Текст книги "Абраша"

К десятому классу занятия музыкой и бассейн прекратились – не до того было, Ира готовилась к поступлению. Родители наняли ей репетиторов из университета, куда она собралась – по русскому и по истории. Хотя зачем? – Ира и так была отличницей, даже победила на районной олимпиаде по истории. Вот тогда – весной, за пару месяцев до окончания школы – Катя и предложила зайти в церковь – так, поглазеть… Был апрель, резко потеплело, выдался редкий денек, когда можно было выйти на улицу и подышать воздухом, на часок забыть о билетах, контрольных, исторических таблицах, примерных сочинениях и прочих прелестях жизни десятиклассника. Они зашли в знакомый садик. Нищих стало значительно меньше, кричали галки, пахло талым снегом, серевшим небольшими островками за изгородью около поверженных турецких пушек, и Катя сказала: «Пойдем, зайдем?»

В храме было темно и тихо. Справа при входе полная женщина, утепленная серым вязаным платком, продавала какие-то церковные книжечки, листочки с молитвами, дешевые иконки и свечи. Ира с Катей купили две самые дешевые тоненькие, но куда и как их ставить, они не знали. Подошли к большой иконе, перед которой горело более всего свечей. Ира пыталась вмять свечку в заплывшее воском отверстие, но потом поняла, что надо сначала ее зажечь. Зажечь было тоже непростым делом, так как спичек у Иры не было. Катя стояла и смотрела на нее, не зная, что следует делать. Откуда-то из полумрака появилась сгорбленная старушка, она доброжелательно кивнула, взяла их свечи, зажгла от уже горевших, нагрела над прозрачным пламенем кончики свечи и ловко закрепила их в отверстиях оловянных выступов. Она мельком взглянула на головы девочек, но ничего не сказала, однако Ира вспомнила – скорее догадалась, что голова женщин в церкви должна быть покрытой. Ей стало неловко, и она повернулась к выходу. Откуда-то доносился высокий мужской голос: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром»… От растерянности и подавленности она плохо видела и понимала, что происходило вокруг; несколько темных фигур виднелось около икон, в дальнем левом пролете находилась группа людей в черном. Луч света прорезал таинственный голубовато-серый сумрак собора. Гулкая тишина, резонировавшая и подчеркивавшая таинственность и загадочность отзвуков мужского голоса, шаркающих шажков старушек – молодых в храме, кроме них двоих, не было, позвякивания чего-то металлического – кружек или другой утвари, доносившегося из притвора, мерцание свечей, волшебными всполохами освещавших светлые неживые лица на иконах и сосредоточенные, мрачные лица немногочисленных прихожан, сладостный, пьянящий запах елея, фимиама, воска – всё это кружило голову и наполняло Иру каким-то совершенно непонятным волнением, и восторженным предчувствием чего-то радостного. Она дернула Катю за рукав: «Пошли», но Катя не ответила. Она уставилась в сторону, Ира, проследив за ее взглядом, увидела мужчину, стоявшего перед иконой. Он, видимо, молился, во всяком случае, было видно, что он крестится и слегка кланяется. Она недоуменно толкнула Катю: мол, что – это твой знакомый? Катя не ответила и опять стрельнула глазом в сторону. Ира сделала шаг по направлению к мужчине и поняла, что это – не мужчина, а молодой человек. Если он и был старше ее, то на год – другой, не больше. Юноша был высок, строен, светловолос, он чем-то походил на лик святого, внимательно смотревшего с большой центральной иконы, но только без бороды и волосы у него были коротко стрижены. Впрочем, скорее всего, Ира это нафантазировала, а не увидела – увидеть она не могла, так как юноша стоял боком и чуть впереди ее.

«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наши…»

Укутанная в серый вязаный платок женщина при входе ласково улыбнулась им. Катя, к месту, перекрестилась, обернувшись к алтарю лицом, и произнесла неизвестно откуда пришедшие в ее головку слова: «Слава Тебе, Господи». Они вышли на улицу. Стал накрапывать дождь, галки продолжали орать, нищие – ссориться и что-то делить между собой.

Жизнь изменилась.

Ира медленно вышла из церкви, остановилась, глубоко вдыхая влажный, ароматный весенний воздух, Катя удивленно на нее смотрела, но не торопила. Потом, устремив взгляд на ступени собора и сообразив что-то, неожиданно бросила на землю перчатку. Ира не успела понять, что происходит. Вышедший следом светловолосый юноша кинулся поднимать эту перчатку.

– Спасибо.

– Не за что.

– Нет, право, спасибо.

– Да ладно.

– Э-э-э…

– Это не моя перчатка.

– Я знаю.

– Но вы мне ее…

– Вам…

– Тогда… спасибо Кате.

– Катя – это я.

– А я – Николай.

– А мое имя вы не хотите узнать?

– Хочу.

– Хоть спасибо мне скажите.

– Спасибо, Катюша!

– За что спасибо?

– Она дала возможность нам познакомиться.

– А мы разве познакомились?

– Познакомимся.

– И вы бы этого хотели?

– Да!

– Созвонимся.

– Созвонимся…

– У меня нет телефона.

– И у нас – только у соседей. Но они не разрешают…

– Э-э-э..

– Мне пора.

– До свиданья.

– До свиданья… Да, а меня зовут Ира.

В эту ночь Тимоша пришел к ней. На сей раз он прижался, как раньше, она опять ощутила его тепло, доверчивость и любовь. Ира рассказала ему об удивительной встрече – «надо же где – в церкви!», и кончик его хвоста понятливо и радостно реагировал на всю эту чудную и неправдоподобную историю. Он уткнулся мокрым носом в ее шею, впервые после того страшного похода на Щучье озеро. Он даже перевернулся на спину и дал погладить и почесать себе грудь и животик, как и много лет назад, он попытался лизнуть ее в нос, и Ира поняла, что он прощается с ней, что это – в последний раз, что больше никогда он к ней не придет, и никогда она его больше не увидит.

В ее жизни появился Николенька.

«…и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… Слава Отцу и Сыну и Святому духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь»…

* * *

– Понимаете, Алена, если бы вы внимательно читали Новый Завет, то, наверняка, заметили некоторые несоответствия. Несоответствия в самих текстах, несоответствия между реалиями того времени, законами жизни, судопроизводства, традициями иудеев и римлян, с одной стороны, и описанием событий в Евангелиях, с другой.

– А что, эти несоответствия в текстах так существенно влияют на восприятие Библии, которую, честно говоря, я не читала и не открывала?

– В принципе – нет. Хотя все разночтения, небольшие, казалось бы, неточности вызывают непроизвольное недоверие.

– Это же естественно. Писали свои свидетельства разные люди, в разное время, в разных обстоятельствах. Мне кажется, наоборот, чем больше мелких разночтений, тем больше жизненности, правдоподобия, объема, если хотите. Представьте, если бы все четыре – четыре ведь, правда? – все четыре Евангелия были бы написаны под копирку…

– А вы что преподаете в школе?

– Алгебру, геометрию и тригонометрию в старших классах.

– Понятно…

– А вас это очень волнует?

– Что?

– Несовпадение текстов и, как вы уверяете, противоречия Евангелий иудейским или римским традициям, законам и так далее.

– Да.

– Вы что, ученый?

– Я – человек. И вы – тоже.

– Спасибо!

– Вы не смейтесь. Но вся наша жизнь – и наша с вами, и наших предков, далеких и близких, известных нам и неизвестных, так или иначе, связана с теми событиями, которые описаны в Новом Завете. Я уж не говорю о том, что это – великая литература. Величайшая.

– Странно, но вы почему-то сводите всю нашу жизнь и, видимо, нашу историю к новозаветному эпизоду…

– Не эпизоду, не эпизоду! – Абраша ощетинился, резко поднялся, отошел на несколько шагов, Алена с изумлением смотрела на него снизу вверх, даже голову вобрала в плечи. – Не эпизоду, а поворотному моменту истории, ее оси, точке отсчета, кульминации ее, если хотите, величайшей и судьбоносной драме, которая определила весь дальнейший путь человечества.

– Да вы сядьте…

– Вам это кажется странным, но судьбы наши связаны с той великой и трагической историей. Вот вы начали говорить о вашем ученике, которого все одноклассники не любят, не просто не любят, а всячески травят, издеваются, насмехаются – не так ли?

– Да…

– А почему? Потому что он – горбатенький, заикается? – Нет. Как я понял, потому что он еврей.

– Но он и горбатенький и заикается, несчастный.

– Вы прекрасно понимаете, о чем я…

– Всё прекрасно понимаю, хотя… Нет, я понимаю, что вас волнует судьба еврейского народа – судьба действительно трагическая, судьба, где кровавой жестокости было больше, чем в судьбах других народов, но, всё же эта судьба не исключительная…

– Исключительная! Исключительная, хотя бы потому, что никого не убивали только за то, что он родился в лоне такой, а не иной национальности – про веру, религиозную нетерпимость не говорю, говорю только о крови, – причем убивали не в локальном по времени или месту конфликте – это бывало, а на протяжении всей четырехтысячной истории народа и – повсеместно. Но главное, потому что только иудеи – единственная оболганная, оклеветанная нация! – Абраша завелся, последние слова он просто выкрикнул. – Трагические судьбы у многих – согласен, но с такой устоявшейся, въевшейся в сознание человечества ложью, оплаченной миллионами и миллионами ни в чем не повинных жизней, вы не встретитесь. Я уж не говорю о том, что из иудейской цивилизации, как из зародыша, произросли, во-первых, фундаментальные столпы культуры homo sapiens’a: равенства перед Законом – Божественным и человеческим, диалектика индивидуального сознания и, соответственно, личного искупления, и общественного сознания и, соответственно, социальной ответственности, иудеи систематизировали и проанализировали непознанное, породив, тем самым монотеизм, давший миру иудаизм, ислам, христианство. Во-вторых, евреи создали важнейшие институты современного мира: молитву и всеобщее образование, независимую судебную систему и церковь, отделенную от государства, спасение души и демократическую форму правления, разделение властей и банковскую систему, если бы не было евреев, то не было бы Христа и Эйнштейна, Андрея Первозванного – покровителя России и Христофора Колумба, Фрейда и Спинозы, Нильса Бора и Маркса, Сервантеса и Чарли Чаплина, Гейне и Мечникова…

– Мечников тоже?

– Да. По матери – Эмилии Невахович – дочери основателя русско-еврейской литературы Лейба Неваховича.

– Ну, хорошо, Абраша, милый, я же не спорю. Что вас так волнует, что раздражает? Вы ведь произносите истины, никем не оспариваемые… И, возвращаясь к неясностям и нестыковкам…

– Вы истинно прирожденный математик, гнете свою линию с железной логикой, молодец.

– Так, возвращаясь, какое отношение к моему Зяме Лоцманову имеют разночтения или неясности в Библии?

– Естественно, многие неясности значения большого не имеют, но вся беда в том, что, когда начинаешь сомневаться в деталях, возникает недоверие к основному – а это Основное, его прочтение, интерпретация, понимание и развитие в веках – это наша история, это наши судьбы, замешанные на море крови, ненависти, мрака.

– Например…

– Например… Вы задумывались когда-нибудь, почему иудейская цивилизация оказалась самой жизнестойкой, исключительно жизнеспособной?

– Вы еврей?

– Это имеет какое-то значение?

– А вы как думаете?

– Вот именно. Так вдумайтесь: средний возраст цивилизаций, как считают многие, – около тысячи лет.

– Шпенглер, к примеру.

– Точно! А вы эрудированная девушка! Примерно около тысячи лет. До полутора тысяч, не более. Затем цивилизация заканчивает свое существование, согласно нашему с вами Шпенглеру, или перерастает в другую, согласно Тойнби. Примерно столько просуществовали Шумеро-Аккадская, затем разделившаяся на Ассирийскую и Вавилонскую, Минойская или Греко-Римская – Эллинская цивилизации. Если бы евреи подчинялись общемировым законам развития цивилизаций, то их история должна была закончиться где-то к седьмому – шестому веку до нашей эры. То есть к моменту распада империи Соломона на Иудею и Израиль. Казалось, что самая распространенная из «речных цивилизаций» – Древнеегипетская намного пережила иудейскую – просуществовав…

– При чем здесь евреи?

– Евреи всегда «при чём». А если серьезно, то вдумайтесь…

– Я уже вдумываюсь, вдумываюсь…

– … только три цивилизации пережили своих ровесников и насчитывают историю более трех – четырех тысячелетий и продолжают прогрессировать. Это…

– … китайцы, индийцы и…

– и иудеи. Уникальность последней цивилизации в том, что она, в отличие от своих «партнеров-долгожителей», больше половины своей истории – со времен разрушения Второго Храма до 48 года – не имела своего государства, своей территории и существовала в рассеянии. При всем ужасе своего существования в диаспоре, при всех немыслимых гонениях и травле, пожалуй, никто так не воздействовал на мировую, европейскую, прежде всего, историю, нежели евреи.

Старая лохматая собака подошла, присела. Ее глаза слезились. Хвост дружелюбно расслабился. Она тоже прислушивалась к человеческому голосу, к его тембру, модуляциям, убеждающим и успокаивающим.

– Я не закончил. Итак – еврейская цивилизация, при всей своей уникально трагической истории и невероятно сложных условиях существования выжила и не собирается уходить на задворки истории. Почему? – А потому, что неукоснительно соблюдала эта нация Закон. Как был заключен союз между Господом и семидесятипятилетним Авраамом – а случилось это за две тысячи лет до Рождения Христа, – по которому потомки Авраама стали Избранным Народом, и как получили они землю Ханаан при одном условии, что все мужчины Избранного Народа будут делать обрезание на восьмой день после рождения или обращения, – так и совершают почти четыре тысячи лет неукоснительно сей обряд.

– Это в СССР-е то?

– СССР-у вы не берите. Это вообще не цивилизация. Здесь даже крестят детей тайком… если крестят. Девяносто девять процентов боятся. Да и не нужно это им. Во всем же нормальном мире – да, евреи делают обрезание на восьмой день. Как было сказано в «Скрижалях завета», полученных Моисеем из рук Всевышнего, «Помни день субботний, чтобы святить его; шесть дней работай и делай всякие дела твои, а день седьмой – суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя…» и так далее, так и не работают правоверные евреи по субботам, аж по телефону не говорят, в машины не садятся, хотя, по-моему, в машине покататься, это не работа, а одно удовольствие… И так во всем. Как не ели свинину четыре тысячелетия назад, так и сейчас – немыслимо представить, как не мешали молочное с мясным… Да что говорить! Незыблемы были Законы иудейские.

– Ну и что?

– А то, милейшая Алена, только один раз они были нарушены. Причем все сразу.

– Когда?

– В ночь на 13 Нисана, когда судили Христа.

– Абраша, простите, а вы верите в то, что Христос действительно существовал, и действительно воскрес из мертвых?

– Это очень интимный вопрос, и я на него не отвечаю. Впрочем… Впрочем, вам отвечу. Да, я убежден в том, что существовал этот реальный человек, несправедливо и противозаконно осужденный и принявший мученическую смерть, и я верю в его тварную – человеческую и нетварную – Божественную природу, как и в то, что эта мученическая и несправедливая смерть человека Иешуа была и тварным воплощением Божественного Замысла, и необходимым условием прихода Мессии. И верю, что евреи были виновны в его смерти так же, как мы с вами или китайский император. Говоря об оболганном народе, я именно это имел в виду. Впрочем, это, возможно, сложно, да и неинтересно для вас. Вы не обижайтесь. Это так далеко от наших каждодневных забот.

– Вы напрасно расшаркиваетесь. Мне интересно – прозвучало не очень искренне, Абраша это заметил и, не скрывая, усмехнулся, но продолжал – его прорвало и мало что могло его остановить. – Однако не это важно. В конце концов, кто-то верит, кто-то не верит, кто-то колеблется, кому-то – а таких большинство – всё до лампочки. Важно другое: в сознании человечества обстоятельства смерти Иисуса, вне зависимости, как это было на самом деле, не подлежат сомнению, обсуждению, изучению. Это – догма. А эта догма, эти обстоятельства последних земных дней Иисуса, описанные в Евангелиях, не совпадают с тысячелетними законами и традициями еврейского народа.

Алена поначалу не очень внимательно вникала в слова Абраши, она смотрела на его профиль, слушала интонацию его голоса, наслаждалась пьянящим ароматом хвойного леса, песчаного карьера, вереска. Еще одна электричка прошмыгнула внизу. Солнце неторопливо заваливалось к синеющему далеко внизу лиственному лесу. Однако постепенно монолог Абраши ее увлек.

– Трижды судили Христа. Но не суд у Пилата, и не суд у Ирода Антипы важен для меня. Первый и последний – самый важный суд, согласно Евангелиям, – суд Синедриона. И тут главная загвоздка.

Собака поднялась, неторопливо нехотя отряхнулась и медленно удалилась, не попрощавшись.

– Независимое создание.

– Правильно. Не надо просить, заискивать, ждать…

Потянуло прохладным ветерком. Солнце постепенно растворялось в предвечернем мареве. На противоположном краю небосклона появились робко мерцающие звезды.

– Что-то холодает, – сказала Алена, но про себя подумала: «Рано или поздно он будет со мной».

– Заговорил я вас. Пошли. Пора отдыхать.

* * *

«… Янки Кубой управляли,/ За людей нас не считали,/ Но явился тут Фидель» – и ансамбль радостно подхватывал: «Но явился тут Фидель!». Чудный получился Новый год, веселый. Николенька выпил полтора бокала Советского шампанского, бутылка хранилась между оконными рамами и чуть не замерзла, но именно такое – ледяное было особенно вкусным. Ему и раньше разрешали выпить полбокала шампанского в самый важный момент наступления Нового года, когда часы на Кремлевской башне ударяли двенадцатый раз, папа выстреливал пробкой в потолок и все кричали: «С Новым годом! Урррра!». Однако раньше оно было сладеньким – родители вообще любили сладкие вина, и особым шиком считалось купить вино «Мускат Прасковейский», а шампанское на Новый год – «полусладкое» или, в крайнем случае, «сладкое». Кроме того, как правило, вино забывали или опаздывали охладить, и Кока не получал никакого удовольствия, глотая эту сладкую, теплую, газированную водичку. В этот же год «полусладкое» не достали, и папа принес «полусухое», плюс еще накануне его положили между рамами на вату и гроздья рябины, которыми украшали межоконное пространство на зиму. Так что Николенька выпил бокал холодного терпкого вина с удовольствием и даже попросил добавки. Мама удивленно посмотрела, но не возражала. Коке стало весело. Он смеялся так заразительно, что родители не выдержали и расхохотались вслед за ним. «Заяц окосел», – давилась от смеха мама, и папа радостно кивал. В этот момент Кока любил их особенно сильно, думая, что тут же, не задумываясь, отдал бы за них жизнь, такие они хорошие. Впрочем, в этот момент он любил всех на свете. Потом зажгли елку. Николеньке, хоть он и стал высоким и стройным юношей, пришлось забраться на стул, чтобы зажечь верхнюю свечку, потому что елку в тот год достали высокую и относительно пушистую. Папа запел: «О ель моя, о ёлочка, ты вечно зеленеешь». «Тепло тебе и в зимушку, тепло тебе…» – подхватила мама, «О тоненбаум, о тоненбаум», – запели они дуэтом, но Ника не знал, что такое этот Тоненбаум.

Потушили свет, свечи излучали волшебство, и Николенька решил в темноте добавить в свой бокал шампанского. В этот момент в дверь постучали. Родители моментально замолкли, уставившись друг на друга.

– Зажги свет.

– Ни в коем случае. Продолжай, будто ничего не случилось.

– Звонка же не было.

– Зачем им звонить.

Стук раздался снова.

– Да, да, входите, – с неестественным радушием сказала мама и зажгла свет. Папа встал. Дверь открылась, и вошли Гера с Элей.

– С Новым годом, с новым счастьем!

– Господи, это вы…

– А кого вы ждали?

– Заходите, с Новым годом! Садитесь! Сань, наливай.

– У нас было! – гоготнул Гера, и Николенька увидел бутылку шампанского. – Полусладкое крымское игристое экспортное, – с гордостью сообщил Гера. – На сборах отхватил. Это – вторая, первую мы уже приговорили, да, Элёк?

Гера стал разливать «Экспортное», и Кока с готовностью протянул свой бокал. Он заметил быстрый взгляд папы, но он содержал не угрозу, а, скорее, насмешку. Налюлюкаешься, мол, смотри…

Гера был спортсменом и соседом по квартире. Вернее, он был сыном их соседки Галины Ферапонтовны, тоже бывшей спортсменки, ныне работавшей судьей в «Трудовых резервах». Она часто уезжала судить соревнования по прыжкам в воду, чем Гера, к тихой радости всей коммуналки, с успехом пользовался. Папа как-то назвал его ЖЖ. «А это что? – спросила мама. – Жизнерадостный жеребец». Действительно, увидеть Геру без девушки – «очередной пассии», особенно, когда его мама отбывала на судейство, равно как и расстроенным, озабоченным, или, тем более, задумчивым было невозможно. Также было немыслимо представить его с книгой в руках, даже, если бы это был чудный роман Дюма «Три мушкетера». Кока очень любил историю д’Артаньяна, не меньше «Войны и мира», «Хаджи-Мурата» или «Детства». Вместе с тем Гера был мужчина отзывчивый, всегда готовый помочь – не раз на глазах Ники он выхватывал из рук мамы тяжелую сумку с продуктами или связку дров, которую они тащили на свой пятый этаж, и легко, через две ступеньки, вприпрыжку доставлял эти тяжести к входной двери их квартиры. Мама не успевала его поблагодарить, как он молнией пролетал вниз, что-то насвистывая или напевая. Гера прыгал в длину. Как он прыгал, Кока не знал, но, видимо, не очень шибко, так как в чемпионах не ходил. В последнее время Гера «перешел на тренерскую работу», как сообщила не без гордости его мама, то есть уже он сам в длину не прыгал, но успешно учил заниматься этим ремеслом подрастающее поколение.

Эля на описываемый период являлась его постоянной девушкой. Она была принята в доме даже тогда, когда Галина Ферапонтовна находилась в городе и возглавляла кухонные баталии. Эля – маленькая, гибкая, гуттаперчевая женщина – была в недалеком прошлом гимнасткой, даже чемпионкой «Трудовых резервов» по Ленинграду.

– Спасибо, что зашли.

– Так мы думали, вы всё одни, всё одни. Скучно же одним.

– Мы не одни, мы – в семье.

По радио заиграли новую и очень модную песню «За людей нас не считали, Но явился тут…»

– Танцуем, – вскрикнула Эля. – Юноша, приглашайте даму?

Приглашать Николеньке не пришлось, так как Эля сама сдернула его со стула и прижала к себе. «Хорошо, что шампанское успел допить», – мелькнуло у Коки в голове.

– Могу я пригласить вашу супругу, – галантно осведомился Гера и, видимо, получил положительный ответ. Эля ловко щелкнула по выключателю, и комната погрузилась в волшебный полумрак, оттеняемый мерцающим светом елочных свечей.

Кока танцевать, наверное, не умел, потому что никогда не пробовал. Но он обладал врожденным чувством ритма, а Эля умело направляла его движения, поэтому что-то стало получаться. Но самое главное – Кока не знал, что надо во время танцев делать. Видимо, – говорить, но о чем? Да и неловко разговаривать: Эля была ниже его ростом, пришлось бы наклоняться, а это неудобно во время движения. Кроме этого, было неясно – следует ли прижимать партнершу к себе или нет. Танцевать «на пионерском расстоянии» в его – Кокином – возрасте было уже несолидно – не на школьном вечере с па-де-катрами и полечками – пипирочками. Прижать же взрослую женщину… Это было и боязно, и непривычно, но, наверное, приятно. Эля решила за него. Он почувствовал ее крепкий чуть выпуклый живот, сильные ноги, его правая рука ощущала податливость гибкой женской талии. Обнимая ее, Ника понял, что она – без лифчика и от этого открытия растерялся, возбудился и испугался: сейчас она почувствует, что происходит с ним… Она то отстранялась, то прижималась, особенно тогда, когда они оказывались за шкафом. Шкаф в их комнате как бы обозначал прихожую – там при входе раздевались, вешали верхнюю одежду, снимали уличную обувь, он ограничивал небольшое пространство, невидимое из-за стола, и Эля, Николенька это сразу понял, специально увлекала его туда, там она прижималась к нему животом и грудью, тихонько смеялась, и он чувствовал приближение того острого, раскалывающего сознание наслаждения, которое он уже испытал несколько раз ночью во сне.

«Янки Кубой управляли, Но явился здесь Фидель!».

Впервые это случилось год назад. Он увидел во сне тетю Марину, мамину двоюродную сестру. Она иногда забегала к ним, всегда куда-то торопилась, всегда ей было жарко. У нее были платья с вырезом, и Коку неудержимо тянуло заглянуть туда, ибо было в тете Марине что-то особенно притягательное, чего не было ни в одной другой женщине. Он иногда представлял, что она приходит в гости, и никого дома нет, он встречает ее, ей, как всегда, жарко, она снимает вязаную кофту, и он видит в вырезе ее ситцевого платья в синий горошек глубокую ложбинку, она зачем-то наклоняется, и его взору открывается такое… Что дальше, он не представлял, но сама мысль об ее больших сверху загорелых, а чуть ниже – молочно белых грудях кружила голову и не давала заснуть. В ту ночь он увидел сон, будто какой-то мужчина раздевает при нем тетю Марину, а она слабо сопротивляется, стонет, пытается вырваться, мужчина странно улыбается, у него небритое прыщавое лицо, он стаскивает с нее трусы и виден ее большой зад, но это оказывается не тетя Марина, а учительница по химии – высокая сорокалетняя женщина, ее все ученики боялись, она Коку особенно не любила, – и стоит химичка совершенно голая, о чем-то просит, извивается, Коленька тянется к ней, а мужчина мнет ее большие груди, гладит ее живот и зовет его – иди к нам, попробуй ее, она такая сладкая, поцелуй ее, накажи… Ноющее напряжение нарастало, мужчина, ухмыляясь, сказал, «посмотри, какие у нее соски, возьми их, делай с ней, что хочешь», и Кока уже почти дотронулся до нее – до химички с лицом тети Марины, ее лицо стало белым, а губы неестественно кроваво-красными, она стала манить его, звать, говорить неприличные слова, в этот момент что-то разорвалось в паху, невыразимое наслаждение ошеломило его и тут же откликнулось пронзительной болью в области копчика.

– Что с тобой, что случилось? – мама склонилась над ним.

– Ничего.

– Ты кричал во сне.

Кока наткнулся рукой на мокрое липкое пятно, покрывшее низ его живота, ощупал простыню под собой и с ужасом подумал: «Неужели я описался?!» Родители успокоились и уснули. Николенька спать уже не мог – он судорожно думал, как незаметно для мамы застирать запачканную простыню и пододеяльник. И всё ему было омерзительно – и это склизкое холодное пятно, и этот гадкий сон, и он сам – описавшийся от восторга сопляк, и тетя Марина, с ее большими сиськами и легким запахом пота. Когда она следующим утром забежала на минуту и по привычке прижала Николеньку к себе, он оттолкнул ее с такой яростью, что она в недоумении уставилась на него, и ему пришлось лопотать извинения и оправдания, мол, поскользнулся, не удержался… Правда, через пару дней чувство гадливости прошло, и он стал с возбуждением вспоминать тягучую патоку того сна.

Нечто подобное он испытывал, читая некоторые книги. Нет, до мокрых трусов дело не доходило, но то ни с чем не сравнимое удовольствие, возбуждение и предвкушение неизбежной мучительно-сладостной разрядки, которое он испытал той памятной ночью, возникало каждый раз, когда он наталкивался на определенные словосочетания или ситуации. Сначала – именно наталкивался, затем стал выискивать, часто он обменивался информацией с одноклассниками, обогащаясь сам и обогащая других. Одно из ярких впечатлений оставил советский классик Фадеев. Этот эпизод Кока обнаружил совершенно случайно. Проходили они «Молодую гвардию», которая, кстати говоря, никакого впечатления на него не произвела – ни хорошего, ни плохого. В школьной библиотеке попутно с «Гвардией» он взял и «Разгром» – вот это ему пришлось по душе. Всё прочитанное Кока примерял к Толстому, и «Разгром» соответствовал его критериям. Читал он с удовольствием, отмечая несомненные литературные достоинства этого неожиданного для Фадеева шедевра, но, когда дошел до сцены Вари с Мечиком и Чижом, забыл о слоге, стиле и характерах, – возбудился, перечитал раз, еще раз и потом – перед сном, лежа в кровати, раз за разом представлял эту сцену: Чиж опрокидывает на землю безвольную Варю, расстегивает ей ватник или кофту, щупает горячие груди, раздвигает ее ноги. Интересно, словосочетание «женская грудь» его не волновало, но то же во множественном числе – «женские груди» вызывало немедленную реакцию всего организма. Потом Федя Кукушкин посоветовал прочитать «Яму» – «это полный атас!» – «Ямы» дома не оказалось – собрание сочинений Куприна стояло на книжной полке между Чеховым и Серафимовичем, но искомого тома не было, видимо, кто-то взял и зачитал, а может, родители специально припрятали заманчивую книжицу. Зато Николенька познакомился с «Морской болезнью», и этот рассказ опять принес сумасшедший сон с последующей конспиративной постирушкой. Далее последовал неизбежный в тринадцать лет и забываемый к двадцати Мопассан.

Книг у них было много. Мама ночами простаивала в очередях, ходила на переклички, чтобы подписаться на нужного и заодно не нужного писателя.

– Он что, будет читать Гете или Шиллера? Только место занимать, – с пафосом восклицал папа.

– А почему и нет. Ты же читал.

– Я воспитывался в другое время. В мое время «Поднятую целину» в школах не изучали.

– Не самое худшее, кстати, произведение.

– Это уж точно. Не «Белая береза» или «Зеленая улица».

– И откуда берутся все эти Бубенновы, Суровы, сталинские лауреаты…

– Сраные.

– Сань – ребенок…

– Пардон. Бытие определяет сознание, спрос – предложение. Читают их! Читают, Тата, и друзьям дарят. Издают миллионными тиражами, – и раскупают же! Потребляют! «Кубанские казаки» и прочую дрянь пырьевых – александровых смотрят взахлеб. Ты прочитала «Кавалер Золотой звезды»? Осилила хотя бы пару страниц? Нет, не смогла, я помню твои комментарии к первому абзацу. Этакий рабоче-крестьянский Дон-Кихот, шествующий по пыльной дороге среди колосящихся яровых. Читать это убожество – себе в душу плевать. Но – читают, плюют, наслаждаются. Фильм сняли. И режиссер-то приличный – Райзман, и оперу соорудили.

– Это же конъюнктурщики. Райзман старается вовсю – 6 Сталинских премий нахватал, больше всех. Как у Сергея Прокофьева. Но Прокофьев – великий композитор… Да и человек порядочный… что странно… для сталинского лауреата… Он писать «Кавалера…» не стал бы.