Текст книги "Пиковая дама сузит глазки"

Сережа следил за рукой учителя, и страшилище на его глазах превращалось в красивую и, главное, как настоящую посудину, которую хоть сейчас бери в руки и иди с ней к молочнице тете Кате, продававшей молоко из алюминиевых фляг прямо на улице.

– А я вот… – Таня положила на Сережины колени ворох ватманских чертежных листов.

Метелин стал перебирать их. Везде были нарисованы дома. Самые разные. Иногда многоэтажные, даже небоскребы попадались, но по большей части – одно-двухэтажные особнячки и коттеджи. Одни были похожи на корабли, покачивавшиеся неподалеку от берега, другие – на морские раковины. Третьи и вообще поражали какими-то причудливо-фантастическими формами. Встречались в этом бумажном ворохе и этюды с изображением старинных зданий и узких средневековых улочек.

– Это Старый Таллин. – пояснила Таня. – Мы там отдыхали. Там так здорово! Оттуда все и началось. Я полюбила рисовать дома и свои стала придумывать.

Дома на бумаге выглядели совсем настоящими. Внешним их видом Иванова не ограничивалась. Немало было в ее рисунках интерьеров со всем внутренним убранством: мебелью, бытовой техникой, различными предметами домашнего обихода и уюта. Они тоже были выписаны и прорисованы так, что, казалось, при желании до них можно дотронуться рукой.

Да, отметил про себя с завистью Метелин, рисовала Иванова прекрасно! И не просто рисовала. Она фантазировала. В ее рисунках то и дело проявлялось что-то такое, чего Сережа ни на городских улицах, ни в журналах архитектурных никогда не видел. В каждом из ее коттеджей и особнячков была своя особинка, изюминка, но каждый чем-то – изящностью ли очертаний, воздушной легкостью, теплым ли радостным светом, его наполняющим, – походил на свою создательницу. Во всяком случае, Метелину, вглядывавшемуся сейчас в глазницы различных по конфигурации окон Таниных домов, казалось, что вот-вот брызнут они снопами золотистых искорок.

От всего этого рисовального великолепия Метелин прижух. Но Иванова не дала ему окончательно впасть в уныние.

– Ты научишься рисовать, – сказала она, – обязательно научишься. В изостудию запишись. А хочешь – я с тобой буду заниматься?

Такому предложению Метелин было обрадовался, но тут раздался звонок в квартирную дверь, и через минуту на пороге Таниной комнаты появилась очень похожая на нее женщина.

– У нас, кажется, гости? – услышал Метелин ее сочный, низковатый грудной голос, который еще больше добавлял сходства с дочерью.

– Это Сережа Метелин из нашего класса, – представила Таня.

– Здравствуйте, – тихо поздоровался Сережа и невольно поежился под строгим взглядом Таниной мамы. Теплых золотистых искорок в нем не было.

– Хотя бы чаем гостя напоила, – укоризненно покачала головой Марьяна Николаевна, Танина мама.

– Ой, мы тут заговорились, я совсем и забыла! – воскликнула в оправдание Таня…

…Марьяна Николаевна в юности своей была, наверное, вылитая Таня, подумал Метелин, ерзая на диване. А сейчас и Татьяна уже в том ее, матери, возрасте. Только выглядит моложавей да импозантней. И без материнской суровости…

Впрочем, суровость Марьяны Николаевны была скорее внешней. Во всяком случае, Сережа Метелин на себе суровости ее в дальнейшем не ощущал, хотя бывать у Ивановых с тех пор стал нередко. К его появлениям Марьяна Николаевна относилась вполне благосклонно. И даже, по словам Тани, назвала его приличным скромным мальчиком.

Лучше б не называла никак! Этим определением она как бы ставила Сережу в общий безликий ряд, который Тане всегда был скушен, где находиться она не желала и предпочитала тех, кто из него так или иначе выделялся, выламывался. И не обязательно умом, талантом, внешними ли данными. Ее притягивало все неординарное. В чем оно выражалось, для Ивановой не имело фактически никакого значения. Ей подчас достаточно было лишь штриха, намека на неординарность. Остальное дорисовывало ее воображение. Что, собственно, красноречиво подтверждали и рисунки ее домов-коттеджей, принимавших самые причудливые формы.

Сережа Метелин Танино внимание зацепил тоже тем, что поначалу не вписывался в привычный ряд ее одноклассников. Худой, неуклюжий, угловатый, смешной. В куцем пальтишке, коротковатых брюках. Да еще без варежек в мороз… Потом она стала ловить на себе его взгляды. Время настоящей любовной горячки еще не пришло, а оттого ощущение от них было необычно, свежо и волнующе. Еще раз Метелин удивил Иванову увлечением архитектурой. И не столько даже самим фактом сходства их интересов, сколько тем, что при этом он совершенно не умеет рисовать. Продолжай Сережа ее удивлять чем-то и дальше в том же духе, возможно бы, их отношения и не зашли в тупик…

Но это сейчас, с дальней дистанции прожитых лет, легко так рассуждать, вздохнул Метелин, лежа на диване и глядя в потолок, а тогда до способности анализировать и себя, и других было еще как до Китая пешком.

…А тогда он просто упивался Ивановой. Как упивается томимый жаждой путник, припавший к долгожданному роднику. И готов был пить из него бесконечно, не осознавая, что родник может иссякнуть, что ему тоже нужно время для передышки и пополнения. Сережа, как тень, всюду следовал за Таней: провожал ее из школы домой, плелся за нею в изостудию, музыкальную школу, просиживал часами у нее дома, вызывая неудовольствие младшей сестры, с которой у них как-то сразу не получилось контакта. Он ходил с Таней в филармонию, в театры, даже в музеи она его водила. Именно она, потому что обычно сам он предложить пойти куда-нибудь не мог. С одной стороны, стеснялся, да и не знал – куда, а с другой, если и знал, то ввиду постоянного отсутствия карманных денег купить билеты на двоих для него было всегда большой проблемой. Тане он в этом, конечно, не сознавался, но она и сама чувствовала, а потому просто ставила его перед фактом очередного культпохода, показывая приобретенные ею билеты. В классе их дружба не осталась незамеченной. Девчонки фыркали: чего это Иванова в нем нашла, но приходили к выводу, что это в ее стиле. Мальчишки и вовсе не вникали в их отношения, внутренне Иванову остерегаясь. Но все же ехидно посмеивались: таскается за ней, как привязанный.

А Метелин и рад бы, да уже ничего с собой поделать не мог. Любовный недуг одолевал его все сильнее.

Весна подкатывала к лету, на носу были экзамены, и Таня решительно сказала, подразумевая их свидания и самого Метелина, все больше становившегося ее тенью:

– Не отвлекайся! Тебе надо заниматься.

И она была права. Не имея способности все схватывать на лету, Сережа действительно должен был брать учебу усидчивостью.

Натура волевая и деятельная, Таня решительно отставила их встречи вне школы и пресекала все попытки провожать ее до дому. Категорически отвергла она и предложение заниматься вместе, сказав, что будут они мешать друг другу. Метелину осталось только смириться.

…И правильно сделала, мысленно похвалил ее сейчас Метелин, иначе завалил бы он тогда все экзамены…

…Сдать-то он их сдал, но потом свалился с температурой и проболел неделю. Из-за этого не смог пойти на вечер по поводу завершения восьмилетки, хотя очень хотел и мечтал о новых после него свиданиях с Ивановой.

А когда выздоровел, оказалось, что Тани нет в городе – как сообщила Валя Осипова, сначала погостит у бабушки, а потом отправится с родителями в Прибалтику, и раньше осени ждать ее не стоит.

Сережа впал в уныние. Не видеть Таню до осени казалось ему невыносимым. И он бы, наверное, засох от тоски, но получилось так, что особо скучать и тосковать ему не пришлось. Отец взял его с собой в рейс!..

Метелин-старший был речником: ходил механиком на большом теплоходе класса «река-море», бороздившем воды великой сибирской реки и даже выходившем в океан. Сережа давно упрашивал отца взять его с собой. Но тот лишь шутливо отмахивался: мол, пассажиров не берем. А тут после очередного рейса сам сказал: «Собирайся, в низовья, к Ледовитому пойдем. Я договорился, чтобы тебя матросом взяли».

И без мамы тут, конечно, не обошлось. Она была простым бухгалтером, но понимала и чувствовала людей очень хорошо. Своих детей – тем более. Поэтому вполне естественно мимо ее внимания Сережины страдания не ускользнули. Тем более что были они уже в той лихорадочной стадии, когда сегодня он готов был помчаться за Таней вслед, а завтра, наоборот, бросить школу только для того, чтобы выбросить Иванову из сердца вон. Не отказать было маме и во врожденном педагогическом чутье. Она не стала приставать к Сереже с расспросами, утешениями или назиданиями типа «не по себе дерево рубишь», а просто постаралась «переключить» сына на другую «волну».

В общем, в середине июня Сережа Метелин начал постигать все прелести жизни речника. Матросская работа, может быть, и не ахти какая сложная, но хватало ее всегда. Особенно уборка палубы доставала. Сережа ведром на тонком канатике-лине зачерпывал забортную воду, выплескивал ее перед собой и веревочной шваброй, похожей на конский хвост, привязанный к деревянной ручке, начинал драить палубу. Хвост извивался, сопротивлялся, его надо было укрощать, заставлять двигаться ровно и размеренно. Поначалу дрожали ноги, отваливались руки, но потом все это стало проходить и приходить ощущение наливающейся силы. В первые дни рейса Сережа после вахты валился пластом на свою шконку и засыпал мертвым сном, но уже через неделю мог подолгу любоваться у борта постоянно меняющимися пейзажами, от которых чем ближе к океану, тем больше захватывало дух. Река с каждым днем становилась шире, берега удалялись, пока не стали едва видимыми. Начиналась «губа». В разгаре было лето, а здесь чувствовалось ледяное дыхание океана…

…Как давно было, а запомнилось на всю жизнь, хотя в каких только уголках не пришлось ему в качестве инженера-строителя гидротехнических сооружений потом побывать! Как первая любовь то путешествие, пришло Метелину сравнение. Почему же – как? – поправил он сам себя, усаживаясь на диване (все равно сон никак не шел). – Все было первым: и то, и другое…

В школе Сережа появился только в середине сентября. Он загорел, обветрился, распрямился, прибавил в весе или, как сказала мама, «окраял», и (это уже по утверждению старшего брата) стал приобретать нормальный мужской вид.

Девятые классы перед началом учебного года две недели копали в пригородном совхозе картошку, поэтому занятия только начались, а что касается картошки, так она у Метелина была своя, не чета совхозной. Не случайно же директор уважительно расправил принесенную Сережей справку с солидной круглой печатью речного пароходства, в которой значилось, что он, Метелин, в период навигации – с такого-то по такое – работал матросом на теплоходе таком-то.

Потом, как обычно после учебного года, на уроке литературы – сочинение «Как я провел лето». Метелин тему эту терпеть не мог, потому что лето ему проводить приходилось в лучшем случае в пионерском лагере, но чаще – в городе, который от этого казался ему «зимой и летом одним цветом». Но сейчас Сережа писал с удовольствием, вспоминая речные пейзажи, нефтяные вышки в среднем течении реки, прибрежные поселки с деревянными тротуарами, рыбацкие станки аборигенов и конский хвост ненавистной веревочной швабры.

После проверки сочинений литераторша по традиции зачитала лучшее. И никто в классе не сомневался, что его автором, как и год, и два назад будет Иванова. Но учительница вдруг стала читать сочинение Метелина. В классе повисла тишина. Одноклассники с удивлением оглядывались на него. Метелин напряженно замер. Никогда еще не приходилось ему становиться «героем дня».

На перемене Иванова подошла к нему. Она смотрела на него так, будто видела впервые.

– Ты возмужал, – сказала она и приложила смуглую ладошку к его груди.

Сережа почувствовал, как прошел через него электрический разряд, а сам он наливается горчичным жаром. Метелин непроизвольно отстранился. Таня смутилась, убрала руку, но тут же решительно заявила:

– Нам надо встретиться и поговорить о наших путешествиях!

– Я не путешествовал, я работал, – с достоинством возразил Метелин, но от встречи отказываться не стал.

Река, Север на время заслонили Таню, приглушили тоску по ней, но не в силах были выветрить воспоминания. И чем ближе подходило завершение рейса, тем они становились настойчивее. Там, на теплоходе, Метелин не раз пытался представить себе их первое после разлуки свидание: как подойдет он к ней после уроков и с легкой развязностью морского, то бишь речного волка предложит, а не прошвырнуться ли им в кафушку или еще куда. Но Таня опередила его…

Сережа поднимался по знакомой лестнице на третий этаж, и волнение перехватывало горло. Уже несколько месяцев он не был здесь.

В просторной квартире Ивановых практически ничего не изменилось. Кроме нее самой. В обтягивающем спортивном трико и в тон ему темном тонком свитерочке Таня смотрелась умопомрачительно. Линии ее фигуры были плавны и в то же время четки и стремительны. За упругой округлостью ее бедер, плеч, туго натягивающей свитерок груди ощущалась нерастраченная телесная энергия, которой уже тесно в своем сосуде. Казалось, еще миг – и из девственного девичьего кокона выпорхнет прекрасная бабочка-женщина.

…Красиво, похвалил себя сейчас за кокон и бабочку Метелин, окончательно раздумав спать. Но тогда никакие сравнения ему в голову не лезли…

Он узнавал и не узнавал Таню. И словно бы заново влюблялся в эту до срока созревавшую юную женщину.

Таня усадила Сережу на знакомый ему по прежним визитам треногий пуфик возле письменного стола в своей комнате, потом исчезла и вернулась с небольшим подносом в руках, на котором стояли две фарфоровые чашки с дымящейся ароматной черной жидкостью и плетеная корзиночка с печеньем.

– Будем пить кофе, – сказала Таня, расставляя чашки. – Растворимый, из Прибалтики.

По тем временам это был страшный дефицит, и Сережа осторожно, с некоторой даже опаской отхлебнул глоток.

– Ну, рассказывай, рассказывай! – затормошила его Таня.

Но Сережа вдруг засомневался. О чем рассказывать? О величественной реке, тайге по ее берегам, незаходящем солнце за Полярным кругом он уже написал в сочинении. О рыбалке с кормы теплохода? Да интересно ли ей это? И уж тем более не про «укрощение» же швабры рассказывать…

– Это новые? – выигрывая время, кивнул он на ворох альбомных листов на столе.

– Свежие, – подтвердила Таня и положила их ему на колени.

Метелин перебирал один за другим. Кривые средневековые улочки, старинные дома, небольшая площадь с католическим собором… И вдруг – портрет, набросанный не то углем, не то мягким карандашом. На нем парень с правильными чертами лица и длинными, почти до плеч, прямыми волосами. Слегка насмешливый взгляд его показался Сереже вызывающим. А от его чуть изогнутых в полуулыбке красиво очерченных губ он почувствовал чуть ли не физическую опасность.

– Кто это?

– А… – небрежно махнула Таня рукой. – Лицо в толпе.

Потом пошли фотографии, где сняты были то одна Таня на фоне тех же старинных домов и улочек, то вместе с матерью и Надей, то с отцом, то все вместе. А вот и опять он, тот парень с предыдущего рисунка. Сначала один, потом с Таней. На ее плече его рука. И все тот же насмешливо-вызывающий взгляд, в котором Сережа еще сильнее ощутил какую-то скрытую для себя угрозу. Таня же, прильнув к парню, лучезарно улыбается, светится.

– Опять это «лицо в толпе»… – пробормотал Метелин и еще раз спросил: – Кто он?

– Да так… – теперь уже явно смутилась Иванова и вырвала фотографию.

И Сережа понял, что вовсе не «так». И впервые ворохнулось в нем незнакомое доселе чувство. Кто-то третий, причем далекий отсюда, недосягаемый, вставал между ними. А он ничего не мог поделать. По нему стала растекаться желчь жгучей обиды. И уже не то чтобы рассказывать, говорить ни о чем не хотелось. И оставаться тут – тоже. Метелин вскочил, свалив пуфик, и, бессвязно бормоча то ли извинения, то ли слова прощания, бросился к входной двери.

…Надо все-таки поесть, решил Метелин и пошел на кухню разогревать котлеты. У плиты, возвращаясь еще раз памятью к той первой в жизни своей вспышке ревности, он подумал – а ведь с тех школьных лет ни к кому он, пожалуй, в дальнейшем такой остро-ножевой ревности и не испытывал…

Минует год, и у Сережи объявится куда более серьезный объект для ревности, а пока…

Через несколько дней Таня сама подошла к нему. Догнала на пути к дому, потянул за рукав.

– Ну, чего дуешься? – сказала. – Парень тот – студент из московского архитектурного. На практику приезжал. Вместе рисовали, по Старому городу бродили. Сфотографировались вот на память…

– В обнимку…

– Ну, и что? Москвичи – они вообще ребята раскованные. – И добавила после короткой паузы: – И ты можешь обнять, если хочешь…

От этих слов у Сережи пересохло в горле. Да он только мечтает об этом! Но что-то вдруг и царапнуло его в этом «если хочешь». Она ему позволяла, но позволяла и другому, который «захотел»…

Отношения их тем не менее наладились. Но обрели уже несколько иной оттенок. В школе они лишь изредка пересекались короткими взглядами и обращались (тоже нечасто) друг к другу исключительно по фамилии. После школы возвращались домой порознь. И встречались вновь по вечерам. Встречались «по-взрослому». Избегая знакомых, искали укромные местечки в большом сквере между микрорайоном и остальной частью города. Они бродили по осенним аллеям. Деревья накануне ноябрьских холодов уже почти сбросили «багрец и золото». Ноги утопали в сухой шуршащей листве. Таня останавливалась и, хохоча, подбрасывала вверх охапки палых листьев.

В один из таких моментов это и случилось… Листья опускались Метелину на голову, плечи, с легким шуршанием струились по куртке к ногам. Таня следила за ними взглядом. И вдруг он остановился на Сережином лице. Таня сделала короткий шаг и придвинулась к нему почти вплотную, так, что Сережа почувствовал на своей щеке ее дыхание. Они стояли теперь грудь в грудь, глаза в глаза. В вечернем сумраке Танин взгляд казался Метелину загадочно-обещающим. И эта близость резко добавила Сережиному сердцу оборотов, а самого его заставила застыть в сладком неясном ожидании. Таня легкими касаниями ладошек смахнула с плеч Метелина листья и вдруг, обвив руками Сережину шею, потянула, пригибая, к себе. С податливостью пластилина он отозвался на движение ее рук. С высоты своего роста (а Метелин был заметно выше Тани) он, как в затяжном прыжке, падал в ее лицо. Лицо-земля стремительно приближалось, увеличиваясь и проясняясь в деталях, из которых только одна, подсознательно ощутил Сережа, сейчас важна, является и целью, и конечным пунктом его падения – полураскрытые Танины губы, приоткрывающие белую полоску ее зубов, похожую на сказочную молочную речку в темно-вишневых кисельных берегах. Впервые в жизни совершал Сережа подобный прыжок, и от страха спирало дыхание. Но в обруче влекущих к себе Таниных рук обратного пути уже не было…

От жуткого волнения Метелин мимо цели промазал и неловко шлепнулся своими губами где-то рядом с «кисельными берегами». Берега раздвинулись в улыбке, чуть сместились в сторону и уже в следующее мгновение поглотили Сережу. Оказались они вовсе не кисельными, а упругими, горячими, как и вся их хозяйка. А вкус, как и цвет, тоже имели вишневый.

И этот вишневый аромат еще не испорченных косметикой Таниных губ многие годы потом преследовал Метелина.

А тот первый осенний поцелуй вывел их отношения из состояния обычной дружбы мальчика с девочкой и полудетской платонической влюбленности на уровень уже чувственного влечения. Теперь каждое свидание заканчивалось поцелуем. И в новой для него захватывающей науке овладения женскими губами Метелин с каждым разом чувствовал себя все уверенней. Тем более что и Танины губы и сама она, ведущая Сережу в их любовном танце, были прекрасным в этом смысле учебным пособием.

Ее умелость Метелина и удивляла, и настораживала. Откуда она все это знает? Где и с кем научилась? И ответ приходил сам собой: ну, конечно же, с тем студентом-москвичом – с кем же еще! И это переходившее в уверенность предположение отравляло самые мажорные и сладостные аккорды их свиданий.

…Метелин поставил на кухонный стол шкворчащую сковородку и усмехнулся при воспоминании о своих тогдашних ревнивых подозрениях. Крайне сомнительно, что студентик тот мог претендовать на роль ее учителя любви. Женщины в этом отношении вообще изначально натуры более тонкие, интуитивные. А у Тани, видно, в числе других ее талантов и тут был свой природный дар…

Зима пришла рано. Уже в середине ноября навалилась снегами и морозами. Сквер задуло, замело. Места для романтических прогулок не осталось. Да и времени тоже. Впрочем, Метелин ради такого дела обязательно бы нашел. А вот Таня, как обычно, вся кипела и бурлила в гуще разных дел и занятий. За все время до Нового года они встречались раза два-три у Ивановых дома под предлогом совместных занятий. Но каждый раз им мешала Надька, которую, кожей чувствовал Сережа, его присутствие тоже чуть ли не бесило. Она мозолила им глаза и всячески пыталась уколоть, поддеть Метелина, сказать какую-нибудь гадость. Таня цыкала на нее, отгоняла, как назойливую муху, но этого хватало не надолго, и все начиналось сначала. Сережа не выдерживал и, закипая от злости, прощался. Потом и вовсе перестал к ним заходить.

А в декабре ему пришлось подтягиваться чуть ли не по всем предметам, и стало совсем не до свиданий. Виделись они теперь только в классе. Таня, правда, предлагала ему свою помощь, приглашала домой позаниматься, но одно лишь воспоминание об ехидной Надьке отбивало у него всякую охоту.

Определенные надежды Сережа возлагал на школьный новогодний вечер, но Таня с большой группой лучших учеников школ их города уехала перед Новым годом в Москву на кремлевскую елку. Метелин на вечер не пошел и до середины каникул практически не выходил из дома, маясь от скуки и тоски. Да и усилившиеся морозы к прогулкам особо не располагали.

На десятый день после отъезда Ивановой в Москву Метелин не выдержал и решил позвонить, чтобы узнать, вернулась ли она. Телефон-автомат находился в отделении связи через дорогу. В те времена квартирные телефоны на их городской окраине были большой редкостью. Семья Ивановых являлась одной из таких счастливых обладательниц. Но Метелин до сих пор не звонил Тане ни разу. Хотя номер телефона знал. Он и сейчас не сразу решился, опасаясь, что трубку возьмет кто-нибудь из родителей или, еще хуже, эта выдерга Надька, Иванова-младшая. Наконец, собрался с духом, набрал номер и после нескольких гудков услышал знакомый голос:

– Алло!

– Таня, привет!

– Привет!

– Как съездила?

– Да ничего, нормально. Приходи, расскажу.

– Может, лучше встретимся где-нибудь?

– Холодно. Нет, правда, приходи, – сказала Таня и перешла на таинственный полушепот: – Послезавтра мама с Надькой с утра к тетке уедут, а папа в командировке. Будем тет-а-тет. Так что часиков в одиннадцать заглядывай.

Через два дня ровно в одиннадцать утра Метелин звонил в дверь к Ивановым. Таня открыла ему. Раздеваясь в прихожей, Сережа узнавал и не узнавал ее. С одной стороны, вроде бы та же самая Таня, но с другой…

Первое, что отметил Сережа, – это следы косметической ретуши на ее лице. Тронутые помадой темно-вишневые губы непривычно заалели, смуглые от природы щеки под действием крема ли, пудры побледнели, а тушь на ресницах и голубоватые тени под глазами, завершая картину, делали Таню совсем взрослой и… немного чужой. Косметикой Иванова, в отличие от многих старшеклассниц, которые иногда даже на уроки приходили накрашенными, вызывая раздражение учителей, практически не пользовалась. Разве что когда появлялась на школьных вечерах. Но сейчас-то она была у себя дома! Потому и раскраска эта бросалось в глаза.

Не меньше поразил Метелина ее сегодняшний наряд. Приходя к Ивановым, Сережа привык видеть Таню в чем-нибудь совсем домашнем – обычно в полысевших на коленях вельветовых брючках и свободном домашней вязки свитерке. Но сейчас она была в красивом кремовом платье выше колен с глубоким – сердечком – вырезом на груди. Мини еще только-только входили в моду, и женщин в таких волнующих мужской взор одеяниях в их городе встречалось мало.

Таня взяла Сережу за руку и повела за собой. Но не как всегда в свою комнату, а в зал. Одну из стен занимала мебельная «стенка» – по тем временам важный показатель достатка и престижности. Под солнечными лучами сияла, играя бликами, полировка, искрился за ее стеклами хрусталь. Целую секцию «стенки» занимали стройные шеренги собраний сочинений. Нашлось место в этом мебельном чуде второй половины двадцатого века и для телевизора с большим экраном. А у противоположной стены расположился такой же современный роскошный дорогой диван с придвинутым к нему журнальным столиком.

Метелин присел на краешек дивана возле столика. Таня осталась стоять в двух шагах от него.

Сережа наткнулся на встречный Танин взгляд. Он словно звал куда-то и в то же время спрашивал, а готов ли он, Метелин, отправиться с нею в неведомый путь. Сережа невольно опустил глаза. Появилось предчувствие, что сегодняшнее их свидание будет не таким, как всегда, и его ждет нелегкое испытание.

– Как тебе мое новое платье? – спросила Таня.

Вопрос застал Метелина врасплох. Таня не была падкой на тряпки, не имела привычки хвастать своими нарядами, тем более интересоваться производимым от них впечатлением, заранее зная, что ей все будет впору и к лицу. Метелин замялся. Таня огладила ладонями грудь, бедра, повернулась кругом, демонстрируя платье и себя в нем. Прекрасные Танины пропорции не скрадывала даже обычная школьная форма. А уж это плотно облегавшее фигуру и выделявшее каждый ее изгиб платье их особенно выгодно подчеркивало, делая девушку не просто привлекательной, а по-настоящему соблазнительной или, как будут говорить много позже, сексуальной. Ощущение усиливали высоко открытые стройные смуглые ноги с круглыми коленками.

– Я его в Москве купила. Мини. Писк моды! Но в Париже, говорят, еще короче носят. Примерно вот так… – И Таня на глазах ошарашенного Метелина потянула вверх краешек подола. – Ну, что молчишь? – зазвучали в ее голосе обиженные и требовательные нотки. – Нравлюсь?

– Ты мне хоть в чем очень-очень нравишься, – робко признался Метелин.

– Во всех ты, душенька, нарядах хороша! – засмеялась Таня, и Сережа, согласно закивал, поднимаясь с дивана.

Он просто физически ощущал, как исходящая от Ивановой энергия, словно железку к магниту, притягивает его к ней. Пара мгновений – и железка прочно прилипла к магниту: Сережа с Таней слились в поцелуе.

Метелин с наслаждением всасывал сочные Танины губы, ощущая между зубов кончик ее языка. Он сразу почувствовал, какая огромная разница целоваться на холодном воздухе уходящего в зиму сквера и здесь, в теплой квартире, плотно прижавшись друг другу. В отсутствие пальто, шарфов, шапок, прочих стесняющих движения вещей, и ощущения были другие. Разница примерно такая же, как между холодной и разогретой пищей. Чем лучше разогрета, тем острее, насыщенней вкус.

Сережа никогда еще не был так близок к Таниному, да и вообще женскому телу. И видел-то нечто подобное лишь в фильмах «до шестнадцати», попасть на которые удавалось крайне редко. Но экранные объятия и поцелуи казались неким экзотическим атрибутом иной, нереальной жизни, которая и смотрелась как рыбки за стеклом аквариума. Теперь словно сам очутился на месте одного из киношных героев. С той, правда, огромной разницей, что все сейчас было очень даже реально и лишено «застекольной» созерцательности.

Гибкое Танино тело волнами крупной нервной дрожи накатывало на Метелина и билось о него морским прибоем. Дрожь эта передавалась Сереже, натягивая в нем до предела каждую жилочку. Резало низ живота. Брюки в этом месте готовы были вот-вот треснуть и лопнуть, вызывая смущение их хозяина. Но Таня словно лишь того и ждала, в страстных извивах своих с особой силой упираясь именно в это место.

Наконец, едва не задохнувшись, они оторвались друг от друга. Чуть отстранившись, Таня легонько погладила его по голове, шее, плечу и соскользнула рукой вниз, пройдясь ладошкой по вздувшимся брюкам, приводя Метелина в еще большее смятение.

Метелин хотел снова поцеловать ее, но Иванова остановила его порыв, приложив ладошку к груди:

– Ну, чего мы тут торчим посреди комнаты? Давай сядем.

И плюхнулась на диван, увлекая Метелина за собой. Не разжимая объятий, Таня откинула голову на валик, завозилась, устраиваясь удобнее, и Сережа почувствовал, как тело ее перемещается под него. Он увидел до невозможности близко, но уже под собой Танино лицо с опущенными веками и полураскрытыми нервно пульсирующими губами, лебединый изгиб шеи с маленькой родинкой над ключицей, которую раньше под одеждой не мог заметит, ь и рвущиеся на волю из сердечка декольте смуглые полушария. Сережа инстинктивно провел по ним рукой, потом скользнул рукой в глубину выреза, тиснул одно из них раз-другой и осторожно высвободил упругое полушарие из тесного одеяния. Острый вишневый, как Танины губы, сосок уставился на него. Метелин тронул сосок пальцем и удивился его твердости. Губы сами потянулись к нему, слегка сжали, впитывая молочный с легкой солоноватостью вкус юной плоти. Таня тихонько застонала. Сережа испуганно отпрянул, но она тут же притянула его голову к груди.

Его рука между тем без всякой его «команды» сползла к Таниному бедру, прошла по нему до горячего круглого колена и, на мгновение задержавшись, двинулась в обратном направлении. Достигнув края подола, нырнула под материю платья и продолжила движение. Одновременно губы Метелина то ласкали сосок, то впивались в Танины губы. Нервный прибой ее тела достиг штормовой мощи, отозвавшейся в нем не менее сильной ответной волной. И если бы тела их сейчас вдруг вошли в резонанс, то по закону физики, наверняка б, взорвались от переизбытка нерастраченной чувственной энергии.

Не встречая сопротивления, Сережина рука благополучно добралась до нижнего края Таниных трусиков. И оказалось, что коленки были не самым горячим местом. Куда более сильный жар исходил отсюда – из этого таинственного, вожделенного, но и одновременно пугающего перекрестья ног, прикрытого тонким слоем белого трикотажа.

Если бы Метелин до конца последовал тогда «основному» инстинкту, то, пожалуй, все свершилось бы само собой. Но Сережа заробел. В своих мечтах и снах об этом, он, конечно же, заходил дальше – в пределах, правда, его еще малоискушенного здесь воображения. А тут, когда ему фактически предложили показать себя мужчиной, он испугался.

Он никогда и не был отчаянным храбрецом. Броситься, не раздумывая, в огонь, в ледяную воду, прыгнуть с края обрыва в порыве самоутверждения – нет, это было не для него. Ему требовалось время, чтобы решиться, себя преодолеть, перешагнуть свой страх. И часто он его так и не перешагивал. Сейчас Метелин был именно в такой ситуации «преодоления». И опять, как не раз с ним случалось, не хватило духу, чтобы перешагнуть черту. Хотя «ворота» другой стороны были уже распахнуты и нетерпеливо ждали его.