Текст книги "Записки аэронавта (сборник)"

вечером

 
вносим светильники в дом собираем в саду котят
бедные крошки скоро стервятники прилетят
 
 
золото кость зола в сторожевых кострах
запах острее ночные цветы источают страх
 
 
меры не знали в вине прозевали за лютней страду
скудные злаки овина робость котят в саду
 
 
прошлый в желудках иссяк а ведь тучный был урожай
но не отвадить треклятых чем им ни угрожай
 
 
пал с погремушкой на горке ангел глухонемой
всех сосчитали цветы бы тоже созвать домой
 
 
первые сумерки смрада серые перья с небес
был я любимец с песней теперь я без
 
 
рухнул в сенях светильник всю опалил седину
в воздухе свист постепенные крылья гасят луну
 
 
лаковый глобус глаза подернут дырами тьмы
бедные наши котята бедные мы
 

женщина из которой улетели все птицы

 
ее нашли изубранной в шелка
вся в стилизованных чижах пижама
и пепельная в руслах слез щека
прощальному молчанью не мешала
 
 
еще над ней атласный полог вис
точнее даже паланкин не полог
созвездия обрушенные вниз
и поручни чей узкий путь недолог
 
 
нет лучше не об этом но тогда
окрестный стыд словами нарисуем
где жадно ждет опарышей толпа
и всех червей чей вид неописуем
 
 
ночное средоточие теней
из-под ресниц землистый выплеск пены
храм пустоты в котором нет теперь
крылатых горл что нам однажды пели
 
 
пока в руке притворный кубок тверд
в котором тризны отзвуки сольются
давайте пить за этот павший форт
и устоявшие что не сдаются
 
 
одна печаль в уме одна беда
что может быть душа утраты мнимой
не птицей человеческой была
а полуящерицей полурыбой
 

«в стороне где в замученных песнях…»

 
в стороне где в замученных песнях
славен главный гонитель пурги
пассажиры похожи на прежних
повстречавшихся раньше в пути
 
 
мимо тундра гробами горбата
вот и виснешь а спину прогни
на оконном ремне как когда-то
помнишь были такие ремни
 
 
и такая была суматоха
что в дверях защемило пальто
и авоську ты помнишь алеха
неужели забуду а то
 
 
что с мимозами ужаса гаже
чье-то чмо в габардине пришло
там сегодня не насрано даже
это марта восьмое число
 
 
там у женщин кровавые жилки
на цветной роговице видны
пассажирки пропущенной жизни
это март это месяц войны
 
 
повинуясь надсадному эху
ледяная по роже крупа
и куда же я господи еду
даже если не боже куда
 

«ночь в кирпичном горле колом…»

 
ночь в кирпичном горле колом
проходные дворы ходы
ртутно рдеют в глазной пролом
автоматы мертвой воды
 
 
ни души вокруг ни мента
ставни заперты на винты
в автоматах вода мертва
в ней зрачки твои не видны
 
 
где косили во рту траву
там из десен острей стерня
гуще алая соль во рву
чем в желудке глоток стекла
 
 
время мертвую воду пить
оловянную рыбу грызть
волочить свою немочь в нить
костяную расправив кисть
 
 
сколько страсти на сны ни трать
как ни вейся струя тонка
от ладони не отодрать
ни копейки ни пятака
 

клубок и прялка

 
это с брустверов блядь горсовета ракурс такой
чей портфель с недожеванной алгеброй мой или витин
это мать в гастроном на свиданье с потной толпой
но в отъезде отец моему отъезду не виден
опознал бы его если скоро внизу парад
по симметрии звезд и фуражки серого верха
если весело всем транспаранты вовсю парят
там висело сто лет миру мир и с подлинным верно
отслужившему миру сложившему в стог сердца
вместе с алгеброй всмятку и сразу отъезд отца
 
 
там где соки и воды висело что саду цвесть
и цвело бы как миленькое хули не поливали
там в портфеле карбид историчке страшная месть
и расплющенный гвоздь и заначенный рубль в пенале
мы и сами цвели словно грузди в саду таком
радиатор в подъезде для секса и двор с грачами
мы построили парусный как парфенон обком
чтобы господу было на чем отдыхать очами
то откусит от ночи господь то от дня отъест
то отлучка в булочную то вообще отъезд
 
 
я над городом висну не ведая отчего
золотая коса наотвес а душа в темнице
у меня в тылу на три четверти небо черно
если три с половиной четверти в единице
тут бывало с горынычем в парке один на один
после чмок царевну и вмиг обернется жабой
витязь в луже в дугу погляди лежит нелюдим
там где соки и воды но ведь не от них пожалуй
сколько раз во сне на косе вертикально вис
столько раз на постель в тоске опускался вниз
 
 
ты теперь как театр только сцена внутри тебя
но темно и куда ни сунься в занавес мордой
это кажется жизнью но прежняя жизнь текла
а другая промерзла насквозь и осталась твердой
возвращается с прялкой мать и отец с клубком
вот умрем все вместе и примемся жить как жили
здесь проспекты из яшмы из халцедона обком
многослойный сон сколько дыр уместилось в шиле
с минарета господь распыляет дуст в небеса
до земли висит золотая его коса
 

кем быть

 
к чему ли нам простора чистота
весенняя уборка роговицы
и под пернатой ивой у моста
со стиркой в старину отроковицы
 
 
семь судеб в ночь она связала нам
аж пряжа в фарш изжалила фаланги
пока стекало время по стволам
столетий и луна спала на лавке
 
 
стекло и есть но ты прости сестра
что миновали место приземленья
когда страна раскинулась пестра
и островов разорванные звенья
 
 
стекло и соль и сажа и смола
твоя земля мы оборотни кроме
одной внизу но если ты смогла
мы семеро такой не стоим крови
 
 
кому ни кинь крапивы на крыло
для тяготения скелеты хрупки
одной любви пожизненной клеймо
и нежных рук сожженные обрубки
 
 
кто жертвой уз теченье отмерял
ночных небес травы не ладит к перьям
к чужому ложу и другим дверям
вернутся в срок отроковицы с пеньем
 
 
на сердце власянице не налезть
здесь в северном тысячеверстном чуде
мы лебеди какие ни на есть
и на заре уже давно не люди
 

«в горле сгустится голос…»

 
в горле сгустится голос
песня споется
нам ничего от песни
не остается
нищая жатва слуха
наша беда
мельница крика
ночь суеты и тряски
в пыль перетерла
голосовые связки
в небе черно от света
сажа бела
 
 
голосу слово
снова вступает соло
так трансцендентно слуху
так невесомо
все поправимо
если услышишь ты
звездные в воду
неисцелимы капли
с тусклой изнанки
как золотые карпы
мы открываем
и закрываем
рты
 

голоса

 
голоса в голове это чья у тебя на плечах
аварийный ремонт не проверена после примерки
будто ветхие духи толпой на последний причал
но впечатаны в череп навечно и в нем не померкли
 
 
и окно на задвижку и дверь норовил на засов
запивал вопреки истечению срока таблетки
но живому не скрыться от мертвых своих голосов
как в светелке от пятен стенных после спешной побелки
 
 
здесь на свете пространство для слов и нужда велика
для подробных доклады для пламенных реплик заборы
но когда голова не прошла у врачей отк
то сама изнутри затевает со мной разговоры
 
 
так случится с любым если памятью ум повредит
вхолостую молитва печаль твоя незачем отче
там одни о любви убеди что любовь победит
и любовь убеждает как может но ненависть громче
 
 
даже в зеркале рябь на висках как мерцает стекло
одеяло в клубок и во сне начинается снова
голоса полбеды но молчащий страшнее всего
с голосами управимся но о молчащем ни слова
 
 
я теперь после смерти наверное стану таким
не из тех в простыне примитивно жующих мякину
а молчащим прозрачным насквозь если скажешь покинь
промолчу как получится и никогда не покину
 

ночные нивхи

 
внутри тумана где маяк орет
весь мокр до нитки
живет необнаруженный народ
ночные нивхи
 
 
оттуда к нам не вырвутся огни
и люди тоже
похоже нивхи все-таки они
в моржовой коже
 
 
туман сворачивает вспять сигнал
сюда не слышно
я сам бы ничего о них не знал
случайно вышло
 
 
я сплю во сне их судьбы мне ясны
все правда или
на что бы мы годились если б сны
обманом были
 
 
там из-под ног кончается земля
а небо схоже
с небытием но им уснуть нельзя
ночные все же
 
 
они живут где если видит глаз
и если глаз нет
пространство прерывается как раз
и время гаснет
 
 
хоть распинай пророка на кресте
хоть камень ешь ты
там люди есть но как у нас везде
там нет надежды
 

из книги «онтологические напевы»

пиктограммы

 
был в хлам в стратосфере но ближе к снижению ожил
в центральную рысью и груз на ура растаможил
врачуя похмелье в гостинице выпил с одним
и вышел на двор и пустая страна перед ним
 
 
он видит безлюдье на ржавой земле ни травинки
латунное небо с бесплатным набором планет
с ворот космодрома где створок снесло половинки
слепое табло извещает что вылетов нет
 
 
он здешних кровей на капотнинском обе могилы
покуда судьба в кругосветную с мест не смела
нашарить бы номер на тусклом квадрате мобилы
но там пиктограммы в зрачки нелюдские слова
 
 
обратно под кровлю отеля где медленно между
пилонами вход мельтешит круговыми дверьми
а память трусливо скулит об оставьте надежду
какую надежду он верку оставил в перми
 
 
задраена дверь над толчком вентиляции дыры
подушкой стакан с умывальника в сумке еду
он здесь с образцами продукции вез сувениры
теперь распакует и все остается ему
 
 
он выпьет сперва на столе аккуратно расставит
фарфоровых кошек драконов слоновой кости
стекло подморозило больше оно не растает
прощай за порталом надежда и верка прости
 

холмы

 
счет меняется в пользу умерших
нас дождаться живьем не умевших
на земле безымянной холмы
а когда-нибудь были как мы
 
 
там внизу населенье пылится
чьи навек бесполезные лица
никому не любимы из нас
ни единого подвиг не спас
 
 
может быть у творенья в наборе
ограничен запас вещества
и подземным любимым на горе
мы все те же что были сперва
 
 
если странствуем с внутренним слепком
от которого сердцу беда
но в надгробном затмении светлом
образца не найдем никогда
 
 
я лицом твоим бредил с пеленок
очертаньем ланит и чела
а покойного тела потомок
сквозь тебя просочился вчера
 
 
отчего мы укрыты сугробом
поколением всем наповал
чтоб живой неживому за гробом
равнодушную весть подавал
 
 
ни любви за холмами побега
и в зрачке на закате ни зги
ни к чему им такая победа
стисни зубы и мертвым не лги
 

«побеги ртутных вен все с просинью виски…»

 
побеги ртутных вен все с просинью виски
покойникам с лихвой подвержены законы
тем упырям чьи голоса в мозгу резки
и незнакомы
 
 
подписаны на семь десятков доз зимы
в акрополь копоти с таким утесом возле
где раньше скит стоял и разве в нем не мы
все зимы мерзли
 
 
теперь кто умерли трахейный хрип трубы
воспитанникам снов и стайерам саванны
последняя страна в которой и гробы
обетованны
 
 
кто первым ступит прочь пускай погасит свет
там за пределами и полночь не свеча им
мы остающиеся есть он или нет
не различаем
 

островитянка

i

 
время в голове вяло вьется дымом
день проспишь под кронами в тесной ванне
дня как не было привыкаешь к дырам
в чередованье
 
 
суток и когда раб неторопливый
вывалит на столике фрукты кучей
в лунный циферблат запускаешь сливой
в контур летучей
 
 
мыши здесь вообще из земных животных
то что пресмыкается и летает
мелочь занесенная ветром вот их
и не хватает
 
 
тень материка не достигнет марта
и потом на убыль бореев песни
здесь тебе не корсика и не мальта
тесно и если
 
 
штиль и на флагштоке увянет вымпел
выбеленная в кость в отливе планка
спустится в долину хоть сам не видел
островитянка
 

ii

 
я сюда не сослан но сон на листьях
липы плотен всплыл в нем и оказался
рядом с той к кому и в укромных мыслях
не прикасался
 
 
в жестяном суденышке как найденыш
острова на склоне прощальной мили
если шквал нашлет без воды утонешь
в воздухе или
 
 
здесь заранее стерегла и пусть ей
осень гостья не прекословит лето
я ли не острей остальных присутствий
чувствую это
 
 
даже соглядатай ненастоящий
прочь исторгнут римом или китаем
есть островитянка иначе спящий
необитаем
 
 
обреченные умирают слаще
смерти нежные примеряя лица
собирает раб ежевику в чаще
раб не боится
 

iii

 
время тоже море и чувство то же
что у тонущего у каждой твари
водоросли бережные по коже
жабры едва ли
 
 
приплыла однажды большая рыба
спал еще но в веках прорезал щель я
капсула в желудке письмо из рима
милость прощенья
 
 
плаваю в корыте но мокр от пота
кто сойдет в долину ко мне такому
отдых это гибель любовь работа
даже к фантому
 
 
липы липнут к небу луна ни с места
шелохнула воздух пришла без слова
остров это область где яви тесно
выспаться снова
 
 
отошлю раба за грибами в горы
римлянин-шмимлянин да хоть китаец
надо мной в саду завершают годы
медленный танец
 

«где постриг приняла и канула в русалки…»

 
где постриг приняла и канула в русалки
умалчивая ночь стеклянный сея смех
иссяк в сухой листве на дачном полустанке
источник ласточек и чаепитий всех
 
 
я протяну во тьму редеющую руку
чтоб кружево костей сквозняк луны продул
тогда мы были кто пособия друг другу
по арифметике как подглядел катулл
 
 
я тело выведу на пряничную площадь
что и к полуночи печалью не полна
до чьей грудной черты где ласточка на ощупь
или не ласточка но бьется как она
 
 
в лесу среди его густых растений пестрых
серп из-под синего наката молодой
стрекает усмотрев кто принимает постриг
с прельстительным хвостом для правды под водой
 
 
пускай бы вспомнила и всплыть сюда хотела
что чай вскипел и мчат паучьи поезда
из горних гнезд звездой по глобусу но тела
теперь не трогает а ласточек всегда
 
 
я первый вред воде и сам веслом табаню
по клеткам кафеля вдоль плесени скребя
там было правильно про пауков и баню
что отключили кран и стыдно без тебя
 
 
так стены стиснуты и времена проворны
чешуйницы в щелях в мозгу крестовики
с их пыльным неводом и если жест с платформы
то все равно уже невидимой руки
 

«прячемся на ночь ульи на ключ запираем…»

 
прячемся на ночь ульи на ключ запираем
день предоставит свой невеликий срок
мир это мед который мы собираем
пусть не погибнет все что мы жили впрок
 
 
в воздух стремимся путь пролагаем сами
речь очевидна там где черна черта
мы для того едим этот свет глазами
чтобы словами всем сиял изо рта
 
 
радиус стиснут сном в острие спирали
время в конце точнее сочтет число
но не забудем как мы тогда собирали
жизни в раю золотое все вещество
 
 
гибель крылата господи горький боже
с грунтом сольется сбитый любовью влет
мира так мало ночи гораздо больше
все утешенье собранный за день мед
 
 
скоро нас всех не станет и время мимо
речь медосбор а на свете не быть легко
только глоток навеки меда и мира
большему пчел ничему не учил никто
 

корпускулярно-волновое

 
на совести гиря на темени глаз
до сфинктера взглядом пронзающий враз
рейсфедер в руке в рукаве ватерпас
родитель всемирному диву
гефест ли в мозгу громыхает хромой
улисса нептун не пускает домой
а волны бегут от винта за кормой
под острым углом к нарративу
 
 
раскинулось море и мирно шуршит
не лыком и наш путешественник шит
туда где маслины растут и самшит
стремясь за увертливой сушей
но гнев августейшей старухи самой
годами не шлет ему ветер прямой
а волны бегут от винта за кормой
к чему тебе волны послушай
 
 
вот снова с рейсфедером сверху возник
истерзанных зноем мозгов истопник
он знает все беды внизу из-за книг
но ум капитану не велен
где шквалом сдувает рассудка слои
у смертных одни предрассудки свои
ученый внутри не хитрее свиньи
хоть будь он еврей или эллин
 
 
кто чачу античную гнал из точил
кто фрукт преткновенья блуднице вручил
не так поступает как вечно учил
ильич листригонов с тачанки
не он ли рейсфедером тучи зажег
и в сущности жидомасонский божок
а сам с женихами садился в кружок
вокруг симпатичной гречанки
 
 
так просто историю сном охватив
убогую похоть впихнуть в нарратив
пока взгромоздившись на шаткий штатив
шальной нивелир прободает
всю местность сквозь сфинктер лучами журча
в окошке семейная меркнет свеча
а радиоволны бегут от ключа
и мысль в голове пропадает
 

дочь гастарбайтера

 
птицы поют на иностранном языке
мы не слушаем когда говорят не с нами
деревья растут несмотря на то
что их никогда не любили родители
деревья не поют а птицы плодоносят
иначе но сходства между ними больше
чем между ними и нами
и они мирятся с этой разницей
которую мы толкуем в свою пользу
 
 
с нами говорит учительница
она говорит на неизвестном языке
но мы неизвестные дети нас научили
в классе на краю последнего континента
эта учительница делает вид что интересуется
кем мы будем когда вырастем
было бы странно если бы она спросила
деревья но никому не приходит в голову
 
 
континент истекает и в окне
мы видим свет адресованный деревьям
а не тот который нам предписали
птицы поют на иностранном языке
потому что каждый язык иностранный
если сравнить со всеми остальными
 
 
самая глупая девочка в классе
втайне знает что не будет никем кроме
той какая уже оказалась сама по себе
но в этом предосудительно признаться
при всех ей уже намекали про птиц
которых она не хватает с неба и может быть
она вообще тут дочь гастарбайтера
 
 
человеческие дети сидят в классе
и учатся не думать о времени когда
они окажутся чижами и шелковицами
когда вымученный учительницей вопрос
встанет в непредвиденном смысле
только предвиденные смыслы безопасны
этот континент последний но от нас скрыли
это чужой свет но мы не заметили
 

лесопотамия

 
на площади где взгляд скулит от зноя
впадая устьем северным в тоску
нам растаможат небо нарезное
на каждого по острому куску
 
 
дрожать ему в клешнях не утешая
подобно злому зеркалу без дна
но с птичьим зайчиком кому большая
позволена до глаз голубизна
 
 
и девушки сплошные комсомолки
сбиваясь в многобедрую гурьбу
подносят неумелые осколки
в полупоклоне к флагу и гербу
 
 
а сзади лес подробности потери
пути откуда выводкам своим
таскают механические звери
мышей и мошек с боем часовым
 
 
у неба здесь особенное свойство
в нем бога нет хоть вспять слюной слепи
лес цел но в нем животному расстройство
енотовое заячье терпи
 
 
когда спадает комсомольский гомон
страна лесопотамия пуста
и только мозг своих чудовищ полон
горящих экскурсанту из куста
 

«я родился другим а не этим…»

 
я родился другим а не этим
но не стал объяснять и меня
приравняв к человеческим детям
воспитала чужая родня
 
 
лучшей яви не ведая кроме
сна и в нем благодарно сопя
я не знал что не тот я по крови
за кого принимаю себя
 
 
может быть лишь последнюю бездну
рассекая артритной стопой
ухитрюсь перед тем как исчезну
очутиться тем самым собой
 
 
в ком сгорают как в кратере птицы
сочиненного смысла слои
и фасеточный мрак роговицы
обнажает секреты свои
 

офелия

 
кантовали коряги стрекали реку шестом
где двухтактное сердце в гусиной ежилось коже
а устали когда перестали часу в шестом
и рысцой в гастроном ведь живые и зябко все же
незадачливы ангелы в синих трусах навзрыд
и молчок с парапета уклейка или трава я
без понятия кто у них в тухлой воде зарыт
то ли к берегу вниз то ли прочь подождать трамвая
не осмотришься горестно в городе по сторонам
чтобы с описью сверить кого не достало нам
 
 
было время к закрытию тех интересных мест
где за трешник судьба фасовала в стекло нирвану
наш советский сатурн без нирваны детей не ест
только с ордером если и к черному в ночь рыдвану
но и честные вскачь встрепенутся и в те часы
невезучи с лихвой кто с копыт в водоем в россии
может это была невъебенной вообще красы
кто-нибудь неглиже и с ногами бризантной силы
на контроле таких привечает священный дух
инженер человечьих туш и небесный отчим
он такой же как люди трусы и майка на двух
заскорузлых от пота бретельках но добрый впрочем
любы мертвые доброму мокрые не претят
и спасательный взвод из двенадцати негритят
 
 
на смоленской площади ночью кончины той
мы стояли стеной и о выбывших не жалели
я тем более за избежавшей воды четой
обонял природу без шипра или шанели
всю минувшую пропасть где радость была редка
просидишь с монитором живописуя нравы
перегородила дорогу твоя река
за которую нам не выдумать переправы
где ступала на хлипкий как вздох соловья настил
дорогая нога и с тех пор не жилец на свете
хорошо что отчим который легко простил
перебои в статистике зябкие смерти эти
хорошо что все-таки добрый который спас
сорок тысяч в очереди сорок тысяч нас
 

«прозрачно вьется паутина…»

 
прозрачно вьется паутина
и жизнь движения полна
не ровен час меня кретина
недосчитается она
 
 
как будет жаль мгновений вялых
что ел всегда и длинно спал
что жил в коротких интервалах
а мог бы чаще но не стал
 
 
здесь время вспучится как тесто
на черной чешуе земной
и будет в нем пустое место
уже не занятое мной
 
 
у круч кидрона на поверке
пузырь в кромешной тишине
другому трупу не по мерке
но и без надобности мне
 

«шесть лет плашмя а на седьмой с утра…»

 
шесть лет плашмя а на седьмой с утра
как выгравировала в мышцах память
учись ходить сказала медсестра
послушался и стал учиться падать
 
 
маршрута метр не по зубам второй
но стисни и по хлипким спинкам коек
как ас в дыму на бреющем порой
вдоль фюзеляжей лидок или колек
 
 
не одолел попробовать опять
еще рывок и снова в штопор вроде
ходить впервые это как летать
но не во сне а при честном народе
 
 
была палата слишком широка
и с пола подметенного опрятно
снимали деликатно как жука
перевернут и я взлечу обратно
 
 
я понимал что надо жить спеша
лицом вперед на то и ног не две ли
как вертикален мир ликуй душа
а где стена то в ней бывают двери
 
 
врезался в стулья застревал в углу
где плавилась чужих обломков груда
и вот иду покуда не умру
я помню вас я не забыл откуда
 

в зеркале

 
в стекле заматерелый дед
добычу молодую
в таверну тащит на обед
гляжу и негодую
 
 
топырит грудь слюнявит лесть
пиджак в разводах пятен
себе какому ни на есть
я сильно неприятен
 
 
и я себя который он
здесь липнет к женским детям
ловлю на том что возмущен
существованьем этим
 
 
уж лучше мне не быть вообще
до гробовой разлуки
чем ртом измазанным в борще
выть издавая звуки
 
 
напрасно старчеству почет
практиковали предки
когда из многих дыр течет
и в тыкве мысли редки
 
 
когда бы старец был не мной
добытчик этой дочки
я зренья может быть иной
придерживался б точки
 
 
но этот слишком уж знаком
его при всей осанке
держал бы строго под замком
на гречке и овсянке