация…

– У меня всё нутро горит.

– Даже на пиво нет, блин.

– Ну, попадись мне…

* * *

Сегодня Олежка был выходной, поэтому встали они с Настей поздно – по радио заиграли производственную гимнастику.

– Ничего себе, уже одиннадцать! Ну, мы и поспали!

– А куда торопиться?

– Это точно.

Торопиться им действительно было некуда. День выдался солнечный, сухой. Чуть подморозило. Позавтракав, Олежка вышел во двор, а Настя присела на минутку у окна. Событие это было чрезвычайное: сколько Настя себя помнила, с утра до ночи она носилась по дому, по двору, даже ела второпях, на бегу. А тут она сидела и смотрела в окно. Олежка, не торопясь, возился у калитки, налаживая защелку. Около него заинтересованно крутился Филомей, деловито помахивая хвостом. Подошла Зинаида Федоровна, остановилась, о чем-то поговорила с Олежкой. Постояла, постояла, почесала языком – Олежка в основном кивал головой – и двинула дальше, в магазин, наверное. А может, и в Правление. Олежка подошел к сарайчику, видимо, искал молоток или гвозди. Тишина. Такой покой давно не посещал Настину жизнь, и она была счастлива.

Накануне Олежка с Николаем пилили дрова. Николай где-то купил пять кубов хорошей сухой древесины и половину уступил им. После работы Настя накрыла стол, работников сам Бог велел угостить, тем более, что она загодя наготовила пельменей и не рассчитала, получилось на роту солдат. Всё сложилось удачно, потому что знакомый Олежкин мясник – тоже афганец – нарубил по блату хорошего мяса трех сортов понемногу, и оно пригодилось как никогда кстати. Пельмени Настя готовила по рецепту Ариадны Феликсовны с ее особым соотношением свинины, говядины и баранины плюс она помнила мамины секреты приготовления теста, поэтому, по общему мнению, никто из обширного круга Настиных знакомых не добивался такой сочности и такого вкуса начинки и такой прозрачной нежности теста. Пили, как ни странно, немного, хотя и Николай принес поллитра, и у Насти в загашнике хранилась бутыль самогона. Собственно, Олежка вообще пил мало, Николай же мог уйти в штопор, чего Настя, честно говоря, сильно опасалась. Но вчера всё было хорошо и чинно. Просто сидели, выпивали, закусывая зеленым луком с салом и хлебом, солеными помидорами, пельменями, и разговаривали. Слава Богу, Олежка в последнее время уже почти не заводился на афганскую тему. И вчера он больше слушал Николая, который почему-то стал рассказывать о своей жизни, о своих родителях, о своей жене – оказалось, что он был женат, но жена его погибла лет семь тому назад. Настя ничего об этом не знала. После этого, видимо, Николай и стал иногда запивать по-«черному», но тему эту, естественно, не поднимали. Родители же у него были известные люди, занимались наукой, но какой именно Настя так и не поняла.

После вчерашнего вечера у Насти камень с сердца упал. Хотя никаких последствий после той безобразной сцены у лавки не было, но всё равно натянутость и у Олежки с Николаем, и у неё была. Настя всё время корила себя, что как дикая кошка вцепилась в Николая. «Вот клок волос выдрала», – смущенно вспомнил он давеча. Подумаешь, выпил мужик, ну, понес какую-то ахинею, чего драку то устраивать! И Абраша, тот тоже хорош. Оба, как сумасшедшие, невменяемые какие-то, себя не помнят в драке. Ну, да и я хороша… Ссора угасла, но вот осадок остался. Абраша давно уже свою поллитровку с Николаем раздавил, а вот у них с Олежкой никак не получалось. Слава Богу, вчера всё и сладилось. Николай сам предложил дров, и было видно, что он рад возможности окончательно избавиться от «послевкусия» той драки. Слово «послевкусие» занес в Настин лексикон Абраша, и оно очень Насте нравилось. И вообще, что за жизнь у Николая? Такой мужик ладный, высокий, умный, у него книг – полный дом, а один. Все его близкие уже на том свете, а он вот мается в их забытом людьми и Богом поселке. Жаль его.

Олежка достал топор, приготовился колоть вчера напиленные дрова. Он посмотрел в окно и улыбнулся Насте. Его мохнатые ресницы смешно и трогательно сделали свои «хлоп – хлоп», и Настино сердечко скатилось вниз и в сторону.

* * *

УКГБ по Ленинграду и Ленинградской области.

Пятое Управление.

Аналитический отдел

Дело №…/… «Лингвиста».

Совершенно секретно.

В одном экземпляре.

За последние месяцы контакты с «Лингвистом» и его женой («Боярыней Морозовой») практически прекратились. Были две встречи, но интересующие Вас темы не затрагивались. Складывается впечатление, что они как бы отгораживаются невидимой стеной, не подпускают близко, иначе говоря, такой близости и откровенности, как было ранее, уже почти нет. Исходя из этого, считаю разумным контакты, если не прекратить, то свести к минимуму или, во всяком случае, не проявлять инициативы, которая может их насторожить.

За последний период отмечу предновогоднюю встречу, о которой не успел доложить вовремя. Это, пожалуй, – единственная результативная встреча. Конкретная информация – нулевая. Но «Л.» был на редкость разговорчив. Он явился домой, когда я уже находился там, в состоянии алкогольного опьянения средней степени, что крайне не характерно для него. Свое состояние он объяснил удивленной жене совместным распитием спиртных напитков с сослуживцами по случаю приближающегося Нового года. Именно этим можно объяснить его непривычную разговорчивость и откровенность. Из разговоров того вечера могу выделить следующее.

На вышеупомянутую предновогоднюю вечеринку заявился один молодой писатель (далее – «Писатель»), фамилию которого «Лингвист» не запомнил (или не хочет открывать). Этот писатель заехал за своей пассией, которая работает под началом «Л.». Будучи уже в сильном подпитии, «Писатель» (человек, видимо, сильно пьющий) с удовольствием согласился остаться, и пробыл с сослуживцами «Л.» до тех пор, пока не закончилась водка, развлекая собравшихся всевозможными анекдотами. Однако «Л.» запомнил одну история, рассказанную «Писателем». Во время одной из встреч с известной писательницей Верой Пановой (П. – трижды лауреат Сталинской премии, автор романов «Спутники», «Кружилиха», повести «Сережа» и др., второй муж – Борис Вахтин репрессирован в 1935 году, сын от этого брака – также Борис находится в ДОРе по делу Марамзина и Хейфеца, на третьего мужа – Давида Дара /Рывкина/ – активиста компании по защите Бродского и Солженицына также открыто Дело Оперативной Разработки – кап. Ник. Сергч.), с которой «Писатель» был в дружеских отношениях, зашел разговор об антисемитизме. «Писатель», являющийся, по словам «Лингвиста», евреем, заметил, что, при всем своем отрицательном отношении к антисемитизму, он считает, что руководящие посты в государстве должны, всё-таки, занимать коренные представители титульной нации, то есть русские – в России, французы – во Франции и т. д. На что Панова ответила, что это и есть антисемитизм. И пояснила: руководящие посты должны занимать не коренные, а достойнейшие. Эта сентенция привела «Л.» в восторг, и он долго развивал эту тему. В частности, он утверждал, что титульная нация обязана выращивать «достойнейших», но, если она не в состоянии этого сделать, то надо следовать примеру хотя бы англичан, которым хватило мудрости и политического опыта призвать к рулю еврея Дизраэли – самого удачного премьер-министра Англии XIX века, сделавшего королеву Викторию Императрицей Индии, основавшего Консервативную партию, установившего контроль над Суэцким каналом и, кстати, хорошо поставившего на место Россию во время Берлинского конгресса 1878 года, когда под давлением Дизраэли, пославшего флот в Дарданеллы, и Бисмарка российская делегация была вынуждена ограничить свое влияние на Балканах и, главное, подписать пункты договора, дававшие всем вновь образованным государствам Балкан свободу вероисповедания и гражданские права. «Морозова» процитировала Черчилля, сказавшего, что в Англии нет антисемитизма, так как англичане не считают евреев умнее себя. Затем разговор зашел о позитивной роли евреев в руководстве разных стран. «Лингвист» назвал «птенца Петрова» Шафирова – португальского еврея Шапиро, «Морозова» – потомка Шафирова – графа Витте. «Лесник» заспорил, доказывая, что Витте был православным из семьи голландцев, проживавших в Прибалтике, но «Морозова» настаивала, что Витте был прямым потомком одной из дочерей Шафирова. Вспомнили скандал, связанный с женитьбой Витте на разведенной еврейке Лисаневич. «Лингвист» заявил, что, слава Богу, этот брак не оборвал карьеру Витте, так много сделавшего для России, которая, «увы, не пошла по пути, предсказанному этим умным политиком». «Лесник» заметил: «это – к разговору об антисемитизме: Николай, как и Александр Третий был юдофобом, но Витте взошел на самую высокую ступень бюрократической лестницы, представить же себе в окружении Гитлера на столь высоком посту человека с долей еврейской крови, невозможно». Все согласились, но тема развития не получила. Далее «М» посетовала, что в руководстве СССР нет умных евреев, кроме, как она сказала, «дрессированного Дымшица», то есть нет «людей, способных остановить скатывание страны в задницу». «Л.» заметил, что Дымшиц – толковый хозяйственник, плановик и эффективный руководитель. Далее разговор продолжился в том же направлении: говорили об Австрии – «Морозова» заметила: поразительно – страна, давшая одной из первых в Европе при Императоре Иосифе – «вот уж идеальный самодержец был» – это «Морозова», на что «Лингвист» тут же среагировал: «идеальных самодержцев не бывает по определению», – страна, давшая, причем, без всяких революций, «Закон о веротерпимости», по которому евреи получили de facto невиданные послабления, страна, в которой со времен матери Иосифа – Марии Терезии стала традицией терпимость к иудеям даже некрещеным, но особенно к выкрестам – достаточно вспомнить фон Зонненфельда, того самого, кто законодательно отменил пытки в Австро-Венгрии, основал Национальный театр, был Президентом Академии наук и личным другом Императрицы – в этой стране появился зоологический антисемит Гитлер. «Лингвист» пошутил, что срабатывает закон «отрицательной корреляции», когда уменьшение одной переменной влечет увеличение другой. На этом разговор иссяк. Остальную часть вечера говорили об успеваемости сына «Л.», о книгах и пр.

В заключение могу констатировать, что в доме царит атмосфера напряженности, подозрительности и ожидания ареста. Об этом вслух не говорится, при мне, во всяком случае. Но к каждому звонку в квартире прислушиваются, каждое слово обдумывается – это не всегда получается, так как все в семье, включая малолетнего сына, привыкли свободно излагать свои мысли, но эта тенденция к настороженности, неизвестная ранее, проявляется бесспорно. Складывается впечатление, что свой арест «Лингвист» воспримет с облегчением.

Ещё раз подчеркиваю, что считаю свое участие в оперативной разработке «Л.» и его семьи на данном этапе непродуктивным и, более того, деструктивным.

На этом свои донесения на время прекращаю.

«Лесник».

Начало февраля 19.. года»

* * *

Дорогой друг Семен Бенцианович!

Благодарю Вас за Новогоднее поздравление. Не могу спокойно смотреть на календарь. Будто вчера я писал поздравительную открытку Александру Сергеевичу – моему любимому и незабвенному учителю – великому представителю нашей науки – ан, нет, не вчера, более шестидесяти лет прошло, жизнь пролетела. Часто ловлю себя на том, что, подходя к зданию нашего истфака, ищу глазами своих соучеников и преподавателей, которые давным-давно покинули наш бренный мир, но кажется, что выйдут они из знакомого до мельчайшей выбоинки парадного подъезда, раскланяются, приподнимая свои шляпы… Они живут со мной и во мне… Простите, уважаемый коллега, это – обычные стенания людей моего возраста. Понимаю. Но иногда и постенать приятно. Итак, спасибо. Надеюсь, Марк Николаевич передал Вам мои наилучшие пожелания. С наступившим Новым годом!!!

По поводу Вашей аспирантки, милейшей Ирины Всеволодовны. Хотя я, как Вы догадываетесь, чуть более силен в археологии и источниковедении, но и с историей Руси знаком немного. Смутным же временем увлекался в молодости, главное же, с Александром Сергеевичем беседовал, более того, в горячих спорах пребывал. И вот что интересно, Сам А. С. Лаппо-Данилевский!!! – высказывал мысли, сходные с некоторыми мыслями Вашей даровитой аспирантки. Короче, отличную Вы поросль готовите, дорогой мой Семен Бенцианович! Ваша Ирина Всеволодовна прекрасно ориентируется в источниках, виртуозно переводит, она обладает широтой мышления, даром полемики, свежим взглядом на, казалось бы, азбучные истины. Могу многое расшифровать, детализировать, но, думаю, Вы и сами превосходно понимаете достоинства и потенцию Вашей ученицы как настоящего ученого. Данная ее статья заслуживает самой высокой оценки и вполне пригодна к публикации. С некоторыми оговорками. Причем эти оговорки относятся не только к статье, но и к общему строю мыслей и взглядов Вашей ученицы.

Не знаю, как подступить… Как Вы догадываетесь, я – стреляный воробей. Но дело не только в моем опыте и, следовательно, осторожности. Так сложилась жизнь, что не только чистой «академией» занимался. В 20-х годах сотрудничал с Петроградским историко-революционным архивом, работал консультантом в институте Ленина (позже М.-Э.-Л.-С.), третье издание трудов В. И. Ленина готовил, и «Историю СССР» писал, и многим другим занимался. Посему прекрасно, как и Вы, дорогой Семен Бенцианович, знаю то, о чем Ваша ученица и не догадывается. Это естественно. Разный жизненный опыт, разный возраст, разные убеждения. Мои – сформировались тогда, когда, думаю, родители Ирины Всеволодовны под стол пешком ходили – с 15-го года, как-никак, рядовым был в Действующей армии, прошел Революцию – и принял ее, бескомпромиссно и бескорыстно разделял и разделяю ее идеалы (практику – не всегда!). Менять эти мои убеждения и взгляды я, естественно, не намерен, как и не намерен полемизировать с юной коллегой по самым широким «вопросам бытия», которые ею трактуются несколько иначе. Это чувствуется по мелким, но характерным деталькам. Я хочу только предостеречь ее – через Вас. И предостеречь не только от неприятностей, которые могут постигнуть ее как в стенах нашей Alma Mater, так и вне их. В конце концов, это ее выбор, и она, как любой порядочный человек – а она, бесспорно, порядочнейшая личность! – должна платить за свои убеждения, за свои «ненормативные взгляды». За всё в жизни надо платить. Меня более волнует то обстоятельство, что некоторая «идеологическая зашоренность», «свежий взгляд» как самоцель, полемический задор вопреки фактам – всё это может помешать ей стать настоящим ученым, для которого, как кажется, самое важное – постижение объективной истины, накопление и всестороннее осмысление фактов. Ирина же Всеволодовна чуть-чуть грешит максимализмом, категоричностью, бескомпромиссностью. Она мне действительно симпатична. Поэтому хотелось бы, чтобы эти качества остались бы на уровне «чуть-чуть»… Если же они разрастутся, прощай наука, далее начинается публицистика не очень высокой пробы.

Во-первых, то, что необходимо выкинуть. Без раздумий.

– При чем здесь Бокасса? Для красного словца? Из желания «лягнуть»? – Кого? Даже, если бы И. В. писала работу о каннибализме (это на истфаке-то?!), пассаж «… как, впрочем, известный любитель человечины, друг Советского Союза Президент Центрально-Африканской республики Жан-Бедель Бокасса» (с.12–13) – неуместен и, главное, неверен. С нами он находится в обыденных государственно-политических отношениях, не более того. Его визит в СССР в 1970 году был рутинным дипломатическим актом. Нашим союзником он никогда не был, его, скорее, притягивает «Движение Неприсоединения» и Запад – Франция, естественно, в первую очередь, где он учился и воевал под знаменами де Голля. И другом он является не наших руководителей, а представителей французской элиты, в частности, Валери Жискар д’Эстена, входящего в «ближний круг» Помпиду. Слухи же о его «нетрадиционной» ориентации в еде – только слухи, никем и ничем не подтвержденные. Но даже, если всё это – правда, какое это имеет отношение к трагедии Смутного времени? Цель пассажа одна – уколоть власть имущих. Я – категорический противник этого, ибо попахивает «фигой в кармане», что несимпатично в принципе и недопустимо в научном труде.

– Голод и случаи каннибализма в Ленинграде. Каждый из нас потерял близких. Самых близких, умерших от голода в блокаду. Посему даже намек на спекуляцию здесь неуместен. Если аналогии и имели бы место (хотя о каких аналогиях может идти речь, ибо события разделены столетиями и, главное, несопоставимыми обстоятельствами), их надо было отсечь по соображениям морали и нравственности, которые весомее научных резонов. Далее, лично я не располагаю сведениями, думаю, И. В. также ими не располагает, во всяком случае, она не приводит никаких документальных свидетельств о «режиме питания» А. Гоньсевского, С. Жолкевского, того же О. Будзило или Эразма Стравиньского. Утверждение Вашей аспирантки о том, что польские лидеры терпели такие же лишения, мучения и т. д., как и рядовое рыцарство, психологически оправданно – всегда в экстремально боевых условиях быт офицерства и солдат сближался, вспомним, хотя бы, отступление русских войск в 1812 году и, вообще, – все кампании начала ХIХ века, когда русские офицеры – будущие декабристы – вплотную общались с солдатской массой, проникаясь ее реальной жизнью, постигая ее реальные проблемы. Однако в данном конкретном случае утверждение И. В. никак и ничем не подкреплено. Тем более оно неуклюже и неверно в своем развитии: «…В отличие от руководства, к примеру, осажденного Ленинграда, которое питалось изысканными деликатесами и баловало себя отборным французским вином, в то время, как тысячи ленинградцев умирали от дистрофии, то есть от крайнего истощения, то есть от голода» (с. 50). О том, как питался тов. Жданов и его окружение мы знаем только по слухам (возможно, правдивым!), но слухи в науке «не работают» (замечу в еще одних скобках, что, даже при наличии документальных подтверждений, я бы не советовал И. В. к этому вопросу обращаться – не нужно!). Еще, для сведения аспирантки. Вином «отборным французским» не баловались – вино, уникальное, кстати, действительно хранилось в специальных подвалах, но руководство Л-да решило хранить его до Победы, чтобы поднести товарищу Сталину. Решение было ошибочным, так как это вино обладало целебными качествами и могло бы спасти многих советских людей в осажденном городе, к тому же, когда после войны его открыли, оно оказалось скисшим… Так что «они» его не пили. Это – к слову. Даже в мелочах нужно опираться только на точные факты.

– Это – частности, существенные, «взрывоопасные» и, главное, совсем ненужные в данной работе, но частности, которые аспирантка Владзиевская просто уберет (с Вашей помощью). Что важнее? – Мне не совсем близка общая концепция, общий настрой ее работы. Здесь я не столь категоричен, как в вышеуказанных частностях. Повторюсь, она, Ирина Всеволодовна, умный, проницательный, остро, нетрафаретно мыслящий ученый. Представленная статья заставляет заново взглянуть на события 1610–1612 годов. Она открыла много новых материалов, фактов, прочитала множество неизвестных документов и т. д. и т. п. Она имела мужество переосмыслить, казалось бы, азбучные истины. Но! И. В. вычленила проблематику 1610–1612-х годов из общего контекста Смуты. На определенном этапе работы это необходимая «операция», когда надо препарировать и рассмотреть под микроскопом каждую детальку, каждую молекулу. Однако позже, «поверив алгеброй гармонию», следует эту гармонию восстановить. А «гармония» такова, что, как бы то ни было – как бы законна (по мнению, прежде всего, иноземцев) ни была Семибоярщина, каким бы чувством долга и дисциплины (своеобразной, как справедливо отметила И. В.) ни отличались «сидельцы», на каких бы правовых устоях не базировалось приглашение поляков, а также украинцев, немцев, французов, русских – «белорусов», шведов (их было мало) и прочих «неполяков», коих, действительно, было большинство – здесь И. В. опять права, – как бы не складывалась коллизия столкновения двух мировоззрений, разных правосознаний, что так точно, так неожиданно, так проницательно отметила Ваша ученица (вот, кстати, тема диссертации!), – как бы то ни было, события описываемого периода – первая Отечественная война русских против оккупантов. По всем параметрам Россия пережила интервенцию вне зависимости от сложной совокупности причин, среди которых, конечно, далеко не последнюю роль играло предательство бояр (прежде всего Гедеминовичей), как бы «законно» это предательство ни было обставлено. В хитросплетениях всех интриг иноземному рыцарству было не разобраться, И. В. тысячу раз права, отмечая, что оно – это рыцарство – честно выполняло свой солдатский долг. Но, так или иначе, русский народ восстал против оккупантов (которых русские же и пригласили – увы!) – и победил. Ополчение К. Минина и кн. Дм. Пожарского и победа 1612 года фактически положили конец Смуте и обеспечили суверенитет России. Это – школьная истина, но – истина. Вычленять период «Тушинского вора» и «Царька» (королевича Владислава) из общего контекста Смуты в окончательном варианте работы И. В. нельзя.

– Еще одно соображение, которое не хочу оспаривать, но которое меня, почему-то, «царапает» при всем том, что И. В. в принципе права. Нельзя не согласиться с ней: приглашение иноземцев на правление, имело в России свои корни, историю и традиции, восходящие к легендарному призванию варягов. Действительно, династические браки, когда русские цари выбирали жен или мужей для своих наследников или наследниц чаще всего из германских земель, но иногда пытались и из Англии (Иван Грозный – для себя) и других стран, фактически «разбавили» до бесцветности кровь Романовых. И эти призвания – от Рюрика до принцессы Ангальт-Цербстской воспринимались сознанием нации как благие судьбоносные явления отечественной истории. Знать гордилась, что пусть боком, но принадлежит к Рюриковичам или Гедеминовичам. Так что в этом ряду появление призванного правителя из Польши – рутинный эпизод. Логика есть, хотя эта логика несколько схоластична и внеисторична. Но главное не в этом. Права Ваша ученица, утверждая, что начало, во всяком случае, правления первого Лжедмитрия было многообещающим – новый царь или «император Димитрий» – Demetreus Imperator, – как он величался в сношениях с коронованными «коллегами» в Европе – был энергичен, умен, весьма и весьма способен к управлению государством. Он в чем-то действительно походил на Петра Первого и в большом, и в малом – от поражавшей современников легкости в нахождении оптимальных решений сложных вопросов и широких реформаторских замыслов, которые он начал было осуществлять, до именно петровской смелости в нарушении всех придворных этикетов: он не боялся толпы и не раз выходил в город, общаясь с горожанами, передвигался быстро и неожиданно, так что его охрана часто не могла его найти, он даже не спал после обеда – первый на моей памяти случай в истории русского престола. И польской марионеткой он в принципе не был, хотя ловко использовал сложившуюся политическую ситуацию и заручился поддержкой Речи Посполитой. Слишком уж упрощенно видеть в нем лишь агента польского короля, стремившегося с помощью Гришки Отрепьева (?) захватить (?) Россию. Такая трактовка была естественна для севшего на престол после свержения «царя Дмитрия Ивановича» Василия Шуйского (и его окружения). Но она неприемлема сегодня. Инертность мышления и некритичность изучения, казалось бы, классических материалов и выводов, – ахиллесова пята нашей науки. Как сложилась еще при Шуйском формула, что Лжедмитрий – Отрепьев – авантюрист и кукла Кракова, так и кочует она через века. Поэтому, возможно, из него получился бы дельный правитель Москвы. Можно предположить. Нельзя рисовать облик этого талантливого авантюриста (а авантюристом он всё же был!) только черными красками. Поэтому нельзя не согласиться с И. В. в том, что даже поверхностный анализ его первых шагов – отказ от обещаний польской знати пойти на огромные территориальные уступки или содействовать в поддержке католичества на Руси, указывает на то, что простой польской марионеткой он не был. Вы, Семен Бенцианович, наверняка помните формулировку Ключевского о том, что царевич был только испечен в польской печке, но заквашен в Москве. Бесспорно, с детства Отрепьеву (или кому-то другому, как доказывает И. В. – доказывает убедительно… почти) внушали, что он рожден для престола, что он – законный наследник. Он наверняка в это верил (поэтому его авантюризм был, скорее, неосознанным, если можно так выразиться). Именно это убеждение объясняет, казалось бы, самоубийственные для него поступки – имею в виду помилование приговоренного Собором к смерти Василия Шуйского – самого опасного для самозванца свидетеля, видевшего своими глазами в Угличе тело убитого подлинного царевича (хотя этот факт работает на гипотезу о том, что на престоле был не самозванец…), равно как и возвращение из ссылки Годуновых, которые вполне справедливо видели в нём инициатора убийства Федора. И эту убежденность, бесспорно, внушали в доме Романовых – Юрьевых, где он был приближенным слугой (в частности у Федора Никитича Романова). Прав был умный, многоопытный и хитрый царь Борис, который, узнав о появлении самозванца, немедля обвинил в этом своих основных соперников – Романовых. Не случайно «Дмитрий Иванович», одним из первых указов вернул из ссылки Филарета – будущего митрополита ростовского – своего бывшего барина, щеголя, кутилу и охотника – старшего «Никитича». Эти истины не новы, но Ваша аспирантка находит убедительные новые доказательства и вводит в обращение новые материалы, их подтверждающие и детализирующие. Также весьма убедительны ее утверждения о фактической легитимности (но сомнительной законности) воцарения Лжедмитрия Первого: 1 июня 1605 года Москва присягнула самозванцу, высшее боярство целовало крест, а 21 июля архиепископ рязанский Игнатий венчал его на царство. Всё это правильно и хорошо. Но! – Как нельзя рисовать самозванца одними черными красками, так и нельзя одевать его в «белые ангельские одеяния»! Обьективная картина немыслима без того негатива, который блистательно изучен и показан Платоновым, Ключевским, Костомаровым и др.

– Очень много интересного, неожиданного и проницательного нашел я в работе Ирины Владзиевской. Это радует. Но вот вывод, что все трагедии Смуты вообще и иностранной интервенции в частности, есть результат «змеиного клубка» противоречий кремлевской элиты и, особенно, вообще все беды России не вовне, а внутри ее (ох, как она любит обобщать!) – очень «царапает». Я воздержался бы от таких выводов относительно Смуты и интервенции – интервенция-то была, не русские же сидели в Кракове, к примеру, а поляки и Ко в Кремле! – и уж бесспорно относительно русской истории в целом. Беды России в сложнейшем конгломерате, клубке как внутренних, так и внешних причин.

Закончу тем, с чего начал. Ирина Всеволодовна – уже прекрасный ученый в настоящем, ее потенциал великолепен. Не сомневаюсь, что с Вашей помощью она станет украшением нашей науки. Плюс ко всему она очаровательная женщина, ее аура не может не притягивать и не располагать. Она артистична – Ваша школа: я помню, какое впечатление на меня и на всю аудиторию произвела Ваша лекция о Павле Первом, это был завораживающий моноспектакль – я зашел совершенно случайно – перепутал аудиторию и не смог уйти, не смог оторваться! Выступления Вашей ученицы на НСО покоряли блестящим ораторским искусством, полемическим задором, темпераментом, замешенными на блистательной эрудиции и обширном научном багаже. Именно поэтому так хочется отсечь ненужные наросты, исправить перегибы, свойственные молодости, особенно молодости таланта.

Дорогой Семен Бенцианович! Как Ваши труды? Как двигаются «Декабристы»? Кстати, недавно с огромным удовольствием и интересом снова просмотрел не раз читанного «Фонвизина-декабриста». Надеюсь, в наступившем году Вы распрощаетесь с некоторыми недугами. От всей души желаю Вам всяческого благополучия,

Ваш СНВ.

P.S. Наслышан, что Ваша аспирантка уже не Владзиевская, а Ср – вская. Какой чудный брак двух талантливейших ученых, чудных молодых людей. Насколько я знаю, молодой муж – потомок самого Измаила Ивановича С. – гордости нашей славистики. Интересно, по какой линии? Не Ольги ли? Я ее когда-то видел. Я был совсем мальчиком, а она – членом-корреспондентом Академии наук, прославившаяся своим «Тамерланом» – переводом классической работы Рюи Гонсалеса де Клавихо и тем, что заканчивала работы своего отца, в частности, «Словарь древнерусского языка». Давно это было. Удивительно, как иногда счастливо сплетаются судьбы. Так хочется, чтобы они были счастливы во всем.

СНВ

* * *

В тот год, который они так радостно встречали вместе втроем – в последний раз, когда Николенька получил в подарок импортную нейлоновую рубашку, а папа – белый вязаный свитер, – в тот год к ним приехал дядя Сережа.