Текст книги "Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа"

За эти шесть месяцев у меня скопилось кое-какое барахло, переданное мне в передачах, так что я был не в одной рубашке и мог даже делиться с неимущими. Борода моя росла, и меня по-прежнему вертухаи звали Иисусом. Почему я вызывал в их воображении такую ассоциацию с Иисусом Христом, я не понимал, и меня это смущало, ибо я был так далек, беспредельно далек от этого светлого образа безгрешного Сына Божьего, вземшего грехи мира (Ин. 1: 29). Я же все мытарства, выпавшие на мою долю, принимал как заслуженные, как наказание за свои грехи. Такая внутренняя позиция справедливости наказания, ее необходимость для меня помогала мне и поддерживала в трудные моменты жизни. Внутри себя, в своей душе, я все принял как должное, как необходимое для меня испытание. Гром не грянет – мужик не перекрестится. С Мурома и во всей последующей жизни во мне «играла жизнь, кипела кровь», и многое, заложенное с детства, куда-то ушло и словно не жило вовсе. Это совсем не значит, что для меня перестал существовать светлый мир детской веры, но его все сильней и сильней заслоняла жизнь, страсти, грехи большие и маленькие, в которые душа погружается, как щепка в океан, болтаясь средь житейских волн, «воздвизаемых зря напастей бурею»[112]112
  Канон покаянный. Песнь 6-я. Ирмос.


[Закрыть]. Когда я оказался отсеченным от мира, в нависшей беде, один на один с ней, единственной соломинкой спасения была вера, всплывшая в душе на поверхность и открывшая мне «множество содеянных мною лютых»[113]113
  Песнопения Недели о мытаре и фарисее.


[Закрыть]. Пришло раскаяние, пришло покаяние с мокрой подушкой от слез.

Лежа, сидя, шагая, я вспоминал забытые молитвы и повторял их, ища прощения и помощи. И то и другое было искренне. Но мне никогда в жизни не удавалось удержать в себе, как основную жизненную силу, это чувство, это состояние. Оно покидало меня, окуная в «бездну греха», и вновь приходило, очищало на какое-то время, и снова, и снова я не был в состоянии удержать его, хотя в самых «безднах греха» я ощущал свой грех и свое падение. И так всю жизнь до сего дня. «В бездне греховной валяяся и неизследную милосердия Твоего призывая бездну, от тли, Боже, мя возведи»[114]114
  Канон из Последования ко святому Причащению.


[Закрыть].

Из бокса после радости шестилетнего срока меня перевели в камеру осужденных, а оттуда на «вокзал», в камеру, откуда формируются этапы!

Войдя на «вокзал», я понял это меткое название. Камера – «муравейник», камера – клубок страстей, камера добра и зла. Преддверие бездны, преддверие рая. В этой камере на нарах последние дни жизни доживал отец Дмитрий Крючков, наш одноделец. По Москве я его мало знал. Мы ездили к нему не то в Кратово, не то в Кусково, где он работал садовником, выращивая цветы. Он по просьбе Коленьки дома отпел Ольгу Петровну. Мой Дубына называл его «крючкотворцем». Теперь он близок был к вечной свободе, его светлый лик, мир и покорность воле Божией были потрясающими. Вот почему я назвал эту камеру преддверием рая. Умер он на этапе.

Средь разношерстной толпы выделялся Ваня Сухов. Стройный, высокий, добрый малый, добродушный и приветливый. Он слышал обо мне, я – о нем. «Привет, Алеха», «Привет, Ванюха!» В камере блатные, с коими я впервые встретился после Мурома. Манеры их, повадки, блатной жаргон, наглость и девиз – «ты умри сегодня, а я – завтра» – были для меня не новы. По нутру своему все они трусы: в одиночку тише воды, ниже травы. Когда их много, они опасны и берут на глотку и испуг неискушенных и разобщенных политических. В камере на «вокзале» их было много, и вели они себя налго. Они спаяны в общий кулак. Занимают самые лучшие места у окон и грабят бесцеремонно фраеров[115]115
  Фраер (уголовн. жаргон) – человек, не имеющий отношения к уголовной среде.


[Закрыть], загоняя их под нары. Впереди я много имел с ними дел, ходя этапами и в зонах. На «вокзале» в то время находилась масса каторжан, осужденных в соответствии с новым Указом о введении каторжных работ. Под него подводили большинство власовцев, лиц, сотрудничавших с немцами в оккупации, а также многих военнопленных, освобожденных войсками союзников.

Блатные, не учтя этого, решили грабануть вновь пришедших и кинулись в атаку. Завязалось дикое побоище – каторжанам терять нечего. Блатные рванулись к двери, стуча и крича, что их убивают: искали у ОХРы сочувствия и помощи. Исколотив и измолотив, их загнали под нары, где они зализывали свои раны и не казали носа. В камере было битком набито, до отказу, а в нее все всовывали и всовывали.

Мы с Иваном жили под нарами добровольно, и там от него я узнал всю его историю, описанную выше. Его тетка и он сам были близки к нашим кругам на воле, и было о чем потолковать. Ванюха получал огромные передачи от брата. Матери и отца у него не было в живых. Под нарами было прохладней и вольготней, чем наверху. Иван кормил меня из своих «мешков» и охотно делился с другими. Я на «вокзале» передач не получал. Наша дружба возникла так, словно мы были друзьями давным-давно и теперь снова встретились. Нас обоих что-то роднило.

На «вокзале» постоянное движение. Партиями на этап. Легкий вздох облегчения, снова тиски, снова глоток кислорода. Наконец и наши фамилии! Значит, пока вместе. Бутырская баня. Нет на свете ее краше. Прожарка вшей, какое облегчение! Шайки воды вдоволь! Лобки обскоблены, головы оболванены, борода уцелела. Там, в бане, я встретился со Стином. Игорь Стин, подцепивший Левушку, не раз сидевший и знающий, почем фунт лиха, он знал на воле кое-кого из моих знакомых. Я сообщил ему о том, что знал о Левушке и о прянике тоже. Его это обрадовало. После жаркой бани, после обжигающего тело напяленного барахла, только что из прожарки, после очередного шмона, при котором мне в первый раз вертухай заглянул в задницу, не спрятал ли я там автомата, нас вывели на двор.

Декабрь, снег сверху, снег снизу, а на нем – огромная крытая машина голубого цвета без окон. По стенке кузова, обращенной к нам, изображена довольная рожа пекаря в поварском колпаке, держащего в руках на подносе свежевыпеченный кекс. Под всей этой экзотикой крупная надпись «Обожаю кекс к чаю». Вместо кексов, под окрики солдат с винтовками – «быстрей, быстрей» – нас заталкивали, утрамбовывали до такой степени, что горло ощущало кишки. Дверью машины еще поднаперли так, что кто-то потерял сознание, начался стук, крик, гвалт – машина с кексом тронулась, не обращая на это внимания. Дохните – это ваше дело, наше – доставить.

На колдобинах, на трамвайных переездах казалось, что вот-вот и дух вон! Но, по молодости лет, он не вылетел. Вылетел у более слабых и по возрасту старших, но тела их, зажатые живыми, дух свой предавали стоя! Скрежет засовов, отворилась дверь.

– Вылезай! Быстрей! Быстрей!

Лай овчарок, удары прикладом.

– Садись! Садись! В снег! В снег!

Удары в спину, в бок. На белом, чистом, невинном снегу, по пояс в сугробах, с мешками на плечах сидят, лежат черной массой в зимних сумерках те, про кого «отец родной» сказал: «Кадры решают всё!»[116]116
  Слова И. В. Сталина из речи в Кремлевском дворце, обращенной к выпускникам Академии Красной армии 4 мая 1935.г Фраза была многократно растиражирована советской прессой и стала своеобразным лозунгом.


[Закрыть]

Покойничков оставили в машине «Обожаю кекс к чаю». Так наша страна строила свое светлое завтра! Заря коммунизма брезжила над Колымой, Воркутой, и по всей стране славилось имя ее творца!

Вечером 29 ноября 1988 года я услышал в передаче по «Голосу» дивное поэтическое песнопение отца Григория Петрова, погибшего в лагерях в сороковых годах. Называлось оно акафист «Благодарю Тебя, Господи, за все»[117]117
  Акафист «Слава Богу за все» был написан в 1929.г митрополитом (тогда епископом) Трифоном (Туркестановым, 1861–1934) и распространялся в списках без указания автора. Впервые был опубликован за рубежом и ошибочно атрибутирован священнику Григорию Петрову.


[Закрыть]. Подобного акафиста я не слышал. Это была хвалебная песнь, благодарственный гимн Творцу. Слезы невольно текли из глаз от глубины слов, от поэзии чувств, от силы веры, всепрощения, от светлой любви и благодарения Богу за все. За каждый цветок, растущий на земле, за каждую былинку, за каплю росы, каждую птичку, славящую песнями Бога, за звезду на небе, за ветерок дуновения, за снежинку, за все, за все, что сотворено Богом на земле, в небесах, в глубинах вод. С какой неподкупной детской искренностью он пел свою хвалу и благодарение Творцу и Господу!

«Благодарю Тебя, – восклицает он, – за жизнь, которую Ты мне дал, за страдания, за веру, за любовь и вечную жизнь с Тобой».

Я пересказываю слышанное своими словами, как могу и как легло на сердце. Слушая, я думал. Вот о чем писал этот дивный батюшка, пройдя скорбный путь своей жизни, незадолго до кончины, какой любовью и благодарностью была наполнена его душа! Она все простила, все до капли, за все благодарила и пела гимн Творцу: «БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, ГОСПОДИ, ЗА ВСЕ!»

Вот что видел он в этом мире зла и насилия, в мире отчаяния и смерти. Он видел радость в страдании и благодарил за все! И я смутился. Зачем пишу я свою книгу, зачем будоражу давно ушедшее? Зачем ворошу зло, давно мною прощенное? Кому это нужно? И нужно ли вообще, что даст и что прибавит? Не родит ли оно новое зло, презрение, ненависть? Не лучше ли, как отец Григорий, ото всей души и сердца воскликнуть: «БЛАГОДАРЮ ТЕБЯ, ГОСПОДИ, ЗА ВСЕ!» За день, за утро, за новую зарю, за ночь и месяц в небе, за мой домик, за тепло янтарных досок, за синичку за окном. За все, что Ты мне дал, все от Тебя – и все, что прошел, и то, что впереди. Благодарю Тебя за все, что было, и все, что будет. Отче Григорий, все, сказанное тобой, созвучно душе моей, и я могу только плакать о немощи своей перед величием твоей души. Поверь мне, отче, все, что я пишу, о чем вспоминаю, о чем хочу сказать, – это о МИЛОСЕРДИЯ ДВЕРЯХ, о милости Божией, о страдании, о падении, о силе добра и ничтожестве зла, о добрых людях и о их жизни и смерти!

На подъездных путях Ленинградского вокзала, вдали от шумных улиц, в сугробах снега, под лай овчарок и крик конвоя, барахтались, вставая и вновь падая, «кадры». Работая прикладами, спуская собак на длинный поводок, окриками «Давай, давай!» в сумерках вечера поднимались мы и, спотыкаясь о многочисленные рельсы и стрелки, шли к вагонзаку, спрятанному меж составов от любопытных глаз. Снова команда: «Ложись!» Мы распластались вдоль вагона: началась посадка. На высоко поднятые ступени вагона, карабкаясь и срываясь, подталкиваемые прикладами, поднимались люди и исчезали в его чреве, как в пасти удава исчезает жертва. Ваня кивком головы указал мне на жавшиеся к вагонам вдали человеческие тени и шепнул: «Там мой брат с женой».

Посадка длилась долго. В купе, предназначенном на четверых, втискивали тридцать: по десять наверх, в середину и вниз. Мы с Иваном попали в середину. Существовать можно только лежа, один к одному, как кильки в банке. В «купе» окон нет, наверху у самого потолка вытяжка. Сплошная металлическая решетка вместо стены, отгораживающая коридор. В коридоре окна, затянутые морозом, и конвой, беспрестанно шагающий вдоль клеток с обливающимися потом людьми, превращенными «стальной волей» «отца родного» в зверей. Иван не ошибся: вскоре ему конвой в клетку всунул мешок с жратвой и вещами. Долго мы томились на привокзальных путях. Конвой в первую очередь учинил великий шмон, чтобы хорошенько сориентироваться в добыче, ждущей его впереди. Покупейно выгоняя людей из клетки, они трясли барахло, выбирая себе самое лучшее. Личные вещи, взятые при аресте, перед этапом во исполнение закона выдавались владельцу. У многих оказались чемоданы с ценными вещами. От своих бутылок, предложенных мне, я отказался в пользу МОПРа (Международное общество помощи рабочему классу). Шмону сопутствовало избиение тех, у которых хорошее барахло. Били опытно – под вздох, наповал. Я не могу понять, почему и Ивана такой удар свалил с ног, то ли он протестовал, то ли тренировки ради. Я был почти пуст в смысле барахла и, к удивлению, моя борода и весь мой хабитус вызывал у конвоя к жизни давно уснувшую совесть. Они обращались ко мне, именуя меня отцом. Пользуясь этим, мне иногда удавалось в их сердцах вызвать снисхождение. Основной грабеж начался в пути, а путь был нескончаемо долгим и страшным.

Наконец наш вагон подцепили, и, долго маневрируя, он остановился и встал во главе пассажирского поезда на Курском вокзале. Мы его сразу узнали в отпотевшем окне в коридоре напротив нашей клетки. Я попросил конвои ра, ни на что не надеясь, сходить тут же на площади в дом, в котором жила Варя. Он благосклонно записал адрес. На всякий случай я дал ему адрес Тони, через дорогу, попросив его сходить туда в том случае, если Вари не будет дома. Спустя некоторое время открыли клетку и вывели меня в тамбур. По пути конвоир сказал: «Одной не было, привел другую».

К сожалению, в тамбуре меня ожидал человек, никогда мною не любимый, на руках ее был мой ребенок – полуторагодовалый Сашка. Но все, что ни делает Бог, делает к лучшему, эту мудрость сама жизнь мне стократ подтверждала и научила меня все принимать, как из Его рук данное. Тоня сообщила мне, что Иван Иванович принимал все меры и нашел сильных мира сего, могущих освободить меня только после решения ОСО.

– Тебе недолго ждать, – сказала Тоня, – скоро ты будешь на свободе.

– Сейчас же иди к Ивану Ивановичу и скажи ему, чтобы он не нажимал ни на какие кнопки: его запутали в дело, и это может повредить ему. Я отсижу свой срок, я не имею права причинить ему неприятности.

На этом наше свидание было окончено, говорить было не о чем. Я поцеловал Сашку, меня увели.

На следствии всеми силами пытались впутать в дело Ивана Ивановича.

– Ты себя так нагло держишь, – кричал следователь, – надеешься, что тебя спасет Иван Иванович? Мы его так впутаем в дело, что он носа не посмеет сунуть, а сунет – сам же и пострадает.

И впутывали всячески. Имея свободные деньги, на которые Иван Иванович не скупился, я помогал ими Криволуцкому, Корнееву, бедствующим. Мама на его деньги покупала дома, в которых прятались и служили «тети». Следствием он был определен как финансист, на деньги которого содержалось подполье. Формулировки делал следователь, как ему заблагорассудится, а материал давали «цирлихи-манирлихи», не подозревая, что этим самым ставят под удар депутата Верховного Совета, Героя Соцтруда, академика Мещанинова. Следствию сам он был не нужен по той простой причине, что, давая деньги, он не имел представления, на что они тратятся и как используется домик, купленный мамой. Следствие впутывало его на всякий случай по принципу «чем больше, тем лучше», а тут им надо было исключить его вмешательство и помощь мне. Понимая это и боясь за него, я просил Тоню передать ему все, что я сказал ей. Я не мог и не имел права принять свободу в ущерб его репутации. Впоследствии, когда «великий языковед»[118]118
  Имеется в виду И. В. Сталин как автор статьи «Марксизм и вопросы языкознания» (1950).


[Закрыть] обрушился на Мещанинова и на его теорию и на Марра с их учением о «языке», «корифей наук» не ликвидировал его, как многих, сказав:

– Если б я нэ был глубоко увэрэн в чэстности и преданности акадэмика Мэщанинова, то я бы посчитал его врэдытэлэм!

Услышав сие изречение, будучи в лагере, я благодарил Бога, что сказал Тоне в тамбуре «столыпинского» вагонзака на Курском вокзале и что Вари не оказалось дома. Я бы целовал ее и плакал, а Иван Иванович, нажимая кнопки для моего освобождения, мог бы изменить мнение о себе «великого мыслителя», которому ничего не стоило уничтожить еще одного ученого!

Поезд мчится, стучат колеса, конвой грабит, конвой за пайку хлеба сваливает в своем отсеке кожанки, костюмы, сапоги, раздевая донага, кидая на смену рваное и дырявое, чтобы прикрыть срам. Конвой свирепствует, бьет под вздох, учиняя самосуд и расправы. На долгих стоянках в тупиках выволакивает за ноги отдавших свои души в руцы Божии тела, стучащие безжизненными головами о половицы коридора, о ступеньки лестниц. Зверей в клетке кормят живой солью, пропитавшей насквозь и выпавшей в осадок на поверхность тощей наваги. Воды нет – вода в обмен, а менять-то уж нечего. Блатные в законе, блатные грабят изнутри, конвой – снаружи. За награбленное у них пайка и вода. Доколе, Господи, доколе?[119]119
  См.: Доколе, Господи, будешь забывать меня в конец, доколе будешь скрывать лице Твое от меня? (Пс. 12: 1).


[Закрыть]

Обливаясь потом в три ручья, раздетые догола, дышащие, как рыба, выкинутая из воды, задыхаясь в собственных миазмах, с пересохшими от жажды губами, лежат человеческие тела в три яруса. По коридору медленно, стуча сапогами, взад и вперед, равнодушно, сыто и упитанно, с красными рожами от выпитого, шагают, вышагивают русские парни, бездушные, безжалостные мародеры с комсомольскими билетами в карманах гимнастерок.

– Касмар, касмар! – беспрестанно твердит, повторяя в подтверждение истины, бедный японец Танака-сан. В России он выучил единственное это слово, несущее в себе глубокий смысл и определяющий всю систему. Это его последний путь, это его последняя дорога.

– Касмар… касмар.

А сколько его еще впереди? Для меня он только начинался, а чей-нибудь уж близок час!

В этом кошмаре встретили мы Новый год, Рождество, приближалось Крещение, а мы все ехали и ехали. То расстояние, которое поезда преодолевают за сутки, мы ехали многими неделями. Загонят на полустанке в тупик, и сутками стоим средь сугробов. На измор брали, на уничтожение, кто знает. Брать уж было нечего, а все обирали и обирали. Подъезжая к Ухте, стали по документам делать перекличку, в которую попал Иван. Ему, значит, Ухта, мне дальше. Используя авторитет своей бороды, я попросился к начальнику конвоя. Привели в купе: просторно, воздух свежий, на столе жратва всякая, водка.

– Садись, отец, что скажешь?

Сел и говорю:

– Слушайте, ребята, не могли бы вы меня в Ухте выкинуть?

– Фью! – присвистнул начальник. – Это мне тебе проще стакан водки налить, чем ссадить. Тебя, отец, Воркута ждет, и нигде, кроме как там, сдать тебя не могу. Не примут.

– А по болезни?

– Да по болезни вас хоть всех прямехонько в санчасть. Все вы, того гляди, сдохнете. Принимают дохлых, и то возни сколько. Не могу, отец, а вот водки налью.

– Нет, не надо, я ж сколько суток не жрал, воды не пил, не хочу, чтобы ты меня дохлого сдавал.

– Эй, налей ему воды!

Мне подали ковш холодной воды, я выпил.

– Бери, ешь. – Он отодрал кусок вареного мяса и дал мне с хлебом. – За что сел, отец?

– За язык.

– А… – протянул начальник. – Язык мой – враг мой, не ту ж… лизнул?

– Вот за то и сел, что не лизал.

– По тебе, отец, видно, что не лизал.

Съев кусок мяса, напившись вдоволь, я вернулся в клетку и рассказал Ивану о разговоре: «Тебе – Ухта, мне – „Воркута, чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное – лето“»[120]120
  Строчка из лагерной песни «Эх, неволя, Воркута, чудная планета…».


[Закрыть].

На Ухте мы попрощались. Иван от щедрот своих отслюнил мне часть барахла, оставшегося у него. В купе-душегубке убавилось народу, а Танака-сан все говорил по-русски: «Касмар».

За окнами непроходимые сумерки, сгущающиеся с каждым километром пути. Кожва. Как выяснилось потом, конвой решил попробовать сбагрить нас на Воркутинскую лесосплавную командировку – все одно Воркутинская. Выгрузились из душного, жаркого вагона на мороз градусов под сорок. Босые, полураздетые, ноги у многих обернуты тряпками.

Вытянувшись в цепочку, выслушали правило поведения в этапном пешем следовании: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения!» Двинулись. Собаки на сворах, автоматы наготове, дороги не видно. Ни день, ни ночь. Мелколесье, сосны да ели. Снег скрипит, люди падают, одни проходят мимо, другие стараются поднять, чтобы не пристрелили. «Оставь, пусть стреляют, сил больше нет». Подняли, идет, механически волоча ноги. Мороз сковывает дыханье, лезет ближе к телу. Так мы двигались часа два. На самом берегу заснеженной Печоры – вахта, вышки, за забором – бараки. Дым из труб змеями ползет ввысь. Стоим час, силы покидают, вот-вот оборвутся.

Печора! В эти места мы собирались в начале лета на пейзажи. Собиралась группа, в ней и Варюха. Собирался ехать нами всеми любимый художник и педагог Сергей Михайлович Ивашев-Мусатов – чудесный педагог, зажигающий сердца, наполняющий силой творчества, окрыляющий души мощной силой духа как человеческого, так и творческого. Собирались ехать, чтобы творить первозданную красоту этих мест. Я мечтал, я грезил, я с нетерпеньем ждал того часа.

И я стою на ее берегу, замерзший, обессиленный ЗК – зэк. «Кто за судьбой не идет, того судьба тащит». Вот она – моя судьба! Кто бы думал? Ноги как култышки, руки – их словно и нет. Пляшешь, дуешь, топчешься. Наконец!

Вышло начальство в валенках, в овчинных полушубках, розовые, сытые. На носилках уносят в зону павших в бою. Их много! Остальным команда: «Кругом, шагом марш к вагону». Это смерть! Белая смерть! Я не дойду, нет сил, нет ног. Но есть второе дыхание! Надо, надо, надо. Я не помню, не знаю, откуда оно пришло, кто дал силы! Дошли все обмороженные, еле живые, но дошли.

Вагон! Милый желанный вагон. Теплый вагон. Тюрьма, клетка стала желанной, необходимой для спасения жизни.

В зоне, на берегу, этап не приняли: слишком большие сроки, в зоне побоялись. Взяли только обмороженных и не могущих идти – как гуманно, как демократично! Остальных – на Воркуту!

Ехали, ехали и въехали в кромешную ночь, круглосуточную, многомесячную. Плывут по темному небу, как огромные удавы, спазматически сами себя проглатывающие, светящиеся бледным свечением фосфора сияния, возникающие и пропадающие, внезапно рождающиеся и медленно умирающие. Они бродят по темному небу средь звезд и Млечного Пути, как страшные призраки неумолимой безысходности!

Воркутинская пересылка. Прожарка, вшей навалом – хоть греби. Баня – отрада «дней моих суровых».

– Эй, Борода! Давай, валяй в прожарку, принимай шмотки!

Валяю, принимаю, куда-то сую. Этап вымылся.

– Эй, Борода! Валяй мыться!

Валяю, раздеваюсь.

– Эй, Борода! Валяй сюда, давай, давай.

Не пойму, что давать и что валять.

– Бороду давай!

– А! Бороду?.. Валяй ее.

Борода на полу, а на табуретке – мальчишка. Вошел в баню, а там конвой моется. Я их за месяц пути всех знаю по имени и обращаюсь с ними по-свойски.

– Откуда ты нас знаешь, пацан?

– Как откуда? Вы ж меня везли!

– Да не бреши, в нашем этапе пацанов не было.

– А отец с бородой был?

– Да, но то отец, а ты тут при чем?

– Да я и есть отец.

– Не бреши!

Я пошел в предбанник, поднял скорбно лежавшую на полу свою бороду и, войдя, приставил ее к месту.

– Теперь узнаешь?

– Тепереча точно – отец!

Пересылка! Это рынок, на котором торгуют рабами! Рынок рабочей скотины в образе и плоти человеческой. Рынок, на котором купцы осматривают человека, как скотину, для торга и покупки, если подойдет и хорош будет в работе. Как лошадь определяют по зубам, поросенка – по щетине, так человека – по заднице. Купцы обходят предлагаемый товар, выставленный в полной своей наготе, и щупают его за задницу, ибо «отец родной» сказал: «Кадры решают всё!» Тяжелый физический труд – трюм, шахта до износа, до Карских Ворот[121]121
  Карские Ворота – пролив между островами Новая Земля и Вайгач, соединяет Баренцево и Карское моря.


[Закрыть], до просвечивающего таза через тонкую кожицу. Ни вара, ни товара.

Юркие пройдошливые купцы заранее знали, какой везут товар, и чем важней купец, чем больше может дать на лапу торгующих, тем и товар приобретал с наикраснейшими задницами. Отсюда перевыполнение плана шахтой, уголек родине-матушке, переходящие знамена ВЦСПС, МУП Совета Министров, ордена и «миллионы, миллионы алых роз».

Я недолго думая кинул козырную. Глазное дно – бездонное милосердие Божие, излитое на меня от чрева матери.

– Так… На пальчик, на ушко, на кончик носа… так… так… еще кверху… вниз… хорошо. Смотрите сюда. Какую строчку видите?

– Никакой!

– А так?

– Нет, не вижу.

Сует мне два пальца на пятьдесят сантиметров от носа.

– А так?

– В тумане.

Вот тут бы и спросить меня: «Скажите, а когда вас сажали, вам смотрели глазное дно?» Я бы ответил: «Нет». А мне бы на это: «Их за это судить надо!» Одно дело – армия, другое – ГБ: не спросили, а что-то пометили в деле! Сейчас надо очень осторожно ходить, не шибко, а тихо и медленно, на полуощупь, со слегка протянутой рукой.

Трудно это, когда хорошо видишь, но необходимо, на пересылке глаз много и средь них есть дурные.

Муромский театр, и «Моя жизнь в искусстве» Станиславского, и его призыв к правде на сцене ковали меня на ответственную роль слепого, а в нужные моменты – и хорошо зрячего, без промаха попадающего в едва видимую вену тонкой иглой. Впереди были шесть лет моей жизни в этой роли. Купцам подобные артисты на дух не нужны – их ждала другая участь.

Все вновь прибывшие этапы как на центральную пересылку, так и через нее по многочисленным зонам проходят так называемые «комиссовки», цель которых – сортировка «рабочей скотины» по категории ее пригодности для разных работ. Воркутлаг – это угольные шахты, там все подчинено одной цели – уголь во что бы то ни стало. Шахты перемалывают в своей утробе рабочий скот, выбрасывая его на поверхность или инвалидами, или скелетами, обтянутыми кожей. Такие скелеты направляются в спецбараки, называемые УДП (усиленное дополнительное питание) и ОП (оздоровительное питание). В этих бараках на скелеты усиленно наращивают мышцы, откармливая их кашей и вливанием глюкозы.

Вся комиссовка в лагерях сводится к определению группы трудоспособности. Медсанчасть не интересует объективное состояние здоровья заключенного. Все внимание сосредоточено на ягодице. По этому главному «органу» и определяется группа, а их три: ТФТ (тяжелый физический труд), СФТ (средний физический труд) и ЛФТ (легкий физический труд). В соответствии с этим клеймом, весьма условным и непостоянным, УРС (учет и распределение рабочей силы) сортирует и тасует кого куда. Вот основной принцип сортировки. Чтобы добиться, в особенности на пересылке, тщательного осмотра в санчасти не задницы, а глазного дна, мне пришлось применить некие знание и опыт, приобретенные в Лефортовской тюрьме.

Реактивный психоз, переходящий в истерию, и применение его в лагере – вещь опасная, и я в этом убедился. Добившись с его применением обследования глазного дна, я получил на своем формуляре некий тайный знак, по которому спустя время отправился этапом на один из самых страшных и прогремевших на весь мир ИЗВЕСТКОВЫЙ КАРЬЕР! Штрафная из штрафных! Идя по жизни вообще, а в особенности в лагере, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Для меня «известковая» оказалась важнейшим этапом моей лагерной судьбы и решающей мою участь.

Какая-то злая рука, поставившая тайный знак, по которому я сюда попал, намеревалась меня проучить за дерзость, мною допущенную, а на деле все обернулось иначе. «Человек предполагает, Бог располагает!»

Наш этап прибыл к вахте. Необъятная снежная тундра, над ней зловещие всполохи призрачных мертвенно-бледных свечений. Мороз свыше сорока. Вышки, проволока заиндевевшая, колючая, в два ряда, прожектора с направленным лучом от вышки до вышки. Лай овчарок, автоматчики в тулупах и валенках и трясущийся, подпрыгивающий на месте, бьющий себя руками, полураздетый этап. Принимать не торопятся, ведь это не люди, а скот, обреченный на верную гибель: какая разница где, когда и как. Наконец соизволили. Смертельная пляска застыла.

Широко расставив ноги, сытый, теплый, в белом овчинном тулупе, с красной рожей, капитан крикнул:

– Медработники есть? Шаг вперед!

Я шагнул.

– Кто?..

– Фельдшер!

Пуля, вложенная Копелевым в мои мозги на бутырских нарах, выстрелила! Курок был на взводе, стоило нажать, что я и сделал, не задумываясь, не медля, ледяными култышками шаг вперед! Шаг, спасший жизнь, шаг решающий, незамедлительный.

– В санчасть, – услышал я.

По формулярам этап был принят, впущен в зону и загнан в пустой барак. От самой вахты до барака его сопровождали странные люди с железными, толщиной в два пальца, пиками. Войдя в барак, «пиконосцы» начали учинять грабеж шмоток, кидая сменку или отбирая так. Подойдя ко мне, видя, что с меня взять нечего, один из них, опершись на пику, спросил:

– Откуда, парень?

Его лицо, его голос, а главное, характерное непроизношение буквы «Р» напомнило мне Муром, Лакину улицу и Аркашку Дырыша. Я ответил:

– Из Москвы, а впрочем, из Мурома.

– Из Мурома? Гляди, земляк! А как зовут!

– Лехой!

– Лехой? – протянул он, что-то вспоминая. – А меня Аркашкой!

– Дырыш?

– Дырыш! Леха Арцыбушев?

– Да!

– Это мой друг детства, – обратился он к таким же с пиками, рядом с ним стоящими. – Кто его хоть пальцем тронет, того с ходу убью!

Он отвел меня в сторону, к окну, и спросил:

– У тебя что-нибудь эти сявкиотняли?

– Отнимать-то нечего, сам видишь. А ты давно тут?

– Всю дорогу тут. А как ты-то сюда попал, в эту малину?

– 58–10, Аркашка.

– Значит, не уголовщина? А я, сам понимаешь, за мокрые дела был в блатных, сейчас – сука[122]122
  Сука (уголовн. жаргон) – зэк, добровольно пошедший на сотрудничество с администрацией лагеря или тюрьмы.


[Закрыть], все, кто с пиками, суки. Блатных тут навалом, но власть наша – сучья. Не бойсь, тебя пальцем здесь никто не тронет.

Я рассказал ему, что я – фельдшер и что на вахте капитан сказал мне идти в санчасть.

– Пойдем, я тебя отведу, там на всю зону только один Яшка-лепила, ему во как нужны лепилы[123]123
  Лепила (уголовн. жаргон) – медработник.


[Закрыть]. Пошли познакомлю, он свой.

Вошли в барак. Аркашка бесцеремонно распахнул дверь с надписью «Амбулатория», предварительно орудуя пикой, распихал какое-то мрачное подобие человеческого образа, сжатое в коридоре в ожидании очереди на прием. Внезапно в распахнувшуюся дверь я увидел потрясающую картину: здоровый, мощный, в белом халате, по-видимому, сам Яшка, сплеча, с размаху стегал металлической линейкой по пояс обнаженного доходягу, покорно принимающего град ударов и только вздрагивающего всем телом и инстинктивно съеживающегося.

– Я тебе покажу, падла, я научу тебя, как мастырки[124]124
  Мастырка – намеренное увечье, освобождающее от труда, а также вообще уловка, хитрость.


[Закрыть] делать!

Увидев нас, Яшка схватил за шею «падло» и мощным пинком взад выстрелил им в открытую дверь.

– Привет, Яшка!

– Привет, Аркашка!

– Прием вершишь, больных выслушиваешь? У тебя их сегодня вона сколько! Линейку сломаешь, тебе б пику. Хошь свою подарю, ей сподручней. Этих гадов только пикой и выслушивать! Слушай, Яшка. Я тебе в помощь лепилу привел, только что с этапа. Во, знакомься, Леха. Друг детства, вместе в Муроме шпанили, потом жизнь развела, а сейчас встретила в этом адском пекле. Его прямо с вахты капитан к тебе направил в подмогу. Вторая линейка есть? Аль пику тебе, а линейку Лехе?

– Тут я сам справлюсь – его в барак пеллагриков[125]125
  Пеллагра – заболевание, один из видов авитаминоза, который является следствием длительного неполноценного питания.


[Закрыть], пусть там вершит!

– В какой? У тебя их навалом!

– Да в любой, без разницы, смертники, они и есть смертники, свалка вшивых тел. Одно название – санчасть. Я один на тысячу. Скоро я начальником зоны стану: у меня кадров больше, чем у капитана. У него план, у меня – вал! Ни грамма лекарств, одна линейка, лечи как хошь. Да чего их лечить, пусть дохнут. Главное, Леха, чтоб полы блестели – и весь компот! На известняк попасть равносильно расстрелу, растянутому во времени. Отведи его в любой, пусть орудует. Как фамилия твоя? Чтоб знать. Что кончал-то? За что сел?

– Арцыбушев. Я – военный фельдшер, 58–10.

– Значит, в каликах-моргаликах разбираешься? Да их все равно нет и не будет, сам увидишь, если выживешь, да тебе твой кореш помереть не даст, если самого не убьют. Иди, покажи ему хозяйство да научи лагерной грамоте, он же фраер.

– Прощай, Яшка. Прежде чем меня убьют, я сам прикончу любого. Разве что во сне, но и сплю я одним глазом, на-ка, хрен, выкуси, разве что на этапах, если к блатным один попаду, но сук начальство бережет, мы, суки, с ними одно дело делаем – перевоспитываем, что бы они без нас в зонах делали? Все на суках и держится. Вишь, даже оружие в руки дали, чтоб вершить. – Он взял пику. – Пошли, Леха! Барак покрепче выберем. Я к тебе еще зайду, Яшка, дело есть. А ты моего кореша не обижай. Слышь?