Текст книги "Пиковая дама сузит глазки"

19

И наступила для Перевалова новая эпоха, новая эра – бессемейного одинокого существования.

Так уж выходило, что Перевалов никогда раньше не жил один. В детстве рядом были родители, в армейской казарме и студенческой общаге тоже говорить об одиночестве не приходилось. Потом – своя семья, работа: домочадцы и сослуживцы, родственники, друзья и знакомые. Ходили друг к другу в гости, общались, перезванивались, переписывались. Все это создавало питательную среду и атмосферу его жизни.

С годами атмосфера становилась разреженней, а в последнее время и вовсе дух, свистя, выходил из нее, как из проколотой футбольной камеры. Друг за другом улетучились из его жизни сын, дочь, а потом и жена. Родители давно умерли. Единственная родная его сестра жила на другом конце страны, и как-то не очень они (из-за бывшей супруги не в последнюю очередь) роднились. Друзья и знакомые тоже постепенно исчезали с горизонта. Прошли времена, когда Переваловы принимали у себя и сами нередко заглядывали в гости, засиживаясь допоздна. Кто-то «забурел» и стал чураться их, к другим идти с пустыми руками казалось неприличным, а что нести, если у самих с голодухи мышь в холодильнике повесилась?

Теперь вот он один на один с собой в неродной, унылой, как мглистый день поздней осени, квартире.

Хорошо, хоть его любимец, сибирский кот с ним. Не стала претендовать на него супруга, посчитав, видно, что оба они ненужные, бесполезные существа – обуза для приличной женщины…

Однако надо было выкарабкиваться, жить дальше. Этого требовал инстинкт самосохранения. Но прежней воли к жизни уже не было. Внутренний стержень треснул, тоска и усталость довершали дело. Душа опустела, как покинутый дом, и апатия стала верным спутником Перевалова.

Ничего не хотелось ему делать – хотя бы в квартире мало-мальски прибраться. Тем не менее, инстинкт был еще до конца не сломлен и заставлял думать о хлебе насущном. Да и о коте, единственной теперь родной душе, не следовало забывать.

На счастье Перевалова, в продмаге, кварталах в двух от его дома, освободилось место грузчика, и ему удалось туда устроиться, правда, после некоторых сомнений по поводу его немолодого уже возраста и подозрительно интеллигентной наружности, с какой, если ты не студент, таким делом обычно не занимаются.

Кроме Перевалова, в магазине работали еще два грузчика. Один был ему почти ровесником, хотя в силу испитости и потасканности выглядел старше, другой, по той же причине, смотрелся ровесником, хотя был лет на пятнадцать моложе. Чувствовалось, что оба они давно хорошо спелись и спились, что являют собой единый организм, с утра озабоченный тем, как поправить здоровье, а к вечеру – как дойти до полной кондиции. В процессе решения этих двух насущных проблем делали они и все остальное: разгружали продуктовые машины, подносили к прилавкам товар, убирали пустую тару…

Непреходящие эти свои проблемы, однако, грузчики решали без особого для себя напряга и хлопот, можно даже сказать, виртуозно. У воды жить и воды не напиться – говорилось явно не про них. Главной их задачей было сделать утечку незаметной. Способов для ее решения они знали уйму. И если у карточных шулеров всегда в нужный момент оказывался на руках лишний козырь, то у этих магазинных искусников – емкость с тонизирующим содержимым. Чаще всего – водка. И хотя алкать они как истинные специалисты своего дела могли все, что льется, безусловное предпочтение по патриотическим соображениям отдавали национальному напитку.

Перевалова поначалу они встретили радушно. С его появлением сам собой замыкался классический треугольник алкогольной геометрии. Однако очень быстро они поняли, что жестоко ошиблись: в треугольник Перевалов не вписывался.

Не сказать, что был он непьющ в принципе. Вовсе нет. Позволял себе и в праздники, и на разного рода торжествах – от семейных до производственных. В старые добрые времена любил по выходным литр-другой разливного пивка с вяленой рыбкой выкушать. В общем, нормально потребляющим мужиком был. А вот что не нахрюкивался до безумия – это да. И в рабочее время в рот не брал.

Последнее обстоятельство новых «коллег» Перевалова, пожалуй, больше всего и покоробило. Еще бы! Пока они где-нибудь в укромном уголочке за мешками с сахаром приводят себя в чувство, он работает. Уединятся через пару часиков, продолжить лечебные процедуры – опять он не с ними, снова ящиками-коробками гремит, таскает-перетаскивает, маячит перед ними живым укором – водка в глотке застревает. Продавщицы на него не нарадуются, зато на них волчицами смотрят, загрызть готовы.

Ну не пьешь ты – больной, там, или малохольный – ладно, хрен с тобой, но чего ж ты, падла, выщелкиваешься, чего ты другим жить не даешь? Не пьешь – дело, конечно, твое, хотя мог бы за компанию пробку разок-другой понюхать, но с людями-то посиди! Сам поговорить не умеешь или не хочешь, так их послушай. Ты ж не в лесу один, ты – в коллективе! А коллектив уважать надо. Уж в чем, в чем, а в этом-то аборигены продмага, воспитанные на коллективистских традициях, понимаемые ими, впрочем, не шире смысла пословицы «попал в стаю – лай не лай, а хвостом виляй», были уверены.

Перевалов тоже был коллективистом. Но полагал, что коллективы существуют в первую очередь для работы. Как в песне: «Первым делом, первым делом – самолеты…» И привык работать, а не проводить время, как некоторые, для которых на первом месте были, наоборот, «девушки», в курилках и кипучей пене общественной деятельности.

Разное понимание коллективизма вскоре вылилось в «производственный конфликт».

«Тебе бы, земеля, поближе к народу надо быть», – намекнули Перевалову «коллеги» для начала. А когда тот намек не воспринял, стали «делать выводы».

В злокозненности они тоже оказались настоящими артистами. То под локоток «нечаянно» подтолкнут, когда Перевалов к прилавку лоток со сдобой несет. Булки, естественно, – на грязный пол. То мимо (тоже, разумеется, «случайно», «ненароком») подставленного им Переваловым плеча мешок сахара или крупы опустят при разгрузке машины. Мешок с высота борта – оземь, лопается, содержимое рассыпается. «Коллеги» в крик: не мог аккуратнее мешок принять! А то еще какую-нибудь пакость придумают… И старались, чтобы все прилюдно было, чтобы видели все, из какого места у этого вшивого конструктора руки растут. Ладно хоть продавщицы, хорошо зная, на что способны эти бойцы питейного фронта, сочувствовали Перевалову и старались не давать его в обиду.

Но, несмотря ни на что, Перевалов не «исправлялся». Однако и бойцы были из тех, кто на полпути не останавливается.

Однажды – и надо было такому случиться, что как раз в это время хозяин в магазине нарисовался! – в коробке с дорогим импортным вином не досчитались трех бутылок. Переполох! Продавщицы на алкашей своих косятся. Хотя и на них вроде бы не похоже. Во-первых, больше пузыря за раз обычно не берут и пропажу так замаскируют, что долго не хватишься, А во-вторых, не дорос их организм до благородных напитков. Слаще нумерованных портвейнов они отродясь ничего не пили. Так что – алиби!

А тут как раз один из «бойцов» заскочил в бытовку за куревом и «случайно» заметил в шкафчике Перевалова (давно на них замков нет) эти самые бутылки – стоят три в ряд, родимые, рядом с ботиночками, нарядными этикетками сверкают. Ах ты, гад! А еще трезвенником прикидывался, честного изображал!.. На благородное винишко потянуло?..

Первый раз в жизни Перевалов столкнулся с подлостью в таком вот чистом неприкрытом виде.

Надо отдать должное хозяину: не бросился он в милицию, но и сам разборок устраивать – кража это или подстава – не стал. Видно, были тому свои резоны. Он просто тут же рассчитал Перевалова и отпустил его с миром. Хотя для оскорбленного несправедливым подозрением Николая Федоровича мир этот был хуже наказания.

20

Он опять замкнулся в панельном склепе своей «хрущобы» и, пока оставались от расчета в магазине деньги, выходил раз в три-четыре дня на микрорайонный минирынок купить себе и коту рыбы, хлеба и молока, которые здесь были ощутимо дешевле, чем в продмагах.

За дешевым хлебом и молоком, привозимом в автоцистернах, выстраивались очереди пенсионеров, малоимущих и таких же, как Перевалов, безработных.

Очереди эти напоминали Николаю Федоровичу другие – в далекие времена его раннего детства, когда он, шестилетний мальчонка, с огромным для его ручонок четырехлитровым алюминиевым бидоном, подолгу томился на улице среди дяденек, тетенек и таких же ребятишек, дожидаясь, пока наконец подойдет и его черед подставить свою посудину под литровый черпак-меру молочницы тети Кати. Еще дольше приходилось выстаивать в булочной, но другого выбора, как сейчас (если не стеснен в средствах, можешь купить в нескольких шагах отсюда то же самое пусть и подороже, но без всякой очереди) просто не было: страна еще окончательно не оправилась от Большой войны, ей не хватало даже самого необходимого. Очереди те были обычно строго-молчаливые и словно прошитые крепко суровой ниткой.

Зато нынешние больше походили на бесконечные митинги, где доставалось и не просыхающему дебилу-кормчему с его командой, и нынешним доморощенным вампирам-капиталистам. Сменяющие друг друга ораторы с авоськами и молочной посудой много раз на дню их словесно четвертовали, колесовали, распинали и линчевали.

Хотя бы денек постоять, потолкаться им здесь, – усмехался Перевалов. – Интересно, как бы себя почувствовали?

Но кормчий с властной челядью и денежными мешками были очень далеки от нищей митингующей очереди, и глас народа до них не долетал. А если откуда-то и долетал, то действовал с точностью до наоборот, как в известной пословице: им ссы в глаза, они всё – божья роса!..

Да и поважнее недовольного брюзжания всякой мелкой людской сволочи была у верхов головная боль. На государственном Олимпе в это время разгоралась битва богов-правителей с титанами-олигархами. Чего уж они там, до сих пор рука руку мывшие, не поделили – бог весть, но зрелище получилось фейерическое. Как в брызгах фонтана, отразилось оно на миллионах телеэкранов, и народ, в очередной раз смирившись с недостатком хлеба насущного, с жадностью накинулся на грандиозное политическое зрелище. Правда, напоминало оно больше карнавальные томатные или апельсиновые бои в некоторых жарких странах. С той лишь разницей, что забрасывали друг друга участники этого спектакля не спелыми сочными плодами, а ядреным отборным дерьмом.

Перевалов находил это зрелище отвратительным и недостойным человеческого звания, но в тех же хлебных очередях относились к нему, как к очередной мыльной опере, и взахлеб обсуждали все его дурно пахнущие перипетии.

Наверное, так и надо, – соглашался Николай Федорович, – иначе ведь с ума сойдешь. И жалел, что сам он весь этот театр ужаса и абсурда под названием «Современная жизнь» воспринимал часто неадекватно: почти один к одному. Потому, вероятно, и не совпадал с нынешней жизнью, что не мог отделить игру от реальности, а с другой стороны, не умел, как многие сегодня, с помощью игры менять в свою пользу условия и обстоятельства реальности.

Нынешняя зима выдалась холодной. Намерзшись в старом пальтишке в очереди, Перевалов спешил домой, но и в квартире с чуть теплыми батареями согреться было трудно. Перевалов наливал коту в блюдце молока, ставил на плиту чайник, натягивал старый свитерок под пиджак, а потом, когда кипяток был готов, устраивался на рассохшемся стуле образца середины прошлого столетия за таким же древним и потерявшим всякий вид журнальным столиком и включал телевизор.

Кроме тусклых лампочек в комнате и туалете да на ладан дышащей электроплиты, включать в квартире было больше нечего. Другие электроприборы отсутствовали, радиоточка обрезана (видно, тетушка отказалась от нее еще при жизни).

Оставался черно-белый доисторический телевизор (тоже тетушкино наследство). Но, кроме него да кота, пообщаться Перевалову в квартире было не с кем. Они были теперь самыми близкими ему существами, хоть как-то скрашивавшими его одиночество.

Перевалов включал телевизор, гладил вспрыгивавшего на колени кота и говорил ему, кивая на телевизор: «Сейчас эта старая рухлядь опять начнет нас пугать страстями-мордастями…» И не ошибался.

Не успела завершиться битва богов и титанов, как началась рельсовая война подземных духов-шахтеров. А уж забастовки, голодовки шли непрерывной чередой. Каждый день падали самолеты, тонули корабли, сходили с рельс и сталкивались поезда, срывались в пропасти набитые битком автобусы, взрывались террористами машины, дороги и даже многоэтажные жилые дома, а всамделишные бандитские разборки как бы продолжали (хотя кто кого продолжал – еще надо было подумать) незатухающую экранную бойню криминальных сериалов. Но, беря на испуг, тут же и отвлекали то потоками «мыльных» слез, то алчными подлыми играми. Сквозь мутно-грязную эту пелену редко когда пробивался светлый чистый лучик. А если и пробивался, то его скоренько старались притушить. Чистый свет для торговцев зрелищами был неходовым, а потому и ненужным товаром.

Государственный плот их тем временем продолжал трещать по всем швам и разламываться. Но чем круче была «ломка», тем громче увещевали народ с экранов и газетных полос прикормленные государевы душеспасители. Сытый до хронической отрыжки психолог втолковывал, что социальную незащищенность преодолеть на самом деле очень просто: надо лишь постоянно внушать себе, что все рано или поздно наладится, все будет замечательно. А по другому каналу поп с такой же, едва влезающей в телевизор рожей, заклинал, что даже в самой критической ситуации – никаких, упаси Господи, волнений и бунтов, только бесконечное смирение и терпение!..

А еще допекали всякие-разные изучатели общественного мнения. На улицах и в метро вежливо приставали приятные во всех отношениях молодые люди. Одних интересовали вопросы политические, других экономические, третьих социальные. Но все они походили на следователей, выуживающих признательные показания. Ответы тут же фиксировались, протоколировались, анкетировались, и это Перевалову как человеку, долгие годы по роду своей деятельности имевшему дело с так называемым «первым отделом», больше всего действовало на нервы.

Когда-то о нем все или почти все знало одно-единственное суровое ведомство. Это было его прямой обязанностью. Но оно свои сведения добывало тихо и незаметно, редко беспокоя и не привлекая внимания. Новоявленные же дознаватели назойливой мошкариной тучей налетали на обывателя и заедали его своими, иной раз очень странными вопросами.

Не было покоя и дома. Но тут больше шастали по квартирам собиратели подписей за кандидатов от той или иной партии. А поскольку выборный процесс в потерявший всякий курс стране перманентно, как неистребимый торфяной пожар, возникал то в одном, то в другом месте, то на одном, то на другом уровне, и был он, по сути, непрерывен и бесконечен, постольку и поток квартирных ходоков-агитаторов не иссякал. С этими прибабахнутыми политическими игрищами тетками (а почему-то по квартирам ходили в основном именно они) Перевалов в контакты старался вообще не вступать.

Впрочем, как оказалось, и в этой среде не все были фанатами. Возможно, даже наоборот. Николай Федорович понял это, когда однажды достала его очередная настырная агитаторша. Наезжала она на него, как танк. Сначала красочно расписывала достоинства подопечного политика. Потом начала уверять, что только он способен всех осчастливить. А когда Перевалов позволил себе заметить, что все нынешние политики – и этот не исключение – кроме как наобещать три короба, ничего не могут и не хотят, тетка, потеряв терпение, в сердцах воскликнула: «Да и черт с ними со всеми! Вам что – трудно подпись поставить, человека выручить? Каждая такая подпись для меня полбулки хлеба стоит…»

Аргумент Перевалова сразил. Он не стал лишать тетку очередной полбулки. Чем не заработок? – размышлял он, ставя свою подпись в нужном месте. – Есть, значит, и такой способ прокормиться. Может и ему попробовать? – закрадывалась мыслишка. Но уже заранее знал, что не сможет, что и тут он себя не переступит.

…Прихлебывая жидкий и несладкий (на сахаре и заварке приходилось экономить), не согревающий чай, Перевалов привычно смотрел в голубой экран и ежился в нервном ознобе.

Во времена, когда у него была по призванию и душе работа, семья и нормальная жизнь вокруг, в которой он занимал свое прочное место, Перевалов не особенно задумывался о смысле существования.

Смысл заключался, наверное, уже в том, что он, Перевалов, работал и был на хорошем счету, мог содержать семью и растить детей. И на производстве, и дома он был нужен, востребован, включен, как любили писать тогда в газетах, в «созидательный процесс», который, как сейчас начинал понимать Николай Федорович, их жизнью и двигал. Не все, разумеется, в этом процессе удовлетворяло и грело, многое хотелось исправить (и худо-бедно исправлялось), но разве не в нужном направлении он развивался, не достойны ли и благородны были его конечные цели – свобода, равенство, братство и достойная жизнь всех, а не избранных?

Но – где они, те цели и направление? Все смешалось на их плоту, все смешалось… И вот уже честь не по труду, как когда-то, не по тому, что доброго ты после себя оставил, воздается, а по тому, сколько и насколько ловко или дерзко сумел хапнуть, украсть, смошенничать. Не честью в деле утверждают себя большинство тех нынешних, кто рвется к богатству и власти, а чудовищным обманом, грабежом, кровью и насилием. Не через тернии созидания – к звездам они стремятся, а через камни разрушения – прямиком в объятия к дьяволу.

Ну а те, кто никуда не рвется, не имея либо сил, либо желания, просто барахтаются в оставляемой сильными и крутыми грязи, пытаясь выжить, не захлебнуться в ней окончательно.

Вот и весь на сегодня смысл жизни: одни – грабят и жируют, другие на это неспособные, – влачат и прозябают. Вот уж поистине – время вывихнуло сустав, жизнь окривела, а мир сошел с ума!..

Или, закрадывалась жуткая мысль, только один он и спятил. Разве мало людей его эпохи и даже его поколения прекрасно уживаются и с нынешней жизнью? А вот он родился в ненужное время и в ненужном месте. Хотя при чем здесь время и место, если не умеешь перестраиваться на нужный лад? Как же он был самонадеянно глуп, когда заявлял на заре нынешних перемен, что если честен, порядочен, добросовестен, если не за что стыдиться, то и перестраиваться не надо. Теперь жизнь смеется над ним и показывает кукиш; бывший его парторг как плыл, так и продолжает плыть, а он идет ко дну. И правы были древние, утверждая: времена меняются – и мы меняемся вместе с ними. Но, может, все проще: одни способны жить в настоящем, словно ничего до этого не было, другие – нет. В математике это, кажется, называется «марковский процесс», вспомнил Перевалов и еще раз уныло подумал, что, конечно же, дело в нем самом, в его плохо приспосабливаемой натуре, в ущербном менталитете, которому не всякая среда и атмосфера в жилу. В общем, кто не успел, тот опоздал, а кто не сумел – погиб…

Вспомнился знакомый еще по школе литературный герой, который никак не мог отлепиться от своего дивана и устремиться вослед энергичному и прагматичному другу, уверенно шагавшему в будущее, очень похожее на нынешнее настоящее. Ни возлюбленной, в результате, ни друга, ни будущего. Вылитый он, Перевалов, хотя и полтора века назад.

Как таких называли? – напряг память Николай Федорович. – Кажется, «лишними людьми». Вот-вот, и он теперь – «лишний», никому не нужный, сброшенный с «парохода современности». И не угнаться ему теперь за этим пароходом, не догнать. Только нужно ли догонять? Там ли, где катастрофически не хватает духовного кислорода, его место? Но и спасительной земли поблизости не наблюдалось…

21

Деньги от расчета в магазине, как ни пытался растянуть их Перевалов, стремительно подходили к концу. Надо было что-то предпринимать. Николай Федорович стал захаживать на оптовый рынок, расположившийся на самой окраине города, минутах в двадцати ходьбы от дома, в надежде что-нибудь подзаработать.

Эта большая, огороженная забором из бетонных плит, площадка круглый год была забита фурами и рефрежираторами «дальнобойщиков» с мясом, разными продуктами, овощами и фруктами. Больше всего приезжало машин с юга. По утрам сюда устремлялись оптовые покупатели со всего города. Мелькали ящики, коробки, мясные туши, мешки. Висел над рынком многоязыкий говор.

Работа здесь – разгрузить-загрузить, поднести-перенести – не переводилась, но и охотников на нее имелось с избытком. Причем, не чета ему, Перевалову – мужиков, едва переваливших в большинстве своем на четвертый десяток, крепких, напористых, цепких, зорко следящих за посторонними на своей территории. Были тут свои лидеры, свои отношения и сферы влияния. Белую ворону и «чайника» Перевалова вычислили сразу, едва он в первый раз появился на площадке, и к серьезной работе не допускали. Да и на «несерьезную» – уборка территории, например – попасть из-за конкурентов-бомжей и алкашей, которые глотку готовы были перегрызть, нечасто удавалось. А уж забросить незаметно мелкому оптовику в легковушку несколько ящиков куриных окорочков было вообще большой удачей. Но и с тех грошей, какие удавалось поиметь, следовало «отстегнуть» «бригадиру» за возможность находиться на площадке.

В общем, и тут было, как везде. И, как везде, ему и здесь не находилось места…

А дома, у порога, его встречал кот. Он терся о ногу, с голодным вопросом заглядывая хозяину в глаза. И Перевалову все чаще нечего было своему любимцу ответить. Николай Федорович брал кота на плечо, тот прижимался полосатой мордой к его уху и начинал громко мурлыкать, словно утешая и ободряя: мол, не расстраивайся, обойдется, Бог даст. Перевалову и впрямь становилось легче.

Перевалов принес его когда-то в дом совсем еще маленьким котенком, более пятнадцати лет прожил с ним, не расставаясь, и любил его, как еще одного своего ребенка. Пожалуй, никто из домашних не был так привязан к нему, как Перевалов. И кот отвечал ему полной взаимностью, только в нем по-настоящему и признавая хозяина. Они чем-то и неуловимо схожи были. Во всяком случае, чувствовалась в переваловском питомце своя порядочность и даже интеллигентность. Кот никогда не воровал, не попрошайничал. Когда приходили гости, он встречал всех в коридоре, и каждому, как собака, протягивал, вызывая изумление, мягкую мохнатую, лапу. (Этому его научила дочь). А потом величаво, с чувством собственного достоинства удалялся и не появлялся, пока все не расходились. Он был добрейшей души животным, совершенно незлобивым, не мстительным, как некоторые кошки, ни разу никого не укусил, не исцарапал. Ему неведомо было, что такое враги. Окажись кот на улице, думал иной раз Перевалов, ему бы там не выжить.

Теперь, оставшись вдвоем в этом враждебном им мире, они чувствовали еще большую нужду друг в друге. Перевалов стал замечать, что он разговаривает с котом не только как с живым человеком, но и равным собеседником. Кот, не мигая, смотрел на него изумрудными глазами, и, казалось, все понимал. Иногда сам отвечал что-то на своем кошачьем языке. И Перевалов тоже его понимал. Если бы сейчас рядом не было этого пушистого, с беличьим хвостом-опахалом четвероногого друга-собеседника, Перевалов в своих стенах от тоски и одиночества точно бы сошел с ума.

Особенно когда вышел из строя телевизор. Ремонту этот ветхий аппарат уже не подлежал, а потому просто пылился в углу комнаты. Перевалов по-прежнему садился со стаканом чая за журнальный столик напротив него, подолгу отрешенно смотрел на помертвевший экран, вздыхал и говорил привычно устроившемуся на коленях коту: «Вот и закрылось наше окно в мир».

Без телевизора к хроническому недоеданию прибавился еще и информационный голод. Сначала Николай Федорович, пытаясь хоть как-то утолить его, захаживал в ближайший магазин радиотоваров, чтобы постоять возле всегда включенных телевизоров, но быстро намозолил глаза персоналу и вызвал подозрения. И в очередной такой визит, когда Перевалов, ушам своим не веря, слушал об отречении старого кормчего в пользу своего молодого, только-только появившегося на политическом Олимпе, преемника, два дюжих охранника его просто выперли за дверь.

Смена кормчих обсуждалась на каждом углу. Мнения были разные, как погода в берущей разгон весне: то оттепель растапливала снег, то морозец ударял гололедом. Многие ждали перемен к лучшему, надеялись, что уж этот-то – молодой, бодрый, спортивный, непьющий, ни в чем предосудительном не замеченный – обязательно навороченное до него, как древний герой запущенные царские конюшни, выгребет и исправит. И вообще – даст прикурить!..

Перевалов уже ничего не ждал и ни на что не надеялся. Для него лично, знал-чувствовал, лучше уже не станет. И верно…

Когда сошел снег и начала пробиваться первая весенняя травка, заболел кот. Его мучительно рвало даже от воды, живот раздуло. Он едва передвигался. Потом и вовсе слег. Кот с трудом приподнимал голову, глядя на Перевалова больными, полными слез и тоски глазами, и слабо шевелил хвостом в ответ на прикосновение хозяйской ладони.

Перевалов, умостив его в большую хозяйственную сумку, помчался в ветлечебницу. Там, чуть не плача, уговорил ветеринара осмотреть кота бесплатно.

Узнав, сколько коту лет, ветеринар сразу же предложил его усыпить. Эта процедура освобождала Перевалова от многих хлопот, но Николай Федорович наотрез отказался, решив, что пусть его единственный друг, если ему суждено, умрет естественной смертью. Лучше бы подсказали, чем больному помочь. Ветеринар посоветовал капельницу, назвал какие-то лекарства, но когда сказал, сколько это будет стоить, у Перевалова волосы встали дыбом, и все оборвалось внутри – таких денег ему не найти…

Оставалось только смотреть, как доживает последние дни его полосатый друг, терзаясь тем, что ничего уже не в силах для него сделать. Даже покормить толком.

Хоть покормить бы напоследок!..

Эта мысль, воспринятая им как последняя воля умирающего, подхватила Перевалова и понесла его на базарчик.

Он не помнил, как очутился в павильоне мясных изделий. С гуляющим ветром в карманах ему здесь делать было нечего. Но неотвязное желание напоследок вкусно покормить кота уже потащило Перевалова вдоль торговых рядов.

Боже ж ты мой! Какой только вкуснятины тут не было! Истекающая соком розовая буженина, загорелые окорока, толстобокие, перепоясанные шпагатом вареные колбасы, кофейного цвета сервелаты, копченые языки, от которых и собственный немудрено было проглотить, похожая на слоеный пирог корейка, тающая во рту пастрома, свиные ребрышки, гирлянды сарделек и сосисок и многое еще такое, чему Перевалов и названий-то не знал, дразнили взгляд, обоняние, возбуждали зверский голод.

Такое когда-то лишь в кино про зарубежную жизнь можно было увидеть да еще от коллег, побывавших в загранкомандировках, услышать легенды о том, что непривычному к изобилию человеку при виде всего этого становится дурно до обморока.

Тогда, помнится, Перевалов скептически улыбался на это, но сейчас и сам был на грани голодного обморока.

Покупатели разглядывали колбасы, продавцы расхваливали товар, предлагали пробовать, ловко отделяя от мясного тела тончайший пластик. Покупатели с глубокомысленным видом дегустировали, оценивая. Но когда и Перевалов попросил попробовать, продавщица просто молча махнула в его сторону тыльной стороной ладони, как делают это, отгоняя муху.

Перевалов понуро побрел дальше. И… не поверил своим глазам: шагах в трех от него, на бетонном полу под прилавком лежала сосиска. По всей видимости, она упала, когда покупателю взвешивали товар. Замечательно! – обрадовался Перевалов, и от волнения у него перехватило дыхание. Народу в будний день в павильоне было мало, и никто не мешал ему вплотную приблизиться к вожделенной сосиске. Оглянувшись для верности по сторонам, он нагнулся и схватил ее. А когда выпрямился, услышал из-за прилавка: «Эй, мужик, чего это ты там нашел?»

Николай Федорович вздрогнул от неожиданности. Подавшись к нему всем телом через прилавок, его в упор расстреливала густо подведенными глазами молодая яркая продавщица.

«Да вот… валялась… На земле… Я и подобрал…» – растерявшись залепетал Перевалов, протягивая в подтверждение на ладони свою находку.

И не успел Перевалов глазом моргнуть, как молодая халда выхватила сосиску.

«Да вы что!… Я же не с прилавка… Она на полу лежала…» – заволновался Перевалов, еще не веря, что лишился сосиски.

«А свалилась она откуда? – злым пронзительным голосом заверещала продавщица. – С неба? С моего же прилавка. Мой товар, слышишь ты, мой!»

«Но я же не знал, она валялась, я подобрал… У меня кот сильно болеет… Покормить хотел… Помрет вот-вот…» – краснея и бледнея, заискивающе бормотал Перевалов, все еще надеясь, что продавщица сжалится и вернет сосиску. Но она взвилась еще пуще:

«Чего?.. Твоего кота сосисками кормить. Ну вы посмотрите на него, люди добрые! Я должна его кота сосисками кормить! – визгливо разорялась она на весь павильон. – Это что ж такое делается? Ты сам себе на горбушку хлеба, гляжу не можешь заработать, а собрался кота сосисками кормить. Конечно… Можно… Чужими-то! Ворованными…»

«Не брал я вашего ничего. Она валялась за прилавком…» – заупрямился Перевалов.

«Ну и что? Где бы ни валялась, а это, все одно, мое рабочее место, и если всякие тут будут подбирать, что с прилавка упало, я по миру пойду!» – орала продавщица до звона в ушах, словно он тут же, на прилавке, лишал ее девичьей чести

«Подобрал… Знаем мы вас подбиральщиков. Ходите тут, шакалы голодные, а чуть зазевался – тырите, что подвернется. Вали давай, вали отсюда, бомжатина неумытая!..» – зашлась продавщица в крике, и было в нем столько злобы презрения и ненависти, что Николай Федорович испугался: в красивом еще пару минут назад лице почудился ему злобный волчий оскал.

Да и вся она была похожа сейчас на разъяренного зверя. «А ведь не какая-то там бесящаяся от жиру „новая русская“. Такая же, едва сводящая концы с концами, баба, которой, может быть, чуть больше повезло на данный момент в нынешней жизни. Откуда же эта ненависть и уничижение к тем, кому повезло меньше? – недоумевал Перевалов, едва волоча ноги, возвращаясь домой. – Наверное, она таким образом пытается совпасть с жестокой и дикой нынешней жизнью, вперед всего усвоив ее главное правило: человек человеку – волк!».

Кот доживал последние отпущенные ему часы. Он лежал на боку неподвижно, и только иногда приоткрывал глаза, которые все сильнее затягивала смертная пелена. «Ну поживи еще хоть чуть-чуть, не оставляй меня одного…» – шептал Перевалов, сидя на полу рядом с другом, и невольные слезы катились по его щекам. Едва заметно, как показалось Перевалову, прощально шевельнулся самый кончик хвоста, хотя кот еще дышал.