Текст книги "Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа"

Мы вышли, петляя между бараками, скользя меж сугробов, вошли в плохо освещенный барак. Сплошные нары в два яруса, на них тесно друг к другу людские тела. Кто-то, свесив ноги, скинув рубашку, бьет вшей, пропуская ее швы сквозь зубы, как бы дуя их. Топится печь, в ящике возле – уголь. За печью нары, самое теплое место в бараке. На нарах раздетые по пояс урки, кидают карты.

– Эй, вы! Духари, вот я вам лепилу привел, лечить вас шуровкой[126]126
  Шуровка – кочерга.


[Закрыть] будет. Слушать и повиноваться, да место освободите ему к печке поближе. Он средь вас главный.

Во время этого монолога меня внимательно щупали глаза, как бы изучая – кто, и что, и как. Привел самый старший сука. Его слово – закон, но и он во всякий миг под ножом ходит. Репутация и протекция скользкая и где-то опасная. Надо очень хорошо самому сориентироваться в этой компании, благо я к ней некоторое касательство в юности имел.

Аркашка ушел, а я соображал, что к чему и как. В обязанность мою входило утром, в обед и вечером раздать принесенную в барак баланду и кашу, утром раздать хлеб, нарезанный за зоной, взвешенный с приколотым лучинкой довеском.

В зоне не было ни кухни, ни столовой. В зоне была раздатка с оконцем, к которому в очередь подходили могущие ходить работяги. Просовывали в оконце котелок или консервную банку, и раздатчик черпаком плескал в нее баланду. По лагерному рациону на «скотскую» душу полагался кусочек мяса, величиной с ноготь. Все взоры доходяг были обращены на черпак: плюхнется ли кусочек. Плюхнулся, сам видел и слышал. Отойдя в сторону, двумя руками обняв котелок, он судорожно выпивал мутную бурду, не разжевывая мороженую картошку, сваренную вместе со скользкой перловкой, стремясь как можно скорей ощутить губами желанный и вожделенный кусочек жизни. И каково было его удивление, разочарование и горе, когда кусочка не оказывалось. Он заглядывал в котелок, он его тряс в надежде найти, поймать, положить в рот и долго, очень долго сосать его. Он сам видел, он слышал, как кусочек плюхнулся в котелок. А фокус был очень прост. К черпаку на ниточке привязывался кусочек вожделенного мяса, который, плюхнувшись, вместе с черпаком возвращался назад. Таков лагерный закон. Ты умри сегодня, я – завтра.

Лев Копелев меня предупреждал не иметь в лагере дело с пищей, хлеборезкой, каптерками и всем тем, где воруют и грабят заключенного, где и тебя вынудят делать то же: все это кончается новым сроком или ножом в спину. Теперь надо быть очень осторожным, особенно с «костылями» (костыли – это довески, пришпиленные к пайке щепкой). За хлебом надо ходить самому с фраерами, чтоб донести, и держать ухо востро. Суп, кашу, в особенности ценные кусочки мяса считать, требуя их поштучно на душу живую. Все поровну, и никаких гвоздей!

В бараке блатных много, в основном – сявки. Есть блатари и покрупней. Основная часть населения – харбинцы. Русские эмигранты, приволоченные после войны из Харбина. У всех пеллагра, цинга и дистрофия. Конечно, быть может, мне и придется прибегнуть к помощи пик, но это как крайность. От сук – подальше.

Так началась моя лагерная дорога. Шесть лет впереди! Я старался держаться в стороне, сохраняя нейтралитет, не примыкая ни к какой группе. За печкой играли в карты на принесенные мною пайки, ставя каждый свою на кон. Доходяги ее сметали с ходу, как соловецкие чайки; суп и кашу я делил счетом ложек, мясо выдавал в подставленную ладошку. В периодически вспыхивающие драки за печкой я не вмешивался. Одно мне не удавалось – заставить мыть полы. Кого бы я ни просил из огней[127]127
  Огонь (уголовн. жаргон) – злостный отказчик от работы.


[Закрыть] и сявок по-хорошему, все одинаково огрызались:

– Иди, гад, сейчас глаза выколю, – делая угрожающий жест двумя растопыренными пальцами.

Как-то залетело в барак начальство. Первое внимание на пол.

– Почему, твою мать, полы черные, кто старший?

– Я старший.

Начались крик, ругань, мат-перемат, чтобы немедленно да чтобы сейчас же полы были белые. Ни вши, которых можно было грести лопатой, ни клопы в миллиардном исчислении, ни умирающие пеллагрики, из которых хлестала вонючая вода и удержать которую они были не в состоянии, – все это для них не имело значения. Полы должны были блестеть янтарным блеском. Я подошел к Яшке.

– Ну что, попало? – спросил он. – А в чем дело? Что, мыть некому?

– То-то и дело, некому, сам я не в силах такой барак оттереть добела.

– А тебя никто и не заставляет. Это ты должен заставить.

– Да я прошу, а никто не слушает, да еще огрызаются.

– Ты просишь? Просишь эту мразь? Он, видите, просит. Бери шуровку и бей. Видал, как я на приеме, так и бей!

– Да они меня убьют!

– Уважать будут! Уважать! Понял? Блатных много?

– Паханов нет, больше сявок.

– Тем проще. На тебе махорки, угости головку, чтоб не вмешивалась, понял?

– Да!

– Иди, желаю у дачи. Это сперва боязно: учти, все они – трусы, заруби себе на носу. Мелкие, подлые трусы. Палку они уважают, если она справедлива. Ты думаешь, что я всех линейкой ласкаю? Того, кого надобно. Если их распустишь, они тебе на голову сядут и тебя же презирать будут. Я эту тварь знаю. Меня здесь боятся, но и уважают. Они знают, что коснись – я первый их защитник, но коль сам виноват – пощады не жди. Это, брат, суровая школа, страшней фронта. Учись, пока я жив.

Он насыпал мне махорки; выкурив с ним козью ножку, я пошел в барак. Вот она какая школа, я от нее с Мурома отвык, придется вспомнить. Наутро, угостив блатных за печкой махрой, взяв у печки шуровку, она же кочерга, я подошел к нарам и потянул за ноги трудоспособную сявку.

– Што надо?

– Слезай, гад, пол драить!

– Да пошел ты!..

Ударив раза два по хребту шуровкой, я стащил его с нар и дал в руку швабру. Молча взял. Из-за печки смотрят и молчат. Подхожу к другому:

– Вставай!

Встает. К третьему:

– Вставай!

Встает.

– Драить добела! Устанете – других дам. Не то в карьер! Поняли?

– Понятно, – ответили сявки хором.

Смена смене идет – пол чистый и белый. С этого дня «половой» проблемы не стало. Зауважали!

А. П. Арцыбушев. Автопортрет. Воркутлаг

С куревом в зоне было крайне трудно – у блатных оно было бесперебойно. Где-то они его доставали, понятия не имею. У моих же блатных, ниже рангом, бывали перебои, потому и сосали махру до обжига губ, передавая друг другу затянуться. Блатная орда страстно обожала сказки, и для того, чтобы быть у них в законе, фраеру необходимо «тяпать» сказки. Иногда они меня упрашивали, насыпая махорки на закрутку.

Затаив дыхание, слушали, собираясь на нарах гурьбой, а я «тяпал» – и чем страшней, тем лучше. Но удивительно, я и без сказок был средь них в каком-то законе.

Надо сказать, что блатные в лагере, на пересылках не трогали, а даже предупреждали: не тронь – лепила. Санчасть – это был их остров спасения, соломинка. Я всегда им помогал в трудный момент.

Минула зима с трескучими морозами. Помирали на нарах харбинцы, кормили вшей и клопов тощие тела доходяг. Аркашка иногда меня навещал, спрашивая, нужна ли его помощь.

– Да пока не надо, а коль надо – найду.

Блатные, видя, что я как-то сук сторонюсь, все больше принимали меня за своего. А я старался быть ничьим. Так спокойней.

Я давным-давно сообщил о себе Варе, но ответа нет и нет. Как-то прибегает огонь в барак и кричит:

– Леха, тебе посылка!

Не обрадовался я ей, хоть сам помаленьку «плыл» от скудости питания. Пошел на вахту, а у дверей на дворе толпа. Посылки дают! Дождался очереди. Вскрыли вертухаи ящик, все перешмонали, перетрясли, распечатали, ножами истыкали. Я кусок мыла в карман положил и с ящиком на брюхе вышел, а тут в две шеренги строй блатных и сук. Я прекрасно понимал, что у меня ее все равно раскурочат, украдут, отнимут, и буду я страдать от обиды, своего бессилия, от потери. Все равно ничего не было, прожил, пусть и не будет, проживу! Иду я меж строя и, не глядя, что попало в руку, так же, не глядя, направо и налево все раздал, а ящик ногой пульнул, как мяч. Иду себе в барак, а за мной вслед бегут и кричат:

– Чего же это ты себе-то ни хрена не оставил, погодь, на, закури, на, пожри! – И суют мне куски сахара, колбасы и махорки.

В барак пришел, а там гул идет, рассказывают, как я тесанул посылку, и меня угощают. На них это произвело такое впечатление, что после этой посылки я в полный закон вошел, и слушались меня с полуслова. Я расправился с посылкой, не подозревая и не думая о последствии, а так, импульсивно, чтобы самому не страдать. Посылка была от Тони, вслед ей письмо. По письму я понял, что я, написав письмо Варюхе, адрес на конверте механически написал свой, домашний. Конечно, обида была страшная, упреков еще больше.

Я понимал, что в посылке продукты были от Ивана Ивановича и средства его – ее только хлопоты. В душе своей я давно с Тоней разорвал, и обратной дороги у меня к ней не было, чего ж, думаю, я буду ее эксплуатировать да в зависимости быть. Я, мол, тебе помогала, посылки слала, если бы не я, погиб бы и тому подобное, нет, думаю, надо с ходу все кончать. Впереди еще столько лет, чего ради я и себя в долгу буду чувствовать, и ей голову морочить. Я ж к ней все одно не вернусь. Сама жизнь разорвала. Разбитого не склеишь. И написал я ей все, о чем думал, не таясь, не виляя. Мне твои посылки не нужны, и ты их больше не посылай. Так все написал и послал.

А весной я чуть-чуть Богу душу не отдал – спас Аркашка. Заболел я самой страшной болезнью в лагере, а тем более тут на «известняке», где в санчасти соды и той нет. Заболел я дизентерией. Где я ее подцепил, не знаю, но понимал, что мне хана, бирка на большой палец и тундра: туда зимой свозили и просто скидывали, даже снегом не присыпали – само занесет.

Кровь хлестала из меня, как из сифона. Я лежу у Яшки, там у него на нескольких койках тяжелой смертью умирали. Яшка руками разводит, и в полной беспомощности глаза его на меня смотрят. Я чувствую, с каждым днем силы меня покидают, и кровью я исхожу напрочь. И вспомнил я рассказ мамы, как в народе дизентерию лечат. Надо достать самую ржавую, самую соленую селедку и съесть ее с потрохами, с головой, со шкурой, и в течение двух суток ни капли воды. От жажды этой на стенку полезешь, но коль хоть глоток воды хлебнешь – смерть неминуема. Где в зоне достать такую селедку? В зоне, где пищеблока нет, все за зоной. Вспомнить-то вспомнил, а где достать? Одна надежда – Аркашка. Прошу я Яшку его немедля разыскать.

– Пошли, Яшка, кого угодно, но разыщи.

Разыскали. Пришел Аркашка, а я ему все подробно рассказал. Так и так, иначе хана, Аркашка, спасай. Ушел озабоченный. В лагерях многословия не любят. Приносит, спустя несколько часов. Достал, с трудом, но достал.

– На, хавай! Да воды не пей!

Не пить воду после живой соли на этапе, в вагоне, дело привычное. Съел я всю с потрохами, ржавую-прержавую, то, что надо, и полез на стенку. Куда там навага, солью пропитанная, там терпимо, тут же огонь палит смертельный. Я, словно в реактивном психозе, на стенку лезу. Хоть глоток, хоть росинку, как богатый в аду у Лазаря перст просит омочить и к его губам приложить[128]128
  См.: Лк. 16: 19–31.


[Закрыть]. Нет, смерть краше этих двух суток конвульсий. Правда, на вторые чуть легче. Но вот диво – позывов нет. А то, бывало, только и бежишь, а тут нет их. Нутро пылает, нутро жжет огнем. Заснул я в изнеможении. Двое суток прошло. Позывов нет, огонь палящий утих, терпеть можно. Слабость такая, языком шевельнуть не могу. Приходит Аркашка:

– Жив?

– Жив! Дай воды!

– Уж можно? – Я кивнул головой. – Пей!

Я выпил кружку и заснул. Просыпаюсь утром, Яшка стоят рядом.

– Ну как, Леха, выжил?

– Вроде да! Слаб очень. Крови не было с тех пор, как съел.

– Во дела! А я думал, брехня все это. Вот тебе и народная!

К вечеру я стал есть. А через двое суток встал, сперва держась за стенку, а потом пошел.

А в это самое время тут, рядом на койке, умирал Ваня Саблин. Этот мальчишка лет шестнадцати шел с нами этапом на Воркуту. Светлое, открытое русское лицо, чистые, не тронутые пороками юности глаза, детская чистота и светлая вера отличала его меж всеми. Все тяжести этапа, описанные мною: избиение, жажду, голод, сорокаградусный мороз, – нес он спокойно, молчаливо, безропотно и, я бы сказал, с какой-то внутренней радостью. По его рассказам, вся его семья идет этапом, кто куда. Отец, мать, братья и сестра.

– За что, Ваня?

– За веру, – спокойно отвечал он. – Наша семья вся – баптисты, вот и идем, потому что верим, потому что иначе жить не можем.

Ваня вместе со мной оказался на Воркутинской пересылке. Худенький, истощенный тюрьмой, этапами, отвергнутый купцами, как непригодный рабочий скот, Ваня вместе со мной попал на известняк, в самую страшную, самую смертельную зону во всем «архипелаге». Чье-то сердце не пожалело, чья-то рука не дрогнула – мальчишку сунули в карьер на общие.

Известковый карьер, глубиною в несколько десятков метров, где кайлом и ломом долбали известняк. Раздробленный камень вручную, на носилках поднимали на-гора, падая, спотыкаясь под непосильной ношей в сорокаградусный мороз, в пургу и свистящий ветер, сбивающий с ног, долбили и носили с утра до вечера. Средь них был и Ваня, внешний и внутренний облик которого напоминал отрока Варфоломея[129]129
  Имеется в виду картина М. В. Нестерова «Видение отроку Варфоломею» (1889–1890), посвященная отроческим годам преподобного Сергия Радонежского.


[Закрыть], душа которого светилась средь непроглядного мрака ненависти, злобы и безысходности, окружающей его и в карьере, и в бараке. Воры, рецидивисты, уголовники всех мастей, убийцы, насильники, проигрывающие чужие жизни в карты, крадущие все, что можно украсть, убивающие ради убийства, – и среди них, среди этого ада страстей и пороков, чистый, светлый Ваня Саблин, спокойный, безропотный, тихий и молчаливый Ваня. Как душа его горела верой, так и тело мальчишки затлело туберкулезом и разгоралось в скоротечную. Оно бы, быть может, и не разгоралось и можно было бы погасить, если бы чье-то сердце пожалело и чья-то рука протянулась. Мальчишка горел, а его все безжалостней гнали и гнали в карьер.

Пожирающее пламя скоротечно сломало тело, но не дух этого удивительного мальчишки. Его принесли, пылающего огнем, к Яшке и положили на койку. Светло и торжественно догорала свечка, пламя ее не колебалось, а тянулось ввысь. Жизнь оставляла тело, свет лая душа мальчика покидала его торжественно, с тихой улыбкой на пылающих жаром губах. Темные длинные ресницы его полузакрытых глаз тихо вздрагивали от прикосновения смерти, смерти тела, мирной, тихой и безмятежной. В уголке, из-под опущенного века, из-под ресниц, показалась слеза и медленно начала свой путь по щеке – ресницы дрогнули и застыли, опустившись, словно провожая ее. Тишина, тишина и радость освобождения были написаны на его светлом лице.

Вот так ушел из жизни, из-под власти генералов-палачей милый Ваня Саблин! Они вольны были над его юным и слабым телом, они выкинули эту сгоревшую оболочку в белые снега тундры, нагим, с фанерной биркой на ноге, с написанной на ней фамилией, именем и отчеством, статьей и сроком, предварительно на вахте размозжив ему череп деревянной кувалдой. На этом и кончится их злая власть и сила. Тундра накроет его своим белым саваном, а ветер споет ему свою панихиду. Спустя много-много лет воскликнет Русь в своих храмах: «Святые новомученики Российские, молите Бога о нас!»

После успения Вани, именно успения, а не смерти, мне довелось видеть и принимать много, очень много последних взглядов, последних вздохов и слез людей разных наций, вероисповеданий, верующих, атеистов, безразличных, но подобной кончины я не видел. Я завидовал ей светлой завистью, и теперь она перед моими глазами и в моем сердце живет как необычайно светлое и торжественное явление победы силы добра над силами зла!

А силы зла продолжали свой пир, свою службу сатане, скручивая и выкручивая тела и души, и чем сильней был их разгул, тем сильней во многих сердцах рождалась вера, ибо только она могла устоять и победить.

Как-то в зоне вспыхнул бунт! Отказались идти на работу, требуя высшее начальство. Непосильный труд, рассчитанный на уничтожение, штрафные пайки, дикие условия существования вызвали протест рабов.

Примчались на «Волге» генерал Мальцев – начальник Воркутлага, полковник Козлов – начальник режима, и иже с ними палачи. Выстроили всех строем, сами же к строю встали спиной. Из строя им начали выкрикивать свои требования, их было немного!

– Человеческие условия работы, питания и содержания.

– Если это не будет выполнено, мы на работу не пойдем!!!

Спины слушали молча, их жирные загривки под папахами смотрели в упор на тощих, оборванных и голодных. Растопырив ноги, их мощные спины никак не реагировали на сыпавшуюся на них ругань.

Внезапно, обернувшись лицом, генерал Мальцев громко и внятно прокричал:

– Мы вас собрали сюда не работать, а мучиться!

Сели в машины и уехали.

«Мы вас собрали мучиться!» Только ли на «известковом», только ли в Воркут лаге, на Колыме или во всем «архипелаге» в целом? Этими словами генерал Мальцев определил не только задачи ГУЛАГа, а всей системы в целом, цинично и без обиняков, без фальшивых лозунгов о свободе, равенстве и братстве.

Кончалась полярная ночь, все упорней и настойчивей показывалось на горизонте солнце, все выше и выше оно поднималось над снегами окоченевшей тундры. Оно не грело, не ласкало теплом, а леденяще светило на мертвенно-белое пространство, в котором царствовала смерть. Морозы не спадали, леденящий ветер, останавливая дыхание, валил с ног, заметая бараки по самую крышу. Камень долбили, крошили, поднимая на-гора, темные черные тени от зари до зари, с утра до утра!

Люди в отчаянии кайлом или лопатой отрубали сами себе кисти рук, фаланги пальцев, обливали своей мочой на ледяном ветре конечности, обжигая их и обрекая на ампутацию. Раскрошив в котелок пайку хлеба, они кипятили ее с водой, вызывая тем самым страшные поносы и, в конечном результате, смерть. Увечье и смерть были единственным избавлением от гибели на общих работах, медленной и верной.

Саморубов судили, добавляя сроки, но что стоят добавленные года к общему сроку в двадцать пять?! Безруких и беспалых на общие работы не пошлешь, а на работах в зоне выжить легче. Каждый искал путей спасти свою жизнь, и часто они вели к неминуемой гибели.

С одним из этапов в зону пришел доктор, осужденный по бытовой статье. Он был расконвоированным, а потому имел возможность, минуя начальство, сам через медуправление добывать необходимые медикаменты для санчасти. Началась какая-то помощь больным, санчасть ожила, Яшку этапом угнали в другую зону, и прием в амбулатории вел опытный врач. Исчезла Яшкина линейка – появился стетоскоп. Доктор Шугалтер перевел меня из моего барака в санчасть к себе, и тут началась моя практика фельдшера.

Я ему, не скрывая, не таясь, рассказал все о себе, о том, как я стал фельдшером и какой мудрый «Соломон» натолкнул меня на этот путь. Мы очень быстро подружились. Он стал моим первым учителем, как некогда Митька Наумкин в моих познаниях в электротехнике. Тут было во много раз серьезней и ответственней. Латынь я понимал и разбирался в названиях лекарств, действие многих знал от мамы. Мне помогали природная смекалка, живой и деятельный характер, умение схватывать на лету мысль, осуществлять ее с рвением и видом знающего, опытного. Не зная как, я спрашивал и учился на ходу науке спасать, спасать всеми силами и возможностями, имеющимися на данный момент под руками. В свободные минуты доктор объяснял и показывал, а я впитывал и применял. Внутривенные вливания, вскрытия фурункулов, сложные перевязки, клизмы, банки, раздача лекарств по назначению, амбулаторный прием вместе с опытным и доброжелательным доктором были для меня высшей школой практической лагерной медицины. Вся ее наука состояла в спасении и помощи. По-дружески я рассказал доктору о моей «козырной», спрашивая его совета, как мне лучше сыграть ей, чтобы подстраховать себя инвалидностью.

Он внимательно выслушал и сказал:

– Как мне ни тяжело расставаться с тобой, как бы мне этого ни хотелось, я выхлопочу там, – он кивнул головой, – перевод тебя в нормальную зону, ближе к Воркуте, там тебя обследуют и наверняка инвалидизируют, а фельдшер-инвалид всем необходим, так как в санчасти это внештатная, добавочная единица, всегда необходимая и ценная.

Сказано – сделано. Вернувшись из своей очередной поездки в Воркуту, доктор сообщил мне, что он добился на меня наряда на отправку в лагзону третьей шахты на обследование.

– Жди, скоро пойдешь этапом, а пока за работу.

Скоро пришел этапом новый фельдшер, а я вышел за вахту, попрощавшись с моим спасителем и наставником. За мной закрылись ворота, конвой ожидал на вахте. Было заполярное лето, незаходимое солнце в зените. Я покидал зону смерти, а впереди пять долгих лет. Я выжил, я остался живым благодаря маме, Аркашке и селедке. Я приобрел знания и опыт в медицине и практически мог спокойно работать, умея делать многое благодаря доктору Шугалтеру, имени которого память не сохранила, но жива благодарность.

Суки с пиками во главе с Аркашкой проводили меня до вахты. Аркашка на прощание протянул мне руку:

– Прощай, Леха, вот кого не думал встретить, а привелось. Может, и еще встретимся, коль жив буду и не зарубят. Наше сучье дело такое: сегодня жив, а к вечеру мертв. Это тебе не селедка – сожрал с потрохами и жив остался, тут рубают насмерть. Прощай!

Когда я прибыл этапом на 3-й ОЛП, меня принял начальник санчасти доктор Штемберг, отсидевший свой срок и оставшийся вольняшкой, как многие, боясь вернуться в родные края, чтобы не загреметь по новой.

Сочувственно выслушав меня, видя во мне собрата по профессии, он сказал:

– У нас в зоне глазного врача нет. Я вас направлю к глазнику в Воркуту в вольную поликлинику, там вас посмотрят и дадут заключение, а тут мы на его основании вас комиссуем, и если надо, то и инвалидизируем. Нам крайне выгодно иметь нештатную единицу, просто необходимо: тех, что есть, не хватает, а больше не дают. Обходись как хочешь. А пока я вас госпитализирую, идите и очухивайтесь, а там видно будет.

Я попал в барак санчасти, в котором в основном поправлялись ранее тяжелобольные, все ходячие, хотя многие и плоховато. Двухсекционный барак, двухъярусные нары «вагонка», матрацы, простыни, нательное белье, занавески на окнах. Молоденькая медсестра, бендеровка, указала мне мое место на нарах, оно оказалось внизу и одиночное.

После душа, под которым я так давно не мылся, надев чистое белье, от которого отвык, я залез и лег на чистую простынь. О Боже, какое блаженство! Накрылся одеялом и заснул крепчайшим сном счастливого младенца. Выспавшись, я пошел в другую секцию барака, где парикмахер, согласно графику, стриг и брил. Пройдя весь барак, я остановился у крайних нар, на которых сидел молодой человек с очень благородным лицом и манерами, тонкими руками с длинными пальцами. Это оказался английский шпион, все его звали Лордом. Мы разговорились. Рядом с ним через проход лежали два «расписных», по пояс голые, вид у них был враждебно-наглый.

– Эй, ты! Чего стоишь? А ну, валяй отсюда!

Мне ль не знать этих повадок, этой наглой формы обращения, этого «эй, ты, вали отсюда». Я не двинулся с места и продолжал начатый разговор с Лордом, полностью проигнорировав их окрик.

– Эй, ты, кому сказано, валяй отсюда, пока цел!

Я продолжал стоять. Молниями взвились они с нар и бросились на меня, как леопарды. Я не шелохнулся. Кто-то кричал: «Беги, беги!» Барак мигом опустел. Всех как ветром сдуло. «Беги, беги!» – кричали мне. Я не шелохнулся, а только прикрыл голову двумя руками, выставив локти вперед. Град ударов посыпался на меня. Кулаки барабанили по моему телу со страшной силой, я стоял там же, где и стоял. Вдруг оба бьющих повалились на пол в судорогах падучей, кружась и изгибаясь дугой всем телом, белая пена стекала изо рта. Я, весь избитый, присел над ними и что есть мочи стал заламывать им большие пальцы на руках. Это самый мощный прием, чтобы вывести из приступа. Они оба обмякли, еще разок дрыгнулись и затихли.

Я пошел на свою половину, на мне не было живого места, все ныло и болело. Сестра укоризненно сказала:

– Надо было бежать, они могли вас убить.

– Сестра, бежать – это значит быть убитым, рано или поздно они убивают слабых.

На следующий день я снова, как ни в чем не бывало, подошел к Лорду, мои барабанщики сидели по-блатному, поджавши одну ногу под себя, другую согнув в коленке.

– Привет! – сказал я.

– Привет, – ответили они. – Ты откуда?

– С известняка.

– Блатной?

– Фельдшер!

– Курить хочешь?

– Хочу.

– Пойдем.

– Пошли.

Курим, смотрим друг на друга невраждебно.

– А как тебя зовут?

– Лешкой. А вас?

– Арсен.

– Мишка. А почему ты вчера не драпал, тебе же все кричали: «Беги, беги»?

– Если бы я вчера убежал, то вы меня били бы и сегодня, а так мы вместе курим. Вы привыкли, что вас все боятся, и поэтому вы всех презираете и вершите самосуд над слабым, а сильного боитесь. Вот, зная это, я и не бежал.

С этой минуты Арсен Бадалашвили стал моим другом, и от него я узнал его потрясающую историю, о которой и расскажу, пока есть время. Сидя на нарах, подогнув под себя ногу, согнув другую в коленке, обхватив ее двумя руками, он рассказывал:

– Этого ни одна душа не знала и знать не должна, кроме тебя, Лешка. Арсен Бадалашвили – это не я. Я Александр Чавчавадзе. Арсеном я стал в смертной камере, в которой в ожидании помилования или расстрела нас сидело трое. Я, Александр Чавчавадзе, один русский доктор (фамилию он назвал, но я ее забыл) и Арсен Бадалашвили, бандит. Все мы по разным делам были приговорены к «вышке». Я – за то, что тайно через границу перевозил оружие, я был мальчишкой и ненавидел советскую власть, поработившую наш народ. Отец мой – крупный партработник в Тбилиси – не знал, чем я занимался, знали только те, кому надо было знать. Много раз я ходил в Турцию и обратно по тропам с ишаками, груженными оружием. В конце концов меня изловили пограничники. Тюрьма, следствие, суд. Судили открытым в Тбилиси. На суде отец стрелял в меня, но промахнулся. Приговорили к высшей.

В смертной нас оказалось трое, как я и говорил. Арсен был немного старше меня, одной масти и телом близок. Подали апелляцию, сидим и ждем решения. Арсен все доктору жаловался на сердце, приступы с ним бывали. После одного он под вечер умер. Доктор мне и говорит: «Слушай, сейчас я буду тебе жизнь спасать. Нас вряд ли помилуют, а его наверняка», – указал он на мертвого. «У нас ночь впереди». Первое, что он сделал, намочив в моче тряпку, положил ее на лицо покойника. «К утру лица не будет, все раздуется, не узнать, скажем, что умер Чавчавадзе. А сейчас я всю его татуировку на тебя скопирую». У доктора была игла, оторвал он зубами резины с подошвы, нажег ее на спичках и на слюне замесил – получилась краска. Всю ночь колол он мне вот этих тигров, чтобы основные приметы с умершего на меня перекинуть, и перекинул довольно точно. Видишь, как расписал. Наутро объявил меня умершим. Пришли в камеру, забрали тело. Его барахло я одел, в мое его одели. Сидим и думаем, хватятся или нет, ходим из угла в угол, а об одном думаем. Пришел вечер – тихо, ночь прошла – тихо.

Арсен Бадалашвили. Рисунок А. П. Арцыбушева

– Знать, прямо так и свалили тебя в ров, не рюхнулись, что ты – не ты!

Но вся беда заключалась еще в том, что мы оба ничего не знали об Арсене, кроме фамилии. Ни статьи, ни года рождения, ни кто он, ни что – «темная ночь», а при любой проверке все спрашивают согласно формуляру. Ну, если его помилуют, как отвечать, что говорить? И тут доктор начинает учить меня припадкам падучей и невменяемости, в которой человек может все спутать и все забыть. Я пробую, бьюсь в конвульсиях, а он поправляет, чтобы и врачи не распознали бы в случае чего. Когда стало все ладно получаться, доктор и говорит: «Ты, валяй, бейся, а я надзор вызывать стану, чтобы они видели, что ты падучий». Так и сделали: я колочусь, а надзор врача вызвал, пену пускаю, гнусь дугой. «Падучая у него, – говорит доктор, – сколько сижу с ним, все колотит». «Да, самая что ни есть падучая», – отвечает тюремный врач, раскрывая мои веки, и стал мне палец заламывать, точь-в-точь как ты тогда, – я сразу обмяк. Доктор научил такой реакции. С тех самых пор и бьюсь я, чтобы ничего о себе не знать и не помнить, кроме имени и фамилии. Так и в формуляре значится: «О себе не помнит ничего», потому и не спрашивают. Арсена, как доктор и говорил, помиловали, меня и доктора – к расстрелу, я «умер» еще в камере, а моего спасителя – к стенке. Прощаясь, он мне сказал: «Живи вместо меня!»

Арсен много рассказывал мне о своей матери, об отце, особенно нежно о бабушке с дедом; как сейчас помню, где они жили: Сагурамойский район, село Ткварели, а быть может, память спутала, сколько лет прошло.

У меня сохранился рисунок его головы, лицо в фас. И теперь он у меня. Арсен дни и ночи запоем писал стихи на грузинском. Он читал мне их. Языка я не знаю, но по музыкальности своей они трогали и были красивы. Мы долго были вместе, и все посылки я делил с ним. Все его боялись, и он на всех наводил страх и ужас. Единственным человеком, которого он подпускал к себе, был я. Часто бежали за мной, крича: «Арсен! Арсен!» Стоило мне появиться, он покорно шел за мной. Думается мне, что игра и необходимость перешли в болезнь.

Конечно, я никогда не мог проверить истину его рассказа в лагере, тем более что я один знал «тайну». Прощаясь, он просил меня запомнить адрес его отца и матери в Тбилиси, я его помню, но, будучи в Тбилиси, я по этому адресу не пошел. В лагерях всякое расскажут, а где правда, где романтический вымысел, определить трудно. Разыскивая, можно невольно попасть в «непонятную». Я рассказывал эту историю грузинам, в частности одному из Чавчавадзе, они не посоветовали мне идти по адресу. Я и не пошел, а на этих страницах рассказал всю историю, как слышал. Арсена взяли на этап, и мы расстались, обняв друг друга.

Настал день, когда по мерзлым колдобинам и подернутым льдом лужам повел меня конвоир в Воркуту на обследование, он шел рядом с автоматом, за который я держался рукой, ибо был слеп. Он вел меня, забавно предупреждая, где лужа или более серьезное препятствие. Я падал – он поднимал. Я, отпустив руку, лез в кювет, он вытаскивал меня и приговаривал:

– Куда ж ты, слепая тетеря, лезешь!

Так мы с ним в обнимку дошли до поликлиники. Я вошел в кабинет, вертухай остался у дверей. У окна, в глубине кабинета, за столом сидела докторша, против нее – сестра. Справа и слева – стеклянные шкафы, посередине – стул. Войдя, выставив руку вперед, я твердым шагом направился прямо на шкаф, споткнувшись о стул, упал.

– Сестра, сестра! Помогите, он же нам все шкафы перебьет! – закричала врачиха, вскочив со стула и вместе с сестрой поднимая меня.

Меня подвели к столу, подсунули под меня стул, а я сел лицом к двери.