Текст книги "Кандинский"

Финал

Ад у порога

Последние парижские картины Кандинского 1939–1944 годов – это серьезный повод для размышлений. Его переживания и внутреннее развитие достойным образом завершают огромную и сложную фреску его жизни.

Вспомните, каков контекст жизни художника в эти годы. В сентябре 1939 года начинается большая война в Европе. Франция воюет с Германией. Некоторое время немцы заняты «решением польского вопроса» и разделом Восточной Европы и Прибалтики. В мае 1940 года вермахт наносит сокрушительный удар по французам. В июле солдаты рейха маршируют по Елисейским Полям. В это время 76-летний художник устремляется на юг вместе со своей женой и претерпевает все то, что претерпевают массы беженцев. Некоторое время он как будто колеблется: не попытаться ли эмигрировать в США через Марсель. Почему он не стал делать этого, почему вернулся в оккупированный Париж? Или он узнал о том, что хорошо известный ему Вальтер Беньямин был задержан на границе Испании и, ощутив либо вообразив себе угрозу выдачи немецким властям, покончил с собой? А может быть, ему помогли уйти из жизни… Что случилось бы с Кандинским, ежели бы гестаповцы узнали в нем того самого «дегенеративного художника», которого крикливо разоблачал в 1937 году сам Геббельс на выставке в Мюнхене? И не ариец он, и убежал из Германии, и еще, наверное, агент Кремля…

Немецкая хроника запечатлевает довольного Адольфа Гитлера и его подручных на фоне Эйфелевой башни. Менее чем через год Германия вторгается в СССР, с небывалой стремительностью занимает всю Белоруссию, почти всю Украину и значительную часть европейской России. К концу лета 1941 года немецкие войска стоят на пороге Москвы, и мало кто на Западе сомневается в том, что столица СССР обречена. Уже готовятся строительные материалы для возведения циклопического памятника победы рейха над коммунистической Россией. В оккупированном Париже газеты и радио коллаборационистов и оккупантов кричат, визжат и трещат о мировом господстве нацистов.

В таком мире живет пять лет старый художник Кандинский. История снова бросила его в ад и снова на тот же срок, что и прежде. Мы знаем, что за двадцать лет до того ему пришлось пять лет выносить атмосферу революционной России и гражданской войны. И вот она опять за свое, эта проклятая реальность: теперь преисподняя явилась к нему в парижский дом. История словно специально издевалась, гнусно шутила над художником и пакостно оскорбляла его. Одна из его трех родин, родная и близкая Германия, сбесилась и стала уничтожать две другие родины. Задавленная сталинизмом и сбитая с толку родина Россия сопротивляется изо всех сил и несет невиданные потери. О миллионах пленных и убитых советских людях трубит пронацистская пропаганда в Париже. Коллаборационисты празднуют победу. Маршал Петен на юге Франции возглавляет странное правительство Виши и делает вид, будто нация продолжает существовать и «честь Франции» не пострадала. Черта с два. Честь Франции растоптана немецким сапогом и оплевана сотнями нечистых ртов. Каково было Кандинскому видеть, слушать и читать все это?

Каково ему было видеть немецких солдат и офицеров на улицах Парижа – видеть людей, которые в своем большинстве родились в Германии в те годы, когда он создавал там свои произведения, в годы прорыва и озарения, когда он открывал там, опираясь на опыт немецких собратьев, свои космологические перспективы, когда работал над проектами будущего в Баухаусе? Они говорили на втором родном языке Кандинского, эти молодчики. Какая гнусная гримаса истории!

Оккупация половины Франции продолжается до 1944 года, когда партизаны и подпольщики с помощью союзников освобождают Париж. С сентября 1939-го до конца 1944 года (художник умер в декабре этого года от неожиданного и стремительного инсульта) мастер пишет удивительные картины. В августе этого же года Париж свободен. Все в Европе знают (что бы там ни врали нацистские пропагандисты), что Советская армия неудержимо идет на запад. Исход войны не вызывает сомнений.

Радовался ли Кандинский, который до последних дней сохранял ясное сознание и здравый ум, при этих известиях? Гитлеровская Германия отброшена, и вскоре чудовище будет раздавлено окончательно. Но Кандинский ясно понимает, какие силы наступают на Европу с русских равнин. Ему не надо было объяснять, кто такие советские комиссары, что такое секретные службы большевиков, как работают пропагандисты советской империи, как ведут дела советские агенты на Западе. Он виделся в свое время с Карлом Радеком и ходил на поклон к комиссарам, когда вызволял из заключения Сашу Кожевникова, нынешнего кумира парижской творческой молодежи.

Мастер радовался Освобождению в последние месяцы своей жизни; но разве он мог не ощущать, что издевательства истории еще не кончились, что чудовище по имени политическая реальность и общественная система вовсе не присмирело?

Пять лет история издевалась над старым художником. Эти трудные годы начинаются с внушительной и величественной «Композиции Х» из собрания Северный Рейн-Вестфалия (Дюссельдорф). Она напоминает торжественные хоралы Баха своими большими формами – округлыми, изогнутыми и угловатыми, – среди которых мельтешат и внутри которых проявляются, как музыкальные трели, всякие мелкие закорючки. Таким звучанием, таким голосом мастер встретил открытие адской кухни на земле своих трех родин. Гордо и строго встретил.

То, что появляется далее под его кистью, пером и резцом в мастерской (точнее, в небольшой квартирке в пригороде Нейи), вообще ни на что не похоже. Можно было ожидать чего угодно, только не таких картин, акварелей и рисунков, которые возникают в 1940 году. Пишется сверкающая всеми цветами радуги «Небесная голубизна» (Центр Помпиду, Париж). В весеннем прозрачном небе весело летит-шагает вприпрыжку, соблюдая притом некоторый порядок, целый выводок красно-бело-зелено-фиолетовых и всяких других существ или полусуществ, занятных игрушечных малявок.

Реальность куда как серьезна, обстоятельства невеселы, а наш замечательный старик художник вовсе не желает быть серьезным. Своими произведениями он радостно сообщает нам о том, что у него светло на душе и жизнь его – праздник. С ума сошел, что ли? Впал в детство на старости лет?

Василий Васильевич, дядя Вася, очнись, армия Гитлера уже в Париже, гестапо уже начинает там свою работу, и сейчас начнется такая мясорубка, и придет на землю французов такая тьма, которой Франция не ведала с эпохи якобинского террора. Но художнику как будто вообще не интересно знать об этом. Он видит и понимает, что именно происходит в мире, но признавать эти ошибки истории, эти завихрения он не желает. Он в упор не видит испорченную реальность – порождение утопических энергий советского эксперимента вначале и национал-социалистской «революции» – затем.

Тень Сталина

Финал жизни Василия Кандинского был отмечен величайшим искушением, которое люди религиозные связали бы, возможно, с происками самого Сатаны. Что-то невообразимое, здравому смыслу не подвластное творилось с дорогим и близким Сашей. Или, если хотите, с прославленным парижским философом Александром Кожевом, который к этому времени успешно претендовал на лавры главного и первого ума среди образованных парижан.

Вдруг завязалась история его отношений с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. И эта история разворачивалась, можно сказать, на глазах Василия Васильевича Кандинского. Притом трудно назвать события 1940–1941 годов в жизни этой семьи полной неожиданностью. Многозначительные сигналы ощущались и до того.

Александр Кожев и до того высказывался о Сталине в философически возвышенном духе. Речь вовсе не о том, что философу были милы такие деяния Советов, как сплошная коллективизация или тотальный террор НКВД. Даже в послевоенные годы, когда информация о сталинском терроре сделалась убедительно-документальной и неопровержимой и масштаб этой катастрофы был обозначен с некоторой достоверностью, образованная Франция долго и упорно не хотела верить в саму возможность подобной бесчеловечности советского режима. В европейском уме достоверные факты просто не укладывались. Французы просто не умели представить себе, что это такое – уничтожение людей по абсурдным и нелепым доносам, по разнарядке сверху, при полном отсутствии всякой реальной причины для насилия.

Французы уяснили себе, что нацисты истребляли евреев массами, ссылаясь на свои бредовые идеи, и вылавливали подпольщиков Сопротивления как врагов режима. Но еще долго-долго французские историки и студенты исторических факультетов просто отказывались верить в то, что миллионы людей в России арестовывались, высылались, разлучались с близкими и отправлялись на смерть вообще без реальных причин. За анекдот давать десять лет лагерей, за обладание коровой высылать в Сибирь в качестве кулака и классового врага или на пустом месте обвинять людей в создании «тайной организации» – это нечто такое, чего и гестапо не стало бы делать. Насилие должно иметь смысл и задачу или хотя бы подобие повода и причины, а в СССР было как-то иначе. Насилие без смысла? Без цели? Без причины? Разве так может быть даже в России?

Как бы то ни было, интерес к Сталину и авторитетность этого имени среди интеллектуалов были огромны, и племянник Саша до поры до времени не вызывал особого удивления «дяди Васи», когда произносил имя Сталина в сочетании с пышными эпитетами вроде «великий» или «могучий». Мало ли кто во Франции делал то же самое. Но о «мудрости вождя» племянник не заикался. Он благоговел перед Сталиным по каким-то другим причинам.

В марте 1940 года Александр Кожев завершил несколько версий своего так называемого письма к Сталину. Один из экземпляров этого объемистого послания, которое представляло собою рукопись в несколько сотен страниц (!), автор передал в советское посольство в Париже и получил от советских товарищей заверение в том, что его обращение к советскому вождю будет незамедлительно отправлено в Москву дипломатической почтой. Получил ли адресат это послание Кожева, достоверно не известно. В июне 1940 года советское посольство в Париже и все его бумаги были сожжены немецкими солдатами. Оригинал послания историкам не известен.

Сегодня известны черновые наброски послания Кожева к Сталину и другие предварительные наметки автора. Откуда следует, что парижский мыслитель отправил «вождю народов», в сущности, целый философский трактат (на русском языке) в гегельянском духе. В нем воспроизведены идеи о конце истории, о диалектике рабства и господства, о насилии и власти и так далее.

Трудно представить, что в середине 1940 года, в дни величайших тревог и неимоверного напряжения Сталин стал бы внимательно читать эти длинноты мудреного парижского ума. Возможно, однако, что смыслы послания были внятны Иосифу Виссарионовичу, ибо общая философская концепция Кожева была в это время отлично известна, пересказана и резюмирована много раз в прессе, и референты генсека должны были бы (если они не зря ели свой кремлевский паек) в общих словах пересказать вождю, о чем этот умник из Парижа хочет сообщить руководителю СССР.

Александр Кожев, он же племянник Саша, стал с некоторых пор говорить о том, что на самом деле Сталин и его власть в Советском Союзе – это и есть итог мировой истории, это своего рода повторение эпопеи Наполеона и создание новой реальности в мире. Сталину это должно было бы понравиться, если бы у этого постулата не было продолжения.

Саша Кожев был истинный мыслитель-гегельянец, то есть изощренный ум. Он говорил о том, что Сталин – не герой, не святой, не преступник или бич Божий, а все это вместе. Ибо история завершилась. Нет у нас более ни героев, ни преступников. Прежние различения канули в небытие. Теперь противоположности неразделимы, а наши вожди – это люди постисторического времени. Таковы были итоги мыслительной работы Саши Кожева… Вот какое странное мыслительное образование случилось в парижской семье Василия Кандинского, ибо теперь у него было два близких человека – Нина Николаевна и племянник Саша. Ближе их не было никого.

Какова была реакция Кремля, нам неведомо. Тень Сталина молчит.

Бедная Нина

В отличие от таинственного далекого Сталина жена Кандинского Нина Николаевна нам видна с большей ясностью в эти месяцы и годы. Она была в растерянности, чтобы не сказать в ужасе. Она всегда отгоняла от себя искусительную мысль о том, что Саша Кожев заменил в ее жизни давно умершего сына. Притом они с ним были почти сверстники, Саша был всего на два года моложе ее. Она любовалась им и видела, что для Василия Васильевича связь с молодым поколением мыслящей Европы была едва ли не главным двигателем творчества в это время.

Сама она, сорокалетняя женщина, привыкшая к вниманию и поклонению блестящих людей, сверстница новой парижской плеяды молодых звезд, открыто и восторженно поклонялась сообществу горячих голов и больших умов. Перед нею проходили эти красавцы и умники, эти чудо-ребята – Андре Бретон и Филипп Супо, Раймон Кено и Жорж Батай, изредка возникавший на горизонте чудак Вальтер Беньямин, и Морис Мерло-Понти, и таинственный Жак Лакан, и замкнутый, маловразумительный Жан Поль Сартр.

Нина Николаевна питала слабость к интересным людям, она привыкла жить в окружении талантливых людей. Ее жизненные силы вернулись к ней, она раскрылась и расцвела, когда после смерти своего ребенка и тяжких переживаний советской жизни оказалась в Германии, в обществе таких людей, как поразительный Пауль Клее и мудрый визионер Алексей Явленский, стратег новой культуры Вальтер Гропиус и другие, а среди них – ее дорогой Василий, очень часто игравший в этом концерте умов и талантов первую скрипку.

Нина Николаевна нуждалась в подобном обществе, а в Париже ее социальный инстинкт и, можно сказать, дар почитательницы и патронессы творческих людей развернулся во всю мощь. Самый же близкий к Кандинскому, помимо ее самой, человек, то есть Саша Кожев, был одним из признанных лидеров и властителей дум этой парижской среды.

И вдруг – или не вдруг – такой реприман неожиданный. Писать «великому и могучему» Сталину на пороге войны, в тревожной атмосфере ожидания катастрофы? О чем мог сказать племянник вождю народов?

Нам сегодня известно то, что Нине Николаевне также должно было быть известно, поскольку Василий Васильевич не имел от нее тайн. Некая пухлая рукопись Кожева на русском языке хранилась в архиве Жоржа Батая вместе с бумагами Вальтера Беньямина в те самые дни, когда Кандинские вместе с тысячами других французов ринулись на юг Франции, опасаясь наступления гитлеровских войск на Париж. О содержании рукописи Кожева историкам не известно. С какой стати было писать большой текст на русском языке перед войной или в начале войны, если со своими коллегами Кожев общался по-французски? (С немцами – по-немецки.) Кто был русский или русскоязычный адресат этого сочинения? Кто, если не Сталин?

Всем было известно, и для семьи Кандинских это не было секретом, что углубленное изучение Гегеля не прошло даром для Саши Кожева. Он стал, как это бывает с почитателями гениев, идентифицировать себя с мудрым, всепонимающим мыслителем. С особенным чувством Кожев вчитывался в историю отношений Гегеля с Наполеоном. Известно, что в 1806 году, в расцвете наполеоновского мифа, Гегель всерьез надеялся на то, что великий человек пригласит его в Париж и там назначит главным философом нового мирового порядка. Что-то в этом роде. Великие умы тоже не всегда свободны от бреда величия.

Только представим себе на минуточку, что Василий Кандинский и его жена догадались, поняли или как-то иначе получили сведения о том, что милый Саша Кожев, замечательный племянник, член семьи и звезда парижского ареопага умных и талантливых людей, возмечтал о том, чтобы стать придворным философом Сталина…

Неужели этим завершилась причудливая эпопея, в которой так отчетливо слышен холодный смех истории? Нет, это неописуемо. Дайте мне другое перо, то есть другой компьютер. На моей хромой клавиатуре я не могу добиться того, чтобы передать тот рой странных мыслей и ощущений, которые возникают сейчас.

Философия не изменит мир

Что-то происходило с милым Сашей, с блестящим и знаменитым Александром Кожевом. В течение нескольких лет свидетели отмечали, что он иногда называл себя «совестью Сталина». Или «сознанием Сталина». Conscience de Staline. В некоторых иностранных языках «совесть» и «сознание» обозначаются одним и тем же словом. По-французски оно звучит как «консьянс». Кожев отлично понимал дело. Он знал, что по-русски и по-немецки «совесть» и «сознание» именуются разными словами, то есть различаются. Но он играл в неразличение. Он был против «дифферанса».

Conscience de Staline. Совесть и сознание Сталина.

С какой стати говорить такое, и что он о себе вообразил или совсем спятил от умных книжек? Собеседники часто не принимали его всерьез или видели в его речах игры ума или философские причуды. Но это были, пожалуй, не совсем причуды. Или, вероятно, довольно серьезные причуды. Ученик Кожева, историк и мыслитель Раймон Арон, позднее видел в выходках своего учителя нелепые и неудачные шутки, но и Арон тоже как будто подозревал, что в этих шутках было что-то не совсем шуточное.

Гротескная и причудливая «сталиниада» задела своим крылом семью Кандинских, а отголоски этой истории затем еще долго давали себя знать. После войны Александр Кожев сделал, как известно, государственную карьеру. Он вырос (или, если хотите, опустился) до уровня крупного чиновника в правительстве Франции, давал советы самому де Голлю и участвовал в возведении фундаментов Европейского союза. Но его давнишние намеки и смутные известия о его послании Сталину не давали покоя недоброжелателям, соперникам и ненасытным журналистам. Намеки на то, что Кожев был «агентом Кремля», мелькали в печати, и даже упоминались таинственные документы о связи Александра Владимировича с секретными службами СССР. Если бы подобные документы были когда-либо найдены, можно себе представить, с каким шумом они были бы обыграны во всех средствах массовой информации западного мира. Но кроме намеков и многозначительных подмаргиваний ничего не было.

Думается, что и быть не могло ничего более существенного. Александр Кожев и думать не думал исполнять задания советских секретных служб. А последним и в голову не приходило, что этому своеобразному персонажу в Париже можно доверить хоть что-нибудь существенное. Послание же Сталину, как установили специальные исторические исследования, имели целью вовсе не декларацию лояльности или готовность к сотрудничеству. Александр Кожев имел совершенно иные намерения.

Дело в том, что в начале Второй мировой войны этот удивительный человек, в котором гениальность соседствовала с детской наивностью, отправил несколько пространных посланий сильным мира сего. В мае 1942 года он отправил еще одну свою рукопись на адрес правительства Виши, имея в виду, что читателем будет маршал Петен – замечательный полководец Великой войны и жалкий президент марионеточного правительства вассальной южной части прежде великой Франции. Этот эпистолярный труд был написан, разумеется, на французском языке. Философ описывал, обращаясь к кабинету Виши, постулаты своей собственной философской системы. Он как будто видел в вождях и правителях тогдашней Европы своих учеников или возможных адептов. Он хотел быть подобным Гегелю, то есть фантазировал в том же самом духе, что и Гегель в 1806 году, когда великому мыслителю померещилось, что он может разговаривать на равных с вершителями судеб Европы и что он в своей духовной области – сам себе Наполеон. Известно, что кабинет Петена был ознакомлен с посланием Кожева и ему была даже направлена благодарность за глубину и значительность высказанных им идей.

Мало того. Кожев не остановился в своей миростроительной деятельности. Внушительную по объему и сложную по содержанию философическую рацею наш парижский гений отослал также… Генри Форду, самому известному бизнесмену Америки, обладателю промышленно-финансовой империи, возможности которой, вероятно, превосходили возможности тогдашнего американского правительства Рузвельта.

Подобно тому, как некогда апостол Павел отправлял свои послания народам, возвещая им истины Христовы, парижский племянник Кандинского обращался к сильным мира сего, открывая им, во тьме пребывающим, истины своего нового учения. Старый мир не существует более – гласил главный постулат этого учения. На дворе – новая политика, новая наука, новый социум. Теперь существенно не то, насколько наши идеи соответствуют предполагаемой объективной реальности, ибо не существует более никакой такой объективной реальности. Теперь такие времена, когда можно вырабатывать идеи и превращать их в материальные силы чисто духовными усилиями. Не истины командуют человеками, а человеки командуют истинами. И отсюда – множество важных последствий.

Удивительным образом это учение племянника было как бы пародией на убеждения его дяди, художника Василия Кандинского. Разница в том, что живописцу эти представления о человеческом творчестве помогали создавать замечательные произведения на холсте и на бумаге.

Зарапортовавшийся парижский мыслитель был способен сочинять на основе новых представлений о мире и истории не более чем пухлые рукописи, которые он посылал московскому диктатору, американскому миллиардеру и маршалу Франции, согласившемуся по каким-то причинам возглавить сомнительный политический режим Виши.

Нельзя было бы сказать, однако же, что Кожев впал в помрачение и превратился в ходячую нелепость. Странным образом этот мыслитель оставался вполне эффективным деятелем тогдашней политической сцены. В оккупированной Франции и в сателлитном квазигосударстве Виши это означало не что иное, как реальное участие в сложном, многоуровневом общенациональном движении Сопротивления.

Александр Кожев в годы войны стал членом подпольной организации известного командира Сопротивления Жана Кассу. Наш философ даже получил в этой организации свой инвентарный номер: он был «агент 1231». Это, конечно, не так круто звучит, как «агент 007», но, судя по всему, он приносил подпольщикам кое-какую пользу – как в объединении Кассу, так и в группе «Комба» в Марселе. Разумеется, его главным делом было изготовление и распространение разного рода печатной продукции – от пропагандистских листовок до документов внутреннего пользования. Вероятно, Кожев исполнял и некоторые разведывательные задания, вращаясь среди врагов, язык которых он знал, подобно Кандинскому, в совершенстве.