Текст книги "Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа"

– Он совсем ничего не видит? – спросила врачиха у вертухая.

– Тятеря, – ответил он по-вологодски.

Меня развернули. Докторша долго и внимательно смотрела на меня, я смотрел мимо нее. О глазное дно! O милость Божия!

– Так, на пальчик.

Я в другую сторону, где пальчика нет.

– Сюда, сюда, – поворачивая мою голову к пальчику, ласково говорит она. – На кончик носа, вниз, вверх… так, хорошо. На ушко. – Она вновь поворачивает мою голову на свое ушко, которое я прекрасно вижу: розовенькое женское ушко молодой красивой врачихи. – Сколько пальцев?

– Не вижу.

– А так?

– В тумане.

– А так?

– Три. – Хотя было два.

– Пигментная дегенерация сетчатки, хориоретинит обоих глаз, – диктует она сестре. – Зрение 0,03, подлежит инвалидизации. Какая у вас статья?

– 58–10.

– Была бы бытовая, пошли бы домой, с этой не актируют, к сожалению, – добавила она. – Возьмите его и ведите осторожно, – обратилась она к вертухаю.

– Да я что, я и так осторожно, пойдем, тятеря!

Он взял меня под руку, врачиха дала ему заключение и сказала:

– Передайте в санчасть.

Я прекрасно сыграл свою роль, на многие года получив инвалидность. Самое главное, что нет никому дела, вижу я или не вижу, смотрят на заключение, на формуляр, смотрят в списки инвалидов зоны, до остального дела никому нет. Так и смотрели на меня все врачи, с которыми мне приходилось работать: инвалид и, слава Богу, свой фельдшер, – а чаще всего меня просто госпитализировали, так что я там, где работал, там и жил, там и питался. В то время обыкновенно при санчасти в зонах была своя кухня, свои повара и другое, отличное от общего, питание, даже с диетой. Врачи – все зэки, все свои и относятся к тебе в зависимости от твоих личных качеств как в работе, так и в жизни. Работать приходилось много, посменно, без выходных, а когда один, то круглые сутки, засыпая от случая к случаю.

Так, работая, учился, учась, работал. Где бы я ни работал, с врачами всегда был, что называется, на короткой ноге, активно работая, активно живя. Врачи видели во мне не только помощника, но часто и друга, которому можно доверять и который не продаст, не заложит, а уж выполнит все досконально. Это спасало меня больше всякой инвалидности, так как и они стояли за меня горой в случае надобности.

Кто-то настучал на меня и на всю санчасть, что она держит на «койке» здорового фельдшера, выдавая его за инвалида. В стационар пришла комиссия, якобы для проверки всех историй болезни и в соответствии с ними больных. Начальник санчасти предупредил, а он был свой, чтобы сберегли Арцыбушева: комиссия интересуется им.

Пришли, сели, по историям болезни вызывают больных. Я, в белом халате, в белой шапочке, поочередно ввожу больных, врач делает пояснения. Лежал у нас некто, разбитый параличом, ничего не говорящий, а несвязно мычавший сифилитик, которого я ввел в ординаторскую. Доктор, обращаясь к комиссии, подает им историю болезни и говорит:

– Арцыбушев, люэс[130]130
  Другое название сифилиса.


[Закрыть] три креста, паралич.

– Уведите! – сказала комиссия, посмотрев для проформы еще двух-трех, выкатилась не солоно хлебавши.

Доктор, получив сигнал, переписал историю болезни сифилитика на мою фамилию. Стукач был посрамлен!

Как-то лег к нам с этапа юноша Ваня Кудрин с открытой язвой желудка. Как выяснилось, военный фельдшер. Попав в плен, маханул к власовцам, чтобы не попасть в лагерь военнопленных. С власовцами – на передовую, а с передовой – к своим. Кажется, кроме ордена, парень ничего не заслужил. Не тут-то было.

– В плену был?

– Да! Бежал!

– У власовцев был?

– Да, чтобы легче бегать!

«Смерш», тюрьма, лагерь, измена Родине – десятка!

Ваня лежит в той же палате, в которой ночую я. Вечерами режемся в шахматы. Я проигрываю чаще и вхожу в азарт, начинаю злиться. Ванька видит, а подзуживает. Так постепенно он стал мне ненавистен: видеть его не хочу, а играть тем более. Он видит и все понимает, но молчит.

Однажды у меня страшно разболелся глазной зуб. Зубного врача в зоне не было. Пошел в гнойную, показал, положили на стол, сделали укол в десну, наложили щипцы, тягонули и сломали зуб. К ночи щека раздулась, к утру лица не видно – жар до сорока. Абсцесс. Я в бреду, открываю глаза, Иван сидит рядом. Сколько бы я ни открывал глаза, он тут неотступно, что-то колет в мышцу, дает пить. Температура все лезет и лезет. Ни лица, ни уха – все сплошной шар. Слышу вопрос:

– Заражение крови?

– Пока еще нет, но может, пенициллина-то нет.

На четвертые сутки что-то прорвало, и начало хлестать изо рта зеленое, зловонное, с литровую банку нахлестало. Иван неотступно рядом. Так он меня и выходил, а может, и от смерти спас. С тех пор все мое сердце было отдано ему, и дружба наша длилась до моего этапа в особо режимный, и то мы с ним продлили расставание на шесть месяцев. А дело было так: поплыли слухи о создании на Воркуте особо режимных лагерей каторжанского типа. В них собирали всю 58-ю. Я в списках.

Мы с Иваном работаем фельдшерами в разных зонах, но при острой надобности пройти друг к другу можно. Я пошел к нему и рассказываю все по порядку.

– Ванюха, что делать? Как спастись от этапа?

Ванька думал, думал и придумал.

– Я тебе сейчас тройную дозу противотифозной вакцины под лопатку всажу. Легкий тиф замастырим.

Я скинул рубаху и говорю:

– Валяй!

Он и всадил. Дня так через два жар и вся тифозная картина налицо! Анализы подтвердили. ЧП по всей Воркуте. Колоть всем вакцину! Поголовно! Ищут причину, берут анализы воды. Ответ из центральной лаборатории прочли, ахнули: вместо анализа воды пришел анализ мочи. Зону объявили закрытой инфекционной, все этапы остановили, ни туда ни сюда. Чем активнее кололи вакцину, тем более путали всю картину: где прививочный, где настоящий. Так шесть месяцев все разбирались. Я давно выздоровел и продолжаю работать. А много месяцев до этого случая меня перевели работать в инфекционный барак. Там была сплошная лафа. Ни тебе салонов, ни тебе проверок. Я на бараке сделал надпись «Вход строго воспрещен. Заразный корпус». Так тихо и мирно жили мы в этом корпусе под охраной грозной вывески. К нам от шмонов из зоны приносили прятать все запретное, все нелегальное. Врач приходил в барак утром и вечером, посмотрит больных, сделает назначения и нет его. Санитаров я подобрал из эстонцев, здоровые лбы, а главное, свои и исполнительные. ОХРа барак мой стороной огибала, на поверке за метр от форточки кричит: «Сколько вас там?» – «Столько-то!» И пошел, дай Бог ноги, рысцой.

Пришло время, и вольнонаемную ОХРу сменили войска МВД – краснопогонники. Они свирепствовали в зонах. Шмон за шмоном, продыху нет. Как-то во время шмона долбит кулачищами в дверь краснопогонник. Я в форточку:

– Что надо?

– Открывай!

– Не могу, – отвечаю, – почитай, что написано. Корпус заразный, не имею права. Заболеть можешь и заразу по зоне и в казармы разнесешь, не имею права.

– Открывай, я тебе покажу заразу, а то дверь выломаю.

– Ну ладно! Лилея, – крикнул я санитару, – пусти этого дурака.

Пустили. Тот пошел переворачивать все вверх дном, шмон чинить. Перевернул, ничего не нашел, так как санитары свое дело знали хорошо. Солдатик к выходу, а у дверей два лба дорогу перекрыли. Солдатик бравый растерялся.

– Пусти, говорю! – заорал он.

– Дурень ты, – сказал я, – тебе ж русским языком говорили: барак заразный, не могу я тебя выпустить, понимаешь, ты сейчас заразный.

Парень оробел, испуг в глазах:

– А что же делать теперь?

– А теперь мы тебя обязаны продезинфицировать. Лилея, в ванну его, и хорошенько хлоркой разотри.

Потащили шмонателя в ванну, раздели. И так хлоркой терли, что он визжал, как свинья. Вылетел он из ванны, горит, как маков цвет, и орет: «Ой, ой, жжет!»

– Жжет, – говорю, – я же тебя предупреждал, а ты еще меня сукой обзывал, двери хотел ломать. А теперь иди и всем скажи, чтобы в этот барак ни-ни. Понял?

– Понял!

И выкатился, да бегом, бегом, видать, жгло еще в нежных местах, так как уж больно забавно руки держал.

– Проучили одного дурака – другой не полезет.

И не лазили.

Тут необходимо сказать, что всю ВОХРу и даже краснопогонников нельзя стричь под одну гребенку. Слов нет, что среди них были злые и жестокие садисты, выполняющие указания и инструкции с садистским рвением и жаждой насилия, но встречались и такие, которые часто формально подходили к выполнению своих функций, с некой человечностью и даже состраданием. Краснопогонники мне сами рассказывали, как им дурят головы на политзанятиях. Нас им представляли как злейших врагов, жизнь коих сохранена только лишь благодаря гуманности нашего социалистического общества. Им описывали наши преступления в таком виде, чтобы вызвать к нам справедливую ненависть. В их глазах все мы были извергами рода человеческого, жалость к которым не должна иметь места в сердце патриота. Все мы – потенциальные смертники, а если нам оставлена жизнь, то временно. Все мы – убийцы, отравители, изменники, и они это должны постоянно помнить и не иметь с нами никаких контактов, не доверять и не входить в любые сношения.

Однажды ночью ко мне в санчасть прибежал солдат с вахты.

– Идем, – говорит, – на вахту, там солдату плохо.

– Что с ним? – спрашиваю.

– Животом корчится.

Взял я нужные лекарства и пошел с солдатом. Вхожу на вахту, а там на топчане солдатик крутится.

– Что с тобой?

– Ой, живот, ой, живот!

Распахнул я его, проверил на приступ аппендицита.

Нет. Не заворот кишок. Нет, газ отходит. Прощупал я ему весь живот, спросил, что ел, тошнит ли, как на двор ходит, и пришел к выводу, что у него просто желудочные колики. Налил грелку, положил, как надо, и говорю:

– Я тебе сейчас капель дам выпить, и все пройдет, полежать надо.

Если бы кто видел его лицо – ужас, написанный на нем.

– Нет, нет, пусть помру, а капель от тебя пить не буду!

– Да почему ж?

– Ты меня отравишь!

– На кой хрен мне тебя травить, нужен ты мне очень, чтоб я руки свои марал. Вот смотри, я из этого пузырька накапаю в стакан и сам выпью при тебе, если это отрава, то и я помру вместе с тобой. Смотри.

Я накапал и выпил, он пристально смотрел на меня: и как капал, и как пил. Я накапал ему.

– Будешь пить?

– Нет, – отвечает, – боюсь.

– Ну, тогда корчись, сколько тебе угодно.

Я пошел к двери. За спиной слышу голос: «Дурак ты, да он сидит-то ни за хрен собачий! Пей, пока не ушел. Капай, доктор, капли, выпьет». Я накапал, солдатик выпил.

Вот что значат их политзанятия, и понятно, почему они свирепствуют. Таких искусственных врагов создавала система, чтобы ими прикрыть свою наготу, чтобы на них свалить свое уродство.

У меня лично многие вохровцы и краснопогонники брали письма и опускали их за зоной, минуя цензуру, приносили в зону по моей просьбе водочки или что-либо другое. Когда они уезжали в отпуск, я давал им адрес Вари, и они останавливались в Москве у нее. Разный среди них был народ.

На 3-м ОЛП я наконец наладил связь с Варей: пошла регулярная переписка. В те времена письма были не ограничены, как в спецлаге. Писал я чуть ли не каждый день, часто отправляя их через вохровцев. За зоной они доходили значительно быстрей. В письмах я посылал свои лагерные рисунки, часть из которых сохранилась. Я наотрез отказался от Тониной помощи, наперед зная, что эта помощь идет от Ивана Ивановича. Я написал Тоне о своем твердом решении не возвращаться к ней, о чем сообщил и Варюшке. Вся моя дальнейшая судьба и жизнь были связаны с ее судьбой и жизнью. С первых дней нашего знакомства мы оба тянулись друг к другу всеми силами, мне очень трудно было сделать решительный шаг, за меня его сделало ГБ. Теперь с каждым письмом, с каждой посылкой от Вари мы соединялись все сильней и сильней, на будущее смотрели как на наше будущее. Я страшно тосковал без нее, без ее писем, и каждое письмо для меня был праздник, а посылка – тем более. Каждая тряпочка, каждый кусочек сахара или конфетка были для меня реликвиями, и я любовался ими, нюхал, прижимал к щеке. Трудно описать словами то чувство, ту радость и в то же время горечь разлуки с любимой. Об этом говорили Варюхе мои письма, бесконечно длинные и наполненные горем и радостью, любовью, надеждой, оптимизмом, поддержкой ее силенок на преодоление всех наших напастей. В этих письмах – моя жизнь, моя вера, мое сердце и все, что в нем жило, горело и страдало. В них была сосредоточена моя душа, посылаемая в конвертах через цензуру и помимо нее! Уничтожить эти письма, не пропустить их адресату не решалась даже лагцензура. Они все доходили, хотя размеры их часто измерялись метрами. При мне всегда жила ее фотокарточка, которую я встроил в портсигар. Я берег все, к ней относящееся, как только мог. Так шла моя жизнь, и вехами ее были письма.

Как-то в наш стационар пришла на работу молоденькая, только что окончившая мединститут докторша. Красивая, наивная, добрая. Она попала в Воркуту по разнарядке. Общий язык с ней был найден с ходу, как говорят в лагере. Она сразу же влюбилась в Ваньку Кудрина, и мы все берегли эту любовь как зеницу ока, создавая все необходимые условия и охраняя их от ОХРы и всякой иной нечисти.

– Кудрин! На прием к врачу!

Иван шел с видом истязаемого больного, неохотно вставая с постели.

– Опять к врачу, да когда же это кончится – залечили напрочь!

Валечка благодарила: письмом за зону и всякими другими способами.

– Боже мой, что тут делается? – восклицала она. – Мы там ничего не знаем, сколько вас несчастных тут мучается. Боже мой! И за что? За что? Вы все такие славные ребята, там, за проволокой, таких нет. Там все уроды, задолбленные уроды. Тут только глаза мои открылись на всю эту систему. Мы ж там сидим и ничего не знаем, нам долбят: «Враги, враги!» Кто враги? Вы? – так она сокрушалась, приходя утром в стационар, в своем маленьком кабинете.

– Валечка, не сокрушайся с утра, побереги силы! Ваньку вызвать на прием?

– Да, да, и как можно скорее. Как он себя чувствует?

– Без тебя в отчаянии, по утрам же весел!

– Зови, зови!

– Зову, зову, только будь осторожна, ты ж вольняшка!

– Нет, нет, я – зэчка, я ваша, я всегда буду вашей! Пылал роман, пухла история болезни, вклеивались новые листы, делались назначения. По-моему, она только одного Ваньку лечила и лечила самоотверженно, не жалея сил! А мы помогали.

– Иван, тебе доктор клизму прописал, – смеялся я, входя с клизмой в палату.

Шли дни, бежали недели, месяцы. 3-й ОЛП – зона шахтная. Даешь уголь матери-родине! Техника безопасности на шахтах была только на бумагах. Шахта выкидывала на поверхность и уголь, и трупы, и искалеченных. В то время, в 1947 году, в зоне были и мужчины, и женщины, а посему, сами понимаете, что творилось. Не все «плыли», не все доходили, были и здоровые, и крепкие. Это в основном воры «в законе», суки всех мастей, бригадиры, придурки[131]131
  В лагерной среде придурки – зэки, сотрудничающие с администрацией, в том числе занимающие выборные должности.


[Закрыть] и т. д. Бабы лазили по баракам, по своим хахалям, тут же при всем честном народе справляли пир плоти, загребали заслуженные пайки хлеба да часто, взвешивая ее на ладони, орали: «Тут не триста – мене!» Секс был всенародным, были бы силенки и лишняя пайка. Масса была «коблов и сучек» – это лесбиянки. Бабы-коблы курили, говорили басом, стриглись по-мужски.

Сучки красились, виляли задом и всегда ходили со своими кавалершами. Пацанов из уголовников, мелких воришек и разной разности, именовали «машками», они тоже были разобраны промеж «паханов» и другого блатного мира. Бедных «машек» в стационарах было навалом, и все с сифилисом прямой кишки. Самая мучительная и самая зловонная болезнь.

Дикая вражда, вражда не на жизнь, а на смерть кипела между суками и ворами. Вор по воровскому закону не имеет права работать на тех работах, на которых он, вор, обязан заставлять другого вора работать. Иными словами, вор сам не работает и других воров не принуждает. Если суки попадают на этап с ворами и воров больше, сука убивается с ходу. И наоборот. Война постоянная, война насмерть.

Прокатилась по всему Воркутлагу, по всем зонам, и не только у нас, но и по всему «архипелагу», Варфоломеевская ночь! Воры резали сук. Ножами, топорами, кувалдами. На 3-м ОЛП их нарубили в эту ночь человек сорок. Залетали в бараки с топорами и командовали: «Огни под нары!» Огни – все фраера и те, кто не суки. Сук же стаскивали с нар и рубили наотмашь. Так залетели и в наш стационар: там лежали суки. Славка, ночной фельдшер, бросился спасать лежащего и со спины повис на шее убийцы.

– Славка, пусти, Славка, пусти, худо будет.

Славка не отпускает, тогда он рубанул через голову топором Славку и снес ему край черепа, а лежащего – насмерть. Славку спас хирург, сделав сложнейшую операцию.

Навалив горы рубленых тел, пошли воры на вахту, кинули топоры и сказали:

– Всех ваших сук порубали!

Но, оказалось, не всех. На следующую ночь суки рубили воров и тоже гору наворотили немалую. Спустя некоторое время собрали на этапы всех сук и всех воров крупного полета со всех лагерей «архипелага», погрузили на баржи и утопили в открытом море.

В основном в те годы лагеря были переполнены прибалтами. Масса эстонцев, литовцев и меньше латышей, но достаточно. Потом пошли эшелоны западников – «бендеровцев» от мала до велика, – мели всех подряд. Встретился я там со многими униатскими священниками, и среди них всеми уважаемый епископ Бойчук – ректор Ивано-Франковской духовной семинарии (имя его запамятовал)[132]132
  Авксентий Бойчук – ректор Ивано-Франковской духовной семинарии с 1923 по 1945 г.


[Закрыть]. Он лежал в стационаре, и я с ним был близок. Как-то его вызвали к оперу, у которого он долго пробыл, а потом рассказывал мне, что ему предложили свободу, если он возглавит движение за присоединение униатской Церкви к нашей Патриархии. Он наотрез отказался и заявил, что готов сидеть до смерти! У меня сохранился его портрет. Славный был он человек, лучезарный.

Врачей по зонам было много, и очень хороших. В основном все они шли по «делу Горького»: Coco[133]133
  Имеется в виду И. В. Сталин.


[Закрыть] отравил его, а вслед за этим пересажал массу врачей. Затем щербаковцы: Щербаков[134]134
  Щербаков Александр Сергеевич (1901–1945) – советский государственный и партийный деятель, с 1941 г. возглавлял московскую партийную организацию, с 1943 г. – генерал-полковник. Умер 10 мая 1945 г. от обширного инфаркта.


[Закрыть] опился в День Победы, а врачей пересажали. Застал я там врачей по щербаковскому, кировскому и ленинградскому делам. Много было врачей-литовцев, меньше латышей и эстонцев. Много было поляков. Мне было у кого учиться и с кого брать пример. Работы в санчасти было навалом, и больных тоже. Часто разгорались эпидемии, которые косили лагнарод, так что больные занимали целые бараки и моего не хватало.

Бойчук. Рисунок А. П. Арцыбушева

Как веревочке ни виться, а кончику быть. Моя с Иваном тифозная мастырка и карантин в зоне задержали и перепутали в сроках планы ГУЛАГа. На шесть месяцев были задержаны этапы в Речлаг – так был зашифрован особорежимный, по фашистскому образцу «благоустроенный» лагерь. В него, по замыслу Лаврентия Палыча, должна была быть собрана вся 58-я – политическая. Режим был предусмотрен соответствующий! Номер! Он заменял фамилию, имя и отчество. Если фашисты сей номер выжигали клеймом, то наши, взяв за основу «нумерацию» как наивысшую форму унижения, изобрели наиболее «гуманный» способ, более простой, но не менее унизительный. На белом полотне в виде полосы длиной сорок сантиметров, шириной десять сантиметров черным по белому жирным шрифтом значился номер, а впереди него большая буква, обозначающая серию. Такая лента пришивалась на спину к любой форме одежды. Этого мало: необходимо еще заклеймить лоб. Такой же номер с соответствующей серией, только меньшего размера, зэк должен носить на головном уборе. И этого «гуманистам» было как-то маловато, чего-то не хватало для полной гармонии, и ради нее зэку на рукав левой руки пришивалась буква «Р» на белом фоне. Правда, как изысканно, гармонично и унизительно?! Человек-номер. Нет ни Сидорова, ни Петрова – есть серийный номер и «Р» на рукаве!

Наша любимая партия всеми силами старается отмежеваться от Сталина. Это, дескать, он, а не мы вели любимый народ от победы к победе! А разве эта нумерация человеческой личности не победа? Партия не знала, что ее народ не только миллионами сидит за решеткой, но еще и пронумерован. Как же она творила и мыслила, ничего не зная? «Партия – это мозг народа»[135]135
  Из текста обращения Президиума Верховного Совета СССР к народам СССР в связи с подготовкой празднования 40-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции в 1957 г.: «Коммунистическая партия – душа и мозг всей созидательной деятельности нашего народа…»


[Закрыть] – так она о себе заявляет. Можно ль поверить, что мозг не командовал руками, ногами и другими членами, а жил сам по себе и творил только «призывы» к Первому мая и к Седьмому ноября? Не будем углубляться. Предположим, что номера выдумал и печатал миллионными тиражами Иосиф Виссарионович с некоторой помощью Лаврентия.

Итак, пронумеровали! Теперь хорошо бы эту сволочь лишить связи с внешним миром. Лишили. Два письма в год! А не засадить ли этих извергов за колючую проволоку, в два ряда натянутую под высоким напряжением, на манер милого сердцу Освенцима? Натянули, ток пропустили! А как бы нам их вообще на свободу не выпускать? Да очень просто! Стоит только указать! И указали: по окончании срока наказания – все на вечную ссылку!

Еще более тайных инструкций мы не знаем, но они были: «В случае надобности уничтожать!!!» Имеется в виду – массово. На индивидуальное уничтожение существовала вся система. Недаром генерал Мальцев перед строем зэков в упоении властью провозгласил «призыв» к…мая…ноября. «МЫ ВАС СОБРАЛИ СЮДА НЕ РАБОТАТЬ, А МУЧИТЬСЯ!!! УРА, ТОВАРИЩИ!!!» Интересно, был ли он членом КПСС? Судя по всему, был! Генерал, начальник Варкутлага – не член? Не может быть! Такие призывы без ведома?

Валечка, молоденькая, добрая и красивая, она ужаснулась действительности, попав по разнарядке на Воркутлаг. Живя в Москве, она не знала и не предполагала, что творится, «как вольно дышит человек»! Она-то не была «членом» и, по ее словам, никогда не будет после того, что увидела, поняла и осознала, правда, с некой нашей помощью.

Номера напечатаны миллионными тиражами, буква «Р» тоже, зона под током, ОХРа отборная, режим наистрожайший, лозунги и всякие призывы: «ДАДИМ, ВЫПОЛНИМ, ПЕРЕВЫПОЛНИМ… МАТЕРИ… ВАШЕЙ РОДИНЕ… ТРУД ОБЛАГОРАЖИВАЕТ… ЧЕЛОВЕК-HOMEP!» и т. д., и т. п. развешены.

Красиво, уютно, сплошняк нар в бараках, деревянные тротуары скоблят стеклышком, номера на месте, тут, там и еще вот тут! Ток пущен! Бараки забиты до отказа, бригады укомплектованы. Даешь уголек! Штаты врачей, санитаров и фельдшеров утверждены «кумом»! Без оной персоны – не дышать. Стукачей навалили из всех зон. Пересыщенный раствор, выпадают в осадок. На одного стучат трое. На вышках автоматчики, прожекторы, как солнце, овчарки натренированы на человека-номер, рвутся выслужиться и получить ордена.

Под их неусыпным глазом и ухом, окруженный доблестными войсками с автоматами наготове, наш этап подошел к вахте ОЛП особого режима шахты № 40. Во куда занесло меня после карантина! В последний раз обнялся с Ванькой Кудриным, а сильней лагерной дружбы нет дружбы. Может быть, на фронте – не знаю, а про лагерную – гарантирую. Поцеловав друг друга, со слезами на щеках мы расстались навсегда!

– Саратов, Кузнечная, 5, запомнил?

– Да, да!

Запомнил и нашел улицу Кузнечная, 5, но на том месте новый дом, и никто ничего сказать не мог. Времени было в обрез!

Общий барак, на работу пока не гонят, нарядчики медработников берегут, пригодятся. Санчасть забита литовцами. Главврач – Кизгайло, врачи, кроме одного, Ивана Ковыля, – литовцы, фельдшеры – литовцы, санитары – литовцы, больные в основном тоже литовцы. Попробуй! Подружился с Иваном Ковалем! Молодой врач из Киева.

– Иван, – говорю, – неужели никак?

– Да что ты, сам на липучке вишу, вся власть в руках наших братьев.

– Послушай! А ты не можешь как-то между прочим, при случае, сказать Кизгайло, что там в общих бараках фельдшер-литовец пропадает?

– Да какой же ты литовец? – смеется Иван.

– А ты скажи, твое дело сказать, остальное мое дело. Скажешь? Ты скажи ему, что фамилия фельдшера Арцыбушкавичус Аляксас Пятрас.

– Скажу!

Сижу я как-то вечером на своих нарах. Барак гудит, как улей, я в тоске пребываю – что делать? Как быть? Правда, у меня инвалидность, но вот так кантоваться не в моем характере. Слышу я, что кто-то на весь барак орет:

– Арцыбушкавичус, Арцыбушкавичус!

Подхожу и спрашиваю:

– Чего надо?

– Ты – Арцыбушкавичус?

– Ну я! А что хочешь?

– Тебя в санчасть доктор Кизгайло зовет!

Прихожу. Сидят Коваль и доктор Кизгайло, Иван лыбится. Кизгайло ко мне по-литовски.

– Простите, доктор, я литовского не знаю.

– А доктор Коваль сказал, что ты литовец.

– Я? Литовец!

– Какой же ты литовец, коль языка не знаешь?

– Доктор («когда я был маленьким, моя бедная мама уронила меня с пятого этажа», – вспомнил я Игоря Ильинского[136]136
  Реплика Франца Шульца – персонажа актера И. В. Ильинского из фильма-комедии Я. А. Протазанова «Праздник святого Йоргена» (1930).


[Закрыть]), дело в том, что родители мои погибли в революцию от большевиков, меня грудного взяли в детский дом в Ленинграде, там я и воспитывался без родного языка и без родины, а родители мои жили в Каунасе на Минтес Рате. Вот и все, что я знаю о себе! А сейчас лагерь, сами понимаете.

– Понимаю, понимаю, – задумчиво сказал доктор, – понимаю.

Он что-то обдумывал.

– А ты не побоишься пойти в открытую форму, где все смертники, и там же жить?

– Не побоюсь, доктор, какая разница, где работать?

– Иди принимай. Тридцать и еще на очереди пополнение! Ты и санитар, врачи только по утрам на обходе.

– Спасибо!

Пошел и принял. Маленькая ординаторская, топчан – тут спать, стол, стул, шкафчики с медикаментами, шприцы, градусники и все, что надо. Санитар – эстонец. Одна палата, тридцать коек, тридцать смертей и еще на очереди. Один помрет, другого принесут. У всех открытая, палочки Коха плавают в воздухе, воздух спертый, сладковатый от мокроты. Перелистал истории болезней, больше прибалтов. Назначения – понятно! Я вошел в палату.

– Друзья мои, я ваш фельдшер, меня зовут Алексеем. Все приняв и со всеми познакомившись, я пошел к Кизгайло и попросил у него второго санитара для подмены: одному не справиться. Он обещал.

– Вы, находясь в палате, повязку на лицо из марли надевайте, все-таки открытая!

– Хорошо, доктор, но я не боюсь.

Все мои новые пациенты знали, что они смертники, что путь им отсюда один – в тундру, но дух у них был крепкий, и я убеждался в этом каждую ночь. Человек, как правило, умирает ночью. У Жука еще в Муроме в его труде «Мать и дитя» я прочел, что человек умирает в час своего зачатия. Поверить можно – проверить невозможно. Мои подопечные умирали ночами. Ночами принимал смерть, днем спал урывками. Повязку не надевал, мне было стыдно и неловко. Будь что будет.

Однажды ночью страшно трудно, долго и мучительно умирал человек. Туберкулезники, как правило, умирают в полном сознании, потому смерть их тяжела, ибо сознают свой час. Смерть их тяжка тем, что она держит тело и душу умирающего в тисках агонального состояния часами, то сжимая их, то вновь отпуская. Последние жизненные силы вступают в неравную схватку со смертью. Душа не в силах покинуть тело – тело не в силах перешагнуть через роковую черту, за которой наступают покой и освобождение. Медицина тут бессильна. Ее применение только лишь усугубляет и продлевает страдание умирающего.

Мама, на руках которой многие так умирали, помогала им спокойно отойти, крестя их крестным знамением, что, по ее словам, облегчало душе несчастного мирный переход в жизнь вечную. В эту ночь вспомнил я рассказ мамы. Будучи бессильным помочь, облегчить, спасти умиравшего, я начал крестить его голову, лежащую на моих руках. Агония затихла: все спокойней и спокойней приближалась смерть. Тело не металось, в глазах исчез ужас. Вот она пришла и освободила! Неожиданно в полной тишине ночи слышу я чей-то голос:

– Доктор, а доктор! Когда я буду умирать, ты и меня крести.

Так я и крестил моих смертников, помогая им освободиться. Много раз мне приходилось бороться за человеческие жизни там, где теплилась хоть маленькая надежда. В этой палате надежды не было, а было одно желание – облегчить смертный час!

Как во всем мире, так и за колючей проволокой в два ряда, да еще под током высокого напряжения, идет борьба за власть. Литовское господство в санчасти было бескровно свергнуто. Начальник санчасти в погонах раздобыл себе в другой зоне несколько врачей, которые вскоре пришли этапом в зону. Кизгайло был снят с главных, а на его место был назначен доктор Наум Спектор, с которым я немного работал на 3-м ОЛП. В санчасти началась перетряска.

Литовских врачей и фельдшеров Спектор менял на еврейских, польских и русских. Больных, в зависимости от болезней, стали сортировать по стационарам. Открыли корпус выздоравливающих. Спектор, узнав, что я у смертников, возмутился духом:

– Ты что, с ума сошел! Тебе что, жизнь не дорога! В открытой сидеть!

– Да, Наумчик, выбора не было!

– Принимай барак выздоравливающих!

Я принял. В одной половине барака выздоравливающие, в другой – общежитие для медперсонала. Мои нары в самой глубине, у стенки на втором этаже. После жизни с миллиардами палочек Коха в палате смертников я очутился в раю. У меня не умирали, а выздоравливали!

Растасовав всю санчасть, ликвидировав засилье литовское, сидят как-то в санчасти Спектор и Кизгайло. Кизгайло и говорит Спектору:

– Ну, всех литовцев разогнал, а одного повысил!

– Кого это?

– Арцыбушкавичуса!

– Да какой он литовец! Он жид такой же, как я!

– Жид? Не может быть!

– Позовем и спросим!

Прибегает ко мне в стационар санитар:

– Иди, тебя Наум зовет.

Прихожу.

– Слушай, Лешк, кто ты по национальности? Кизгайло уверяет, что ты – литовец, а я говорю, что ты – жид!

– Доктор, моя национальность зависит от того, к какой нации принадлежит главврач!

– Ну, что я тебе говорил? – сказал Спектор Кизгайло. – Он самый настоящий жид, а литовцем назвался потому, что ты литовец и деваться ему было некуда. Я только удивляюсь, как это ты своего литовца запихнул к смертникам, молодого парня – в открытую форму?

– Да он сам согласился!

– Согласился… Согласился потому, что другого же ты ему ничего не предложил?

С тех пор доктор Кизгайло со мной не здоровался.

По вечерам в нашем общежитии Спектор организовал для фельдшеров лекции и занятия по всем видам медицинской практики, что было крайне интересно и необходимо, особенно для меня. Практически я знал и умел многое, теоретически знал мало. Моя инвалидность никого не интересовала, я о ней помалкивал, но этот козырь всегда был при мне, достаточно поднять личное дело и… «посмотреть на кончик носа… на пальчик… на ушко» – и не увидеть двух пальцев перед самым носом.

Время шло медленно, но неумолимо. Впереди еще было много. Срок тянется ну дно и бесконечно, безнадежно и уныло, пока не перевалит за половину. Под горку легче, а пока счет ведешь годами. Удручали два письма в год. Раньше, бывало, в письмах выскажешь любимой всю тоску свою и печаль, всю силу любви, и становилось легче в беспросветной мгле полярной ночи, где все так же и днем, и ночью, средь звезд и Млечного Пути, бродит смертельно-бледное сияние, то пропадая, то возникая вновь, напоминая предсмертную агонию, в которой жизнь борется со смертью.

Находясь в особорежимном, мы все понимали: жизнь наша может оборваться в любой момент, и все зависит от злой воли ОДНОГО! А этому одному в день его семидесятилетия провозглашали по соборам и храмам: «Благоденствие и мирное житие на многая лета, многая лета, многая лета!!!»