Текст книги "Абраша"

* * *

17 ноября.

Мышка – Иришка моя любимая,

ты прости, но твой дневник лежал на столе открытый. Я никогда, как ты знаешь, не читаю чужие письма и не подслушиваю чужие разговоры. Поэтому, не заглядывая в текст, открыл чистую страничку, что вписать тебе пару слов, пока ты чистишь перышки перед защитой твоего «любимого» Синельникова. Итак:

– Я тебя очень люблю, даже больше, чем макароны с сыром. Не понимаю, как жил когда-то без тебя.

– Ты как-то ревниво относишься к «моей» Ариадне. Если серьезно, в ее судьбе, в ее подвиге, как в капле воды, по моему мнению, отразилась судьба еврейства, этого действительно, богоизбранного народа. Ты можешь возразить, что Скрябина-Кнут была по крови лишь частично иудейкой – по матери – пианистке Татьяне Шлецер, крещеной эльзасской еврейке, – но это отнюдь не существенно. Существенно, что она, как и еврейский народ, сама выбрала свою судьбу, сама написала «сценарий» своей жизни, прекрасно понимая, какой кровавый путь ей предстоит, и чем она – её жизнь – закончится, и с достоинством, с вдохновением сыграла предписанную ею же трагическую роль, – также, как и евреи, некогда заключив Договор с Богом, прекрасно осознавали, что готовит им будущее в отместку за это избранничество. Великая нравственная идея обеспечила им – и Ариадне, и иудеям – бессмертие. Ты скажешь, что Ариадна-Сарра погибла в 39 лет, – это так, но ее дети – дочь Бетти, переправлявшая в подмандатную Палестину оружие, и, особенно, сыновья Эли и Йоси победили, сражаясь в Палестине за Новый Израиль. Так же как и иудеи, выжившие в четырех тысячелетиях немыслимых повсеместных гонений, массового уничтожения, беспричинной патологической ненависти, и не просто выжившие, но остающиеся на протяжении всей своей истории осью, вокруг которой развивается человечество, и об которую, как мотыльки, разбиваются все их кровавые гонители от Александрийских греков до «старческого ареопага» и их ближневосточных друзей. Так что не ревнуй меня к этой красивой женщине. Она – лишь мой недостижимый идеал.

– Когда придем с защиты (если Синеля не нальет – а он жмот), хорошо бы немного выпить. У нас есть, кажется, со вчерашнего сулугуни и отварной язык с хреном. У меня же – заначка.

– Смотри № 1. Прочитаешь и ответишь, как вернемся с защиты.

– Не оставляй дневник без присмотра.

– Всё равно, см. № 1.

Твой К.

* * *

Ну вот и всё. Еще одно последнее сказанье… Да нет, сказаний больше не будет. Но летопись закончилась моя. Пусто стало. Тоскливо. Проживу еще долго. Но разве это жизнь? Жизнь была в Куоккала. Тогда приближающаяся ночь не томила безотчетным черным ужасом, а манила сладкими цветными сновидениями. Сердце не скатывалось сжавшимся леденеющим комочком от каждого резкого звука или неожиданного движения, но радостно трепыхалось в предвкушении предстоящего чудного дня, удивительной жизни. И петля, толстая, из мочал сплетенная, загадочно сальным отсветом поблескивающая, не манила предвкушением ласкового прикосновения к гортани, кадыку. Это была нормальная хорошая жизнь. Исповедоваться и причащаться ездили в Териоки, там была маленькая, но очень уютная церковь и батюшка – отец Никодим, полный, неповоротливый, добродушный, видимо, сильно пьющий. Голос у него был низкий густой сочный, папенька говорил: «настоящее профундо». «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и все исполняй, Сокровищу благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша»… Потом заходили в кондитерскую и maman покупала всем детям птифурчики. В Куоккала дом был большой, светлый, сухой, с двумя верандами, в тридцати минутах от залива. В будке жила старая собака Джексон, и я ее по утрам кормил остатками нашего завтрака. Собака была сердитая, но меня она любила, завидев, радостно барабанила хвостом по стенке будки. Когда шли к Финскому заливу, находили грибы – подберезовики, подосиновики и сыроежки. Они росли в неглубокой канавке вдоль дорожки. Все проходили мимо, а maman шла медленно, вглядываясь в песчаные, поросшие желтоватым мхом мелкие отрожки. Я следил за мамиными глазами, за ее взглядом, и по только мне известным признакам угадывал, где есть гриб, молниеносно спускался в канавку, которая тогда казалась ужасно глубокой, срывал его и передавал m-me Jente, которая раскрывала свой маленький зонтик, переворачивала его растопыренными спицами вверх, и туда мы складывали наши трофеи. Иногда находили по десять – пятнадцать грибов, которые потом кухарка Хельги – добродушная краснолицая чухонка жарила вместе с картошкой и луком на большой медной сковороде. Madame после 17-го расстреляли – за что, непонятно. Она была сухая, бесцветная француженка из Русильона, интересовавшаяся только хорошими манерами у мальчиков, чистыми воротничками, правильным произношением и вечерним пасьянсом.

Серый жирный червяк въедается в печень. В детстве, уже в Петербурге у нас жила в клетке большая птица – скворец. Этот скворец быстро бы этого червя выклевал и сделал бы мне облегчение.

Не нужно было им болтать лишнего, не следовало. Впрочем, не всё, что докладывал этим недоноскам, они истинно говорили – многое и выдумал. И наоборот – многое, что говорили, утаил. И не потому, что жалел, а так приятно, так заманчиво быть распорядителем судеб, демиургом, лепить свои сюжеты, распоряжаться чужими судьбами, творить свой, только мне подвластный мир. А недоноски эти лишь вообразили себя хозяевами жизни. На самом же деле – марионетки, механические игрушки, заведенные ими же придуманными мифами, законами, самооценками. А играют ими лишь те немногие избранные, кто познал эти их придуманные мифы, законы, самооценки. Я – среди этих избранных. Господь сподвиг меня. Кто же играет мной, кто дергает невидимые ниточки? Невидимые, но прочные, неразрывные. Неужто мои «кролики», с коими связан и дружбой, и любовью, и призванием нести свой крест Демиурга? Видно, так. Вот исчезли они, и закончилась моя жизнь. И пугает не только намыленная петля, сладостно обволакивающая шею, но пустота, моментально образовавшаяся вокруг и прервавшая такую чудную собственноручно сотворенную жизнь. Червяк серый, жирный, пульсирующий. Черная ночь. И вакуум. И ужас перед неминуемым пробуждением. Не желай жены ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабыни… Ты дал у горы Синай на пятидесятый день по Исходу из Египта свои заповеди, и отверг их я – слуга Твой, вонючий грешный червь, такой же жирный, серый, пульсирующий, гордыней обуяемый, суетной жаждой авантюры нескончаемой привлеченный.

В дождливые летние дни в Куоккала maman или madame Jentе читали сказки Тапелиуса, как когда-то, примерно в то же время те же сказки читали молодому Александру Срезневскому, другу моему сердешному, погубленному – но не мною, нет, не мною… Сам себя погубил, сам… Сами себя губили, умники, я лишь свидетельствовал. Сказки Топелиуса или братьев Гримм, или Гауфа maman один день читала по-русски, другой – по-английски, затем m-me Jente по-французски и по-немецки – цацки-пецки-бутерброд. И это была жизнь. Настоящая, но очень короткая, так быстро закончившаяся… Господи, пощади меня, дай мне возможность не просыпаться утром, не пробуждать себя от такого прекрасного сказочного сна – Куоккала, блистающая гладь залива, дамские зонтики, кринолины, покой. Дай мне спасение – никогда больше не видеть этот страшный, убогий, беспощадный в своем убожестве мир. Блядский мир, блядская жизнь… Прости меня, Господи…

* * *

Дождь лил больше месяца. В тот день с утра он поутих и занудливо моросил вполсилы, но когда подъехали к кладбищу и стали выгружать гроб, «поливальщик» очнулся – хлынуло, как из ведра. Зонты мало помогали, потому что идти пришлось по узкой аллее, люди непроизвольно теснились, толкались, зонты, сталкиваясь над головами, скрежетали, и струйки воды обильными ручейками стекали с них за воротники пальто, курток, плащей, проникая глубоко под рубашки, майки, кофты. Глинистая почва совсем раскисла, ноги разъезжались, практически у всех обувь промокла моментально, как только вышли из автобуса – вода проникала и снизу, и сверху, стекая с промокших насквозь брюк и юбок. Голые ветки кустов и деревьев хлестали по глазам, лицам, рукам, так как из-за дождевых струй, водяной пыли и мрака позднего дня в конце ноября было плохо видно. Хуже всех было мужикам, несущим гроб. Они периодически скользили в грязевой жиже, спотыкались, правда, гроб не уронили, хотя и вымокли все до нитки. Могила была вырыта заранее, поэтому ее дно уже покрыл слой воды, ее края на глазах обваливались – комья земли звучно плюхались в воду. Могильщики торопили, и общее настроение было одно – поскорее всё это закончить. Только Алена, казалось, ничего не видела, не чувствовала, не замечала: ни дождя, ни кладбищенского мрака, ни суетливой торопливости окружающих.

На обратном пути Алена, Настя и Олежка сели к ЛеоНику в его старую «Волгу». Остальные погрузились в автобус «Кубань». Окна автобуса сразу же запотели, сырость пропитала воздух, шофер затопил печку, но стало еще хуже: запахло горелым машинным маслом, испарение влаги активизировалось, дышать стало невозможно. Попытались открыть окно, но оно не открывалось, да и напрасны были эти усилия, так как дождь непременно бы хлынул в образовавшееся отверстие. Напряженное, раздраженное молчание висело в салоне автобуса, перемешиваясь с водяной взвесью, запахами бензина, масла, пота. Автобус еле переваливался с выбоины на выбоину, потоки воды заливали лобовое стекло, «дворники» не справлялись с дождевой массой, и казалось, что никогда этот скрипящий разваливавшийся на ходу «Ноев ковчег» краснодарского механического производства не доберется до поселка, где у Насти в доме был накрыт стол для поминок. О покойнике как-то на время забыли, думая о том, как бы скорее обсушиться или, по возможности, переодеться. Неожиданно для всех Зинаида Федоровна достала из-под сиденья старую хозяйственную сумку и извлекла из нее поллитровку «Московской» и несколько граненых стаканчиков. Лица поселковских вытянулись от изумления, благоверный же от удивления и удовольствия даже крякнул, а затем победно оглядел окружающих: мол, вот какая у меня жена! Всё его существо распирала гордость и за жену, и за себя – наверное, каждый пьяница, равно, как и алкоголик чувствует прилив самых возвышенных чувств и мыслей в отношении самого себя, когда самый близкий ему человек и, соответственно, самый непримиримый борец с его слабостью, вынимает при нем бутыль водки, демонстрируя тем самым доверие к нему – алкоголику, и щедрость души, и общность их интересов и судеб. Разлили бутылку. Выпили, не чокаясь. Все взбодрились. Даже повеселели. Когда же Зинаида Федоровна, дай ей Бог здоровья, вынула другую… Завязалась беседа, кто-то втянулся в спор о международном положении – волновал вопрос, победят ли сандинисты в Никарагуа. Поднесли полстаканчика шоферу, но тот благоразумно отказался. Кто-то предложил остановиться у магазина по пути, чтобы «заряд» не пропал, но его не поддержали: винного магазина по пути не было, время тратить на его поиски действительно не имело смысла, лучше поторопиться и поскорее сесть за стол в поселке. Тем более что Алена, наверное, уже ждет, да и картошка остынет, пока «будем мудохаться в поисках лабаза».

Один лишь Николай не принимал участия в оживленном разговоре. Он смотрел в окно, слезы его почти высохли, и думал он о том, что первым делом даст Клеопатре что-нибудь вкусненькое – может целый белый батон и полную жменю кускового сахара. «Помянем Абрашу».

А дождь не утихал. Его струи били в окна автобуса, стучали по крыше, порывы ветра сотрясали хлипкие стены автобуса. Всё небо превратилось в фиолетовое с серыми подпалинами и розоватыми отливами месиво, и темно-лиловые тучи, взбухшими веками нависшие над горизонтом, подсказали бы Абраше, что дождь будет лить еще неделю, не меньше. Не задалась осень в тот год.

Конец третьей части

Из окна кабинета была видна пожарная каланча, по ней, как пес на цепи, крутился пожарный, дым высматривая. Прямо под стрельчатым окном месили грязь непролазную гвардейцы, еле сапоги из бурой жижи высвобождая – ещё малость, и босиком останутся, – шаг отрабатывали, шельмы. Офицерик худенький, жалкий, весь грязью заляпан, – бегал, суетился, командовал, значит… Собаки брехали, как в деревне. Поодаль конвойные – тоже по колено в грязи – кандальника куда-то вели. Во внутреннем дворе слова бранные – угарные, препохабные – неслись, надобно Митьку послать, чтоб узнал, кто такие разговоры позволяет – на дыбу того охальника. Не терпела Анна грубости простонародные. Это Петр – дядюшка её разлюбезный – позволял шутки непотребные и питие прекрепкой водки кубками до беспамятства, а она – Анна – европейской куртуазности привычная, элегантности наученная – изысканными винами баловалась, в благостной беседе состоя. Шампанское и бургундское теперь украшали стол Императрицы. И чтоб в одном платье дважды ко двору дамы не являлись, и кареты чтоб золоченые были и с бархатной обивкой. За окном опять закричали матерные слова, хлюпала грязевая жижа, скрипели немазаные колеса телег, подвозившие свежую снедь во дворец. Огромная страна – и до Камчатки – лет пять в один конец – пожарные колокольни с цепными пожарными, непотребство пьяное, грязь, кандальники горемычные, кабатчики наглые, самозванцы несчетные, холопы злобные и розыски с пристрастием, и стон… Это – не Митава, маленькая, сонная, но опрятная, мощеная. Трудная ноша досталась ей – Анне. Но ничего, с Божьей помощью справлялась.

Вот Царь-колокол по приказу ея Императорского величества был отлит Ивашкой и Михайлом Моториными – хорошие мастера. Радеем за православную Русь! Звона от него не будет, но славу России и ей – Государыне – принесет, до скончания века. Вот так бы всю Империю без языка оставить – спокойнее…

И Петербурх с Божией промощью заселили. Как почил в бозе великий Император – дядя прелюбезнейший, так все холопы сиятельные разбежались из молодой столицы. Как тараканы из банки… позаколачивали свои терема – палацы и вон – кто в Москву, кто по своим имениям. Ну, ничего, порядок навели. Как подписала указ об отобрании всего недвижимого имения, кто строиться в столице иль переезжать в брошеные дома не желает, как под ружьем разбежавшихся ремесленников вернули, как повысылали всех недорослей, то есть людишек, не имеющих чина, без различия возраста, – так вмиг образумились. А то вздумали – жить там, где кто пожелает! Холопы! – Жить там будут, где Матушка-Благодетельница пожелает для пользы государства россейского.

И порядок с престолонаследием навела, наконец, – будет ныне народ православный в спокойствии пребывать, не то, что до неё было. Ещё семь лет назад всем полкам, Гвардии, генералитету и офицерству и служилому люду первых классов объявила волю свою: понеже беспорядков или волнений зловредных не было бы впредь, как то было при кончине Петра второго Алексеевича, намерение ея Императорское величество имеет назначать себе преемника – и так будет во все времена, чтоб шляхетство или служилый люд свою волю не дерзали исполнить; а ежели нет пока преемника, так будет, коль не родился ещё – пора уж преемнику появиться: Елисавета Катерина Кристина – Анна Леопольдовна, то бишь, скоро с Антоном Ульрихом, герцогом Брауншвейг-Люнебургским венценосным Браком сочетаться изволит быть, а там, с Божьей помощью, и понесет… армия, мужи государственные, Двор – все присягнули! – тишь и благодать наступили на Руси – до скончания века.

Да и этих полячишек приструнили: надумали сами короля себе выбирать! Генерал-фельдмаршал Христофор Антоныч показал им, как нарушать свою польскую конституцию! а ежели не научатся уму разуму, так мы ещё и ещё кровушки наглым ляхам попускаем. Лещинского на престол задумали! Не бывать такому, чтоб Россия отказалась от influence legitime – права решать, какой правитель, и какой порядок должен быть в соседней стране, чтоб интересы россейские попраны не были – и так будет до скончания века!

И… и… И много чего ещё переделано! Хорошо потрудилась Анна – праведности и спокойствия воцарила обильно и надежно. На века.

Анна прицелилась – того пожарного на каланче враз бы сняла, да далеко. Вчерась в «Санкт-Петербурхских ведомостях» пропечатали – Анна в третий раз перечитала: «Императрица, славная своим точным глазом, и крепкой рукой, коей и Державу, и ружье охотничье держит, за прошлый сезон охоты своей Царственной рукой смерти предать изволила пять особей кабанов диких, трех медведей бурых, десять особей оленей, тринадцать диких коз, двух волков, три с половиной сотни зайцев, шестьсот уток, больших чаек – осемнадцать штук, лисиц – две штуки и гусей диких – семь». – Точно подсчитали. Мало, кто из генералов её прославленных похвастаться таким острым глазом может – не Ласси же или Миних… Анна вспомнила, что собиралась на другой день охоту из ягт-вагена учредить, и обрадовалась. И кто такую забаву чудную придумал? – Долго и плотно гнали зверя и дичь всякую с лесов бескрайних, а когда уж совсем обессилев, попадали они в специальный парусиновый коридор, сужающийся, как горлышко бутыли винной, то и била без промаха Государыня того зверя почти в упор, безопасность своей персоны соблюдая, сидючи в том специальном ягт-вагене посреди поляны, куда горло той «бутыли» прямь и выходило. Прекурьезное дело, зело любо! Анна, не целясь, выстрелила в окно, и трепещущий комок рухнул наземь. Иначе и быть не могло. Никто не оглянулся на выстрел – попривыкли: ежели долго не было слышно выстрелов из дворцовых окон, начинал волнение испытывать народ: не захворала ли часом Матушка-Благодетельница.

Остерман кашлянул тихонечко, в кулачок. Напоминает о себе. А напрасно. Анна и так все помнит. Не доверял в последнее время ему друг сердешный, видел его проказы и самовольные интриги – не случайно Артемия Петровича, генерал-обер-егермейстера, на место генерал-аншефа, генерал-прокурора Ягужинского в Кабинет назначил, – и Анна подозрительностью начинила свое отношение к генерал-адмиралу. Но полити́к внешний кто, кроме него, искусно вести может, следуя по траверсу, великим Государем проложенному… придется терпеть, а там поглядим. Сего же дня вице-канцлер вызван был по делам семейным – Ушаков больно уж занят розыском.

Так, что просит вдова? – отписать всё имущество казненного. – Не много ли будет! И вообще, прелюбопытно знать, с чего это алена на мужа извет принесла. Может всё дело в интимной несостоятельности супруга ея, иль с какой девкой на стороне жил, иль, может, другие влечения имел? – Анна улыбнулась Андрею Ивановичу, рукой белой тяжелой до плеча генерал-адмирала дотронулась – знак особой милости: уж очень интересно было подробности сего дела знать, да и обязанность государственная была в том и заключена, чтоб все тонкости жизни подданных своих зреть преточно. Да и народ наш русский неблагодарен, доносчик – один чрез другого, и неведомо, кто под предлогом усердия своего истового ищет, как бы на пользу себе всё происходящее обратить. – Не из этих ли та алена, капитан-поручика Возницына вдова? – остерман, как всегда, в глаза не смотрел – куда-то в пояс, скрытный человечек, всего ожидать можно, но умен, – дураков Анна не держала, как и дядя ея премудрый. – Можно и это узнать, но, думается, польза государственная в том и состоит, что причина сего извета лишь в одном и содержится: отступление от благочестивой греческого исповедания веры есть самый важный и единственный резон для извета, и что баба сия только о пользе Государства православного и радела. За то и мужа родного в сруб послала, как и подобает истинной дщери христианской. – Мудро, ничего не скажешь, мудро. Что ж, подай прошение. Всё имущество – жирно будет. А начертаем Мы так: «в прибавление к четверти вотчины и животов изменника отдавать той жонке Алене Ивановой дщери, рожденной Дашковой, кто на мужа в правду довела – сверх того, сто душ за учиненный донос на мужа». Что далее? Анна подошла к маленькому любимому венецианскому зеркалу, что на камине подле часов англицких стояло: куда делись глаза синие округлые, овал лица мягкий добродушный, губы пухлые любезные? – а далее подпишем и это – давно жду, всё канительно обставляешь, душа Андрей Иваныч. И руку приложила к Указу «об учреждении «Танцевальной Ея Величества Школы» – теперь этот учитель танцев в шляхетском кадетском корпусе – как его – Жан Батист Ланде, ваше Императорской величество – да, Ланде с вертунчиком будут довольны. Прославим Русь сиими танцами!

Пожарный на каланче, как зверь на цепи, раздражал Анну – всё вертится, службу несет, дурак. Она ещё раз прицелилась – не достать. Надо будет указ сделать, чтоб ту каланчу убрали. Внизу грязь месил уже другой полк – её любимый, в коем полковником она состояла с 35-го года, – Измайловский. И штандарт развевается – малинового бархата с золотыми пылающими гренадами по углам. В центре золотой вензель императрицы Анны Иоанновны, наложенный на синий андреевский крест. Знамя полка – радость сердца Императрицы. Офицеры – надежа ея величества – «из лифляндцев и курляндцев и прочих наций иноземцев и из русских, которые на определенных против гвардии рангами и жалованьем, себя содержать к чистоте полка могут без нужды и к обучению приложат свой труд» – так начертано ея рукой было при учреждении сего Лейб-Гвардии полка. Молодцы, как на подбор, но, всё равно, в грязи непролазной колупаются. Может, замостить площадь перед Дворцом?

Слова непотребные во дворе утихли – испугались. Это хорошо!

Собаки разбрехались не на шутку – надобно, чтоб Ушаков разведал, не случилось ли чего непотребного аль зловредного для Государыни.

Шуты расперделись презабавно: кто кого перепердит. Занятно! Как всегда, князюшка Волконский викторию справлять будет. Дать ему тысячу иль три? – С Другом Сердешным посоветуемся.

Девушке-Дворянке не забыть сарафан новый справить – обещано. Государыня никогда своих слов на ветер не бросает.

Что ещё?

Последний указ Императрица подписала, не читая, – сама его диктовала: «Вышеобъявленных жидов, по силе прежних указов, из Малой России выслать за границу». – Крепко в сердечке Государыни дело капитан-поручика Возницына застряло. «Из тридцати двух дворов 292-х мужчин и 281-у женщину с детьми несчетными – всего то в Малой России было тогда! – живущими не своими домами и не имеющими никаких грунтов, заводов и других промыслов выселить по окончании войны с Турцией».

Чай, не впервой.