Текст книги "Записки аэронавта (сборник)"

метод исключения

 
харитоненко сыч фролов
марьникитишна крокодила
в стаде численность доходила
часто до сорока голов
 
 
ручеек чернил из карьера
сплошь бараки да корпуса
и какая-то сразу вера
по фамилии ковбаса
 
 
наводил небольшую ретушь
эту сыч истребить дотла
за злодейство ее но нет уж
пусть останется как была
 
 
потерпи все что на дом устно
ты один заглянул в ответ
если вырезать станет пусто
а другой чтобы вставить нет
 
 
гость из гомеля горло в йоде
тюрин в дверь зарастет хуйня
больше не было у меня
никаких фотографий вроде
 

гипнотопология

 
без выдоха или
истратив его на суглинок в горсти
с прожилками гнили
в котором багульник бастует расти
 
 
измерить поверхность
пустой континент с колыбели по гроб
где сослан за вредность
скитаться с котомкой последний микроб
 
 
раз вспыхнула птица
не вне стекловины зрачка а внутри
то это не снится
а правда хоть смертью в постели умри
 
 
так генисаретский
фарватер андрей озирали с петром
когда бы не резкий
поступок ни в сказке сказать ни пером
 
 
но если на сутках
повисла печать бесконечного сна
а слабых поступков
подробная сумма всегда неясна
 
 
то может быть проще
свет зрения внутрь направлять поутру
где лиственно в роще
как прежде снаружи и хвойно в бору
 

попытка разобраться

 
раз точней не могу то скажу как умею
что прошло то случилось жалей не жалей
не подбей этот ирод на вальс саломею
было б дольше одним человеком живей
 
 
пострадали бы правда сильнее акриды
их в страду на плантациях невпроворот
но поля оказались бы гуще покрыты
той пшеницей которую любит народ
 
 
и похоже идея не так уж нелепа
что народ к потребительству склонный в душе
ел бы больше гораздо пшеничного хлеба
а духовного меньше гораздо уже
 
 
но какая же польза тогда от предтечи
он кому проповедовал бы я спрошу
если тесто без устали мечется в печи
и мука в магазине за фунт по грошу
 
 
и приходится честно признать что природа
состоит из событий полезных для нас
а идеи по поводу дикого меда
я в другой изложить вам попробую раз
 
 
если в прошлом копаться с отверткой то каждый
сам себе оказался бы деверь и зять
я скажу тебе вот что живи и не кашляй
а точнее никак не умею сказать
 

«отступали к плетню и вишням…»

 
отступали к плетню и вишням
в травяную ныряли шерсть
нас там было четыре с лишним
а фашистов почти что шесть
 
 
жутко в сумерки жить на свете
кычет пугало пень в пальто
мы известное дело дети
а они непонятно кто
 
 
никакого другого детства
не замечено вновь за мной
но и старость не сыщет средства
от испуга в судьбе земной
 
 
по оврагам набег и бойня
ближе к пугалу мы одни
и ныряешь в траву не помня
кто здесь наши а кто они
 
 
ни добра не принес ни зла им
не желал но из-за бугра
мрак а мы до сих пор не знаем
что здесь правда а что игра
 

«биаррица и ниццы…»

 
биаррица и ниццы
упромыслить не чаял дары
но порой проводницы
на дистанции были добры
 
 
можно быстрым наброском
рассказать обнажая прием
о себе и сопровском
как мы в питер катались вдвоем
 
 
угодишь в бологое
по дороге на горе оно
всюду недорогое
угрожает изжогой вино
 
 
но наутро на невском
забивать в беломор анашу
сверить сумерки не с кем
лучше все-таки сам опишу
 
 
а еще как на бис ты
перед свиньями в рифму алкал
разбитные гебисты
подливали нам пива в бокал
 
 
всюду литература
мир велик да держава одна
эта родина-дура
за кого нас держала она
 
 
ни глотка не осталось
кроме нежности или стыда
эта станция старость
доезжает не каждый сюда
 
 
на разрезанном фото
расставания схема проста
словно лошади клодта
с двух сторон у пустого моста
 

«уроженец ноябрьских широт…»

 
уроженец ноябрьских широт
не имеет запасов
там червяк в натюрморте живет
а в ландшафте саврасов
 
 
плюнуть в грязь и раздуть паруса
на смоленом баркасе
пусть умеренная полоса
экономит на квасе
 
 
только памяти с голень длиной
отпилить и не больно
не бывает страны под луной
чтоб любить подневольно
 
 
неподвластна валдайской возне
из-за моря незрима
жизнь огромная словно во сне
словно правда без грима
 
 
за пределом где воздух не мглист
где дождю не ужиться
и ноябрьский обугленный лист
на ветру не кружится
 

муха

 
он полюбил обилие травы
в прогулах рам и никель вертикали
с нее свисала ампула в крови
откуда в вену мысли вытекали
любил сестру с дежурного узла
с боекомплектом острого металла
и муху что по куполу ползла
но к пациенту в гости не летала
он ей диагноз умный изобрел
и процедуры прописал в журнале
но верил что она вверху орел
а он земля и в ампуле журчали
короткие как руки времена
когда он думал кто ему она
 
 
тому зрачку и мир в упор упруг
кто коротая детство отставное
все полюбил что наблюдал вокруг
зеленое багровое стальное
жизнь завораживала кровь была
клепсидрой жара даром что чужая
над ним палата плавала бела
в известку зренье жадно погружая
он знал что за стеной жила сестра
уколов совершившая десятки
в чьих автоклавах детские сердца
скучали в ожиданье пересадки
и одинокий но крылатый друг
на потолке имел шесть ног и рук
 
 
там ощущая в венах вещество
и в устьях жил железные поленья
он разве знал что мысли не его
а ропот крови доноров с похмелья
зато о мухе знал до боли все
на тумбочке с таблетками лежали
как с воли припасенное свое
чуковского привычные скрижали
все жаловалась нянечка белья
сменив набор что мол жужжу и ною
как будто мухой наверху был я
или она в хорошем смысле мною
звенящим в небесах зовущим ввысь
земля земля я сокол отзовись
 

юта

 
в грейхаунде на запад у одной
что твой маяк малец гудел грудной
с тех пор как мельком в линкольне стояли
но в молодости нервы не сдавали
 
 
а справа нервам тоже не во вред
дремал продутый ветром прерий дед
небраску напролет со старым хреном
лимиты алкогольные деля
я обсуждал злокозненность кремля
а умирать он начал за шайенном
 
 
покуда я стоял над ним в степи
водитель помудохался с cb
а гребень гор держал словно плотина
за горло ночь и скорая пришла
как из гиперпространства в два прыжка
но деду смерти за глаза хватило
 
 
мы тронулись и пламенем росло
с востока с жизнью вычтенной число
скажи всерьез серега буду гадом
чтоб человек вот так сидевший рядом
 
 
ты помнишь юту лунный полигон
иллюзий азимут на орегон
земные мускулы в пазах асбеста
где вслед ступившему в слепую тьму
умолк ребенок видимо ему
освободилось в переписи место
 

маленькие

 
ночью в непролазной золе за дверцей печки
жили маленькие черные человечки
 
 
руки ноги в норме только черные сами
только маленькие а с виду как мы с вами
 
 
а впрочем не поручусь никто их воочью
не видел потому что черные и ночью
 
 
но точно помню что были до сих пор грустно
что в прессе не описал не рассказал устно
 
 
как их матери рожали плача о чем их
мечты томили в печи маленьких и черных
 
 
а когда они умирали что бывало
часто потому что таких смерть убивала
 
 
легче чем больших живущих снаружи печки
уж очень маленькие были человечки
 
 
тогда садился один с крохотным баяном
петь о жребии черном часе окаянном
 
 
о маленьком мире а в нем маленьком горе
пока не заскребется кошка в коридоре
 
 
прогонишь кошку кыш навостришь уши или
громыхнешь вьюшкой пусто слишком быстро жили
 
 
сквозняк шевелит золу серый пепел реет
были да вымерли и кто теперь поверит
 
 
что маленькие черные а столько боли
или их тут не было ну и ладно что ли
 

«время солнышку садиться…»

 
время солнышку садиться
в ручейке рябит водица
тихо в дальние края
плывет милая моя
на лице печаль разлуки
в воду свешенные руки
далеко за острова
а вчера была жива
 
 
здесь не может быть ошибки
здесь от правды не уйти
только радужные рыбки
с ней целуются в пути
вся судьба сложилась криво
как излучина реки
кто столкнул ее с обрыва
и не подал ей руки
 
 
там средь волн в пучине водной
далеко от мимолетной
нашей радости мирской
встретит царь ее морской
он невесту ублажает
ей навстречу выезжает
на стремительном морже
не моя она уже
 
 
молчит мельница не мелет
ветерок по ковылю
подожду пока стемнеет
вслед за милой поплыву
 

артериальное

 
вдруг из-под груды электронных книг
и пыльных dvd забил родник
густого времени куда мы кружки
совали под струю а в стороне
от жажды умирали три старушки
над прялкой и горилкой в стопаре
 
 
в любом году однажды есть число
когда глазной коросты вещество
смещается когда раздор и ссора
из устья в пропасть снесены стократ
и наши сны из пустоты раствора
беспримесному свету предстоят
 
 
из новогодних с просинью глубин
вдруг бредится что я не тех любил
кто золотым пунктиром пусть и редко
вкруг родника и трупы мойр в пургу
а под землей устроенных как репа
и огурцами грубыми вверху
 
 
из двух времен здесь дорого одно
артериальное когда оно
однажды в жизнь пускается навстречу
венозному сезонам вопреки
за чье течение топчась отвечу
начальнику баркаса у реки
 
 
живи на вдохе а потом умри
с минутой умолчания внутри
на всем снегу в который мойра мордой
и прялка с ней но из-под снега свет
тому в ком если снова год аортой
пройдет мы вспомнимся когда нас нет
 

пепел гаити

 
опять не в духе
в живые лица
вонзает когти
неукротимый
директор мира
верховный хрен сам
слезая утром
спеша к престолу
с небесной койки
и трупный запах
ему приятен
над порт-о-пренсом
 
 
мы состоим из
кровавых пятен
мясных волокон
в разверстый гравий
рожаем в муках
кривых потомков
от слез и лимфы
ему лишь ярче
лазурный кокон
когда мы смертным
исходим криком
из-под обломков
 
 
слаба в разлитых
мозгах на грунте
тверда в граните
земная память
прибоем крови
гробы отпеты
пора припомнить
когда на карте
горит гаити
кто автор смерти
и нашей мнимой
над ней победы
 

попытка оптики

 
приснилась староместская а сам
как бы стою на траверсе орлоя
меж ним и тем кто видит это все
со стороны целетне тем кто спит
туристская братва само собой
увековечивает дигитально
но из живых я все же там один
приклеенный подошвами к брусчатке
а не свидетель дремлющий вдали
не тот который смотрит или спит
трещат цифровики от их стараний
но прорези воздушные черны
в мозгу жгуты порожних расстояний
звенят как выстрел как полет пчелы
 
 
или наоборот приснилось мне
что это он лежит в заморском квинсе
а сам стою на площади и сплю
но стало быть в затылке есть глаза
раз так часы отлично различимы
песочные в костлявых пальцах смерти
дублоны у еврея в узелке
трескучие цифровики туристов
у смерти череп чей-нибудь знакомый
он может быть мой собственный законный
но я его не видел никогда
 
 
когда тысячелетняя вода
сошла в две тысячи втором жена
однажды вышла в карлине ошибкой
метро уже открыли но дома
все в трещинах и в иле пустовали
там было тускло как в конце времен
на улицах истлевшие шкафы
случайный слесарь или мародер
фантомный растворялся в подпространстве
есть выстрелы но пуль на трассе нет
пчела обман но каждый дюйм жужжанье
и черная чей череп на плечах
спит на посту с песочными часами
с песчинками рабочими внутри
квантующими числа дней а сами
мы даже и не жили посмотри
 
 
приснилось мне что снюсь но не себе
и видимо совсем не я поскольку
свидетели всему отнюдь не мы
а цифровые фотоаппараты
в которых жизнь взаимно отражаясь
иллюзию себя притворно длит
на свете нет не только демиурга
но и всего творения а есть
взаимный сон на смежных площадях
в котором направление зависит
от символа и заданных условий
от могендовида и пентаграммы
от мастерка и молота в серпе
есть инструмент но кисть руки истлела
есть стереоскопическая миля
вдоль влтавы невъебенная краса
там тынской богородицы два шпиля
как скальпели в слепые небеса
 

«кожа ли в пролежнях лет или ребра грубы…»

 
кожа ли в пролежнях лет или ребра грубы
сыпью стожар обложило к закату губы
сердце как кролик в сытой грустит змее
просекой света сны ковыляют криво
первый с кремнем и кресалом сиречь огниво
пламя его в зените зола на земле
 
 
скоро четвертый день немоты и жара
чья-то в потемках на коже ладонь лежала
тумбочка ручка ключ в хрипоте дверной
челюсти вспять уже отворить не смея
встать навестить в жестяном фюзеляже змея
сердце с ушами которое было мной
 
 
ночь заточит но случайные звезды света
под черепными балками носит где-то
тень сколопендрой сползшая со стола
рыбьим хребтом по спине пролегала вроде
аэрозоль этих зим шипит в пищеводе
снег под ступнями уголь гель и зола
 
 
там где вязанка глаз со стропил свисала
первый в шеренге искра с его кресала
в кроличий трупик испепеляя в нем
сектор загрузки файлы разлук и пряжу
лжи и тщету обещаний вминая в сажу
крикнешь огня и тотчас придут с огнем
 

неправильные собаки

 
правда что раз уж мы сюда рождены
значит проекты кем-то утверждены
но изучите сами хоть свет в окошке
сверьте со всем что нам твердили о мраке
все наизнанку они обманули нас
это же ходят ненастоящие кошки
это совсем неправильные собаки
а про людей я лучше не в этот раз
 
 
сядь и подумай откуда мы здесь оказались
разве мы им на свете жить обязались
ухо во лбу а внизу ни ноздрей ни рта
кошки такими решительно не бывают
жесты их и ужимки нас убивают
и у собак совершенно внешность не та
 
 
вспомни навскидку наши оригиналы
так ли уж мы земноводны и шестипалы
гибче ли в черном хитине головогрудь
станешь печалиться вывинчен из патрона
вообрази себе вечных кошек платона
тех же собак но ярких и быстрых как ртуть
 
 
кто проверял лицевые счета творенья
в наших словах неграмотные ударенья
грубые морды аж в жабрах вскипает злость
кошек ли верный дизайн проморгали где-то
ненастоящие все и неаутентично это
что ли собак поточнее у них не нашлось
 

седьмая судьба

 
о любимой седьмой уцелевшие шесть говорили
как снесли кладенцом и в латунном тазу отварили
 
 
мы-то шесть увернулись да с краю сестра оплошала
и безглазо в сражениях вражий штандарт украшала
 
 
раньше проще жилось большинством все вопросы решали
если мнения врозь разногласия нам не мешали
 
 
если надвое нас разводила упрямая гордость
за премудрой седьмой сохранялся решающий голос
 
 
нынче сиднем на месте сидим с голодухи опухли
и не можем придумать куда нам на север на юг ли
 
 
чтобы там огнедышащей жизни испробовать снова
в этом мире где всем одиноко и так безголово
 
 
так мы четные шесть ни за что пропадаем впустую
что пожалуй возьми кладенец и снеси нам шестую
 
 
тут я взял узелок и покинул окрестности змея
безутешные шесть беспокоить в дальнейшем не смея
 
 
чтобы им не мешать в неподвижной от горя вселенной
тосковать о любимой седьмой о седьмой незабвенной
 

двенадцать

 
рассекал пески помечал года городами
истоптал чешую земную эльдад га-дани
побывал в краях где в небо врастает суша
где река-оберег горит по границам леви
уверял что правда что сам пришел из-за куша
на последней нередко воде и последнем хлебе
раньше с ним путешествовал ашера тучный отпрыск
но в котле каннибала выбыл на вечный отпуск
 
 
торговал чем придется а новости не в цене ли
все изгнанники живы твердил мы все уцелели
и куда бы детей завета судьба ни бросала
помни северных братьев пропавших списывать рано
мы ушли от меча и стрел тиглатпаласара
и манассия цел и ефрем и колено дана
все кого извергло на свет патриарха лоно
хвалят господа на золотых берегах гихона
 
 
и дивились такому странному гостю евреи
а эльдад умолял их дивитесь но поскорее
если справка нужна от гаона лады пишите
подтвердит гаон а не то от магога свора
на последний погром почему же вы не спешите
мы уже почти опоздали на место сбора
возвратимся в сион предстанем совместной доле
станем все двенадцать ждать машиаха что ли
 
 
но пока в вавилоне ярлык оформляли эльдаду
календарь проскочил какую-то важную дату
грохот гойских кирас и лязг сарацинских сабель
в палестине темно от пепла от крови жидко
весь от дана до беершевы вечный израиль
прозвенел и рассыпался в воздухе как снежинка
и в хазарских степях где гаснет в сумерки оклик
затерялся эльдад и его кругосветный ослик
 
 
мы еще понемногу блуждаем по этой суше
наши очи померкли наши сердца все глуше
в погребах закатаны на зиму помидоры
во дворе вколотили кол и коза по кругу
на погосте кадиш над гробиком рваной торы
и гефильте фиш в облаках косяками к югу
у костра в руинах стеклянные пальцы греешь
и скорее бы надо и знаешь что не успеешь
 

коридор

 
здесь ходил по коридору
очень старый человек
а теперь его не видно
потому что нет в живых
я наверное как этот
очень старый человек
если кто-нибудь заметит
что меня на свете нет
опирался на каталку
головы не поднимал
все ходил по коридору
а на улицу не мог
я живу в кирпичном доме
в трех минутах от метро
но из жителей соседних
я не знаю никого
всюду мусоропроводы
крысы быстрые смелы
человеческой работы
безуспешные следы
 
 
этот старец обреченный
не заглядывал в глаза
иногда он ездил в лифте
но не помнил этажа
а еще по коридору
в самой дальней из квартир
весь декабрь кричала птица
но теперь она молчит
я ходил по коридору
головы не поднимал
мне о чем-то говорили
ничего не понимал
у меня вообще проблемы
счеты вечные с собой
постоянные пробелы
между словом и судьбой
я живу в долине жажды
здесь не так уж и смешно
как мы думали однажды
как вам в голову пришло
 
 
здесь ходил по коридору
а теперь его не видно
если кто-нибудь заметит
опирался на каталку
я живу в кирпичном доме
всюду мусоропроводы
иногда он ездил в лифте
весь декабрь кричала птица
мне о чем-то говорили
у меня вообще проблемы
я живу в долине жажды
здесь подобен помидору
неживой как чебурек
все ходил по коридору
очень старый человек
мы живем в огромном доме
и в упор не видим зла
притерпелись к этой доле
а на улицу нельзя
 

«я оставался а ты уезжала…»

 
я оставался а ты уезжала
черная полночь на липах лежала
с фланга крикливому поезду вслед
рос в рукаве у смотрителя свет
 
 
я напросился а ты понимала
чью накануне судьбу поломала
петли сюжетные клоун в конце
с вилкой в петлице и фейсом в яйце
 
 
рижское с хлопьями хек порционный
весь поминальный фуршет станционный
в месте где навзничь упала страна
ночь расставанья вступала в права
 
 
там за плутоном где мчишься одна ты
зрение тычется в координаты
сыпь персеид леонидов орда
пристален блеск роговица тверда
 
 
щучье чудовище звезды глотает
в точке на карте где нас не хватает
долгий дозор в кумаче голова
свет источающий из рукава
 

«ненужный шахматный урок…»

 
ненужный шахматный урок
апрель снаружи
из детворы один игрок
гораздо хуже
 
 
он лихо жертвовал ферзя
еще в начале
не понимая что нельзя
а все молчали
 
 
мусоровоз въезжал во двор
ведро на вынос
другие выросли с тех пор
один не вырос
 
 
от рифмы пил и топора
мужской и женской
кренили кроны тополя
над этой жертвой
 
 
над тем кто хуже всех играл
со всеми вместе
и в миттельшпиле умирал
в моем подъезде
 
 
но жил наверное не зря
однажды к лету
отдав им все когда нельзя
но больше нету
 

электрическая лирическая

 
город вывернут нутром
искры шустрые в системе
на шкафу в коробке гром
вместе с молниями всеми
если спутник пассажир
втайне руку положил
на колено пассажирки
бурно дрогнули поджилки
 
 
этот грохот и весна
бередят как спектром призма
всех лягушек естества
гонит сила гальванизма
по бокам возникнут ушки
если отпустить лягушке
лет немалое число
вспухнет мозга вещество
 
 
уходя в свое метро
навостри на резкость уши
как устроено хитро
электричество снаружи
обесточат встрепенемся
в рой родительский вернемся
головастики мои
луж бумажные бои
 
 
робот родом из камней
жизнь из воздуха берется
со всех ног стремятся к ней
сколопендра и березка
город-оборотень длится
луноходов лисьи лица
жить на свете не смешно
много времени прошло
 

сон с обнаженной натурой

 
приснилась мне голая девушка n
мираж из космической пыли
плохих не заметил я в ней перемен
хорошие кажется были
 
 
она неохотно водилась со мной
мы виделись редко и мало
вот только одежды на ней ни одной
а что под одеждой совпало
 
 
зачем на излете удушливых дней
с обратного берега леты
внезапная грудь оказалась на ней
и все остальные предметы
 
 
вот спишь себе скажем внутри тишина
уже насмотрелись всего мы
как вдруг эта n на рассвете пришла
и сбила мозги с аксиомы
 
 
среди беспросветного снега в окне
когда на будильнике девять
зачем она голой является мне
и что с ней прикажете делать
 
 
исторгну сознанье из сна как блесну
над кофе склонюсь и газетой
и впредь хоть убей никогда не засну
назло этой n неодетой
 
 
душа безутешна хоть свет не туши
раз телом тщеславно гордимся
и если мы мертвые так хороши
на что мы живые годимся
а если мы точно лишь копоть и слизь
 
 
оставь меня призрак в покое
такое пожалуйста больше на снись
а что-нибудь снись не такое
оставь испаряться в последнем огне
где в горле у времени кость я
а мнимое тело покойник вполне
и вся его голая гостья
 

чаепитие в конце тоннеля

 
пришел управляющий с чайником чая
и долго молчал на вопрос отвечая
касался возможных чувствительных тем
а чай на столе не кончался меж тем
 
 
гадал я водя по столешнице пальцем
зачем я в конце притворился китайцем
хозяин смеялся держась за бока
но чая обоим хватало пока
 
 
миндальный побег за окошком качался
свеча догорала но чай не кончался
ручей измельчал но на четверть подрос
в нем месяц с тех пор как я задал вопрос
 
 
был горд управляющий горным именьем
заваривать чай благородным уменьем
а я из последних поддакивал сил
пока не забыли о чем я спросил
 
 
в краю куда тени отпущены наши
мы все персонажи из нежной гуаши
нам нет кроме плесени в мире угроз
где смерть не ответ но и жизнь не вопрос
 
 
он понял похоже что я из россии
но стол убирали и чай уносили
а мы тосковали в компании крыс
и каждый китайские палочки грыз
 

ландшафт с чайками

 
тишины прошу и тени я
где трава топорщит усики
линзы лопнули от чтения
запеклись мозги от музыки
 
 
знать дает себя старение
годы прожитые попусту
и такое настроение
как от опозданья к поезду
 
 
на бегу лоснится лысина
грудь с волосиками чахлыми
пот блестит на морде бисерно
серебрятся брови чайками
 
 
надо больше жить растительно
без вот этой вашей мистики
дубу голым быть простительно
если облетели листики
 
 
а не то стоишь тут в тапочках
с огурцом в зубах надкушенным
и вагон в прощальных лампочках
уезжает вместе с ужином