Текст книги "Пиковая дама сузит глазки"

Теперь вот движется потихоньку к заслуженному отдыху. Мог бы и выше подняться, но с годами уже и работа, такая поначалу интересная и романтичная, увлекала его все меньше, и карьера. Зато все больше хотелось покоя, домашнего тепла и уюта, внимания близких. А этого, как раз, не было и в помине.

Он старел в одиночестве и не питал никаких иллюзий относительно своего завтрашнего дня. Вспоминалось Виктору Павловичу попавшееся ему однажды на глаза изречение Сенеки: «Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня». Соглашаясь с древним философом, сам он ждал завтрашнего дня с нарастающей тревогой, а в последнее время и страхом. Потому что на пенсии ждало его еще большее одиночество и пустота.

В командировках Виктору Павловичу некогда было думать об этом, но дома, когда приходил с работы к себе в квартиру, накатывала жуткая подчас тоска. Она сдавливала грудь, щемила сердце, не давала уснуть. Он стал мучиться бессонницей. Чтобы ее одолеть, взял за привычку выпивать на сон грядущий водки или коньяку. Но помогало не всегда. Вот и сегодня – не брала, проклятая!..

Владимир Павлович снова потянулся к бутылке.

«Спиваюсь…» – подумал он. Но вяло, безразлично, с какой-то предрешенностью и покорностью судьбе.

Плеснув в рот еще полстакана водки, Виктор Павлович поднес ладонь тыльной стороной к носу и, зажмурившись, шумно втянул в себя воздух. В таком положении он просидел несколько мгновений. И вдруг услышал, как кто-то отворяет дверь его купе. Открыв глаза, Виктор Павлович повернулся на звук и увидел в дверном проеме купе… белую женщину.

Она была в ослепительно белом одеянии, похожем на древнегреческий хитон. Глаза Виктора Павловича начинали затуманиваться, взор терять резкость и контрастность. Потому, наверное, и лица женщины разглядеть ему не удавалось.

Она перешагнула порог купе, задвинула за собой дверь и с укором покачала головой:

– Опять пьете, Виктор Павлович?!

Он виновато опустил голову. Он не знал, что это за женщина, но уже сам ее голос действовал на него гипнотически, вызывая страх и почтительный трепет одновременно. Нечто подобное ощущал он в далекие времена школьного детства, когда за тот или иной проступок отчитывала его первая учительница.

– Зачем только живет человек на свете? – сказала белая женщина, не известно к кому адресуясь своим вопросом. Но Виктор Павлович принял его на свой счет и еще ниже опустил голову. – И сам никто, и звать его никак, и никому не нужен, – продолжала она ледяным тоном, пробирающим до костей. – Семьи не уберег, сына осиротил. Напрасно прожитая жизнь…

– Да, да, напрасно… – поспешно согласился Виктор Павлович, как набедокуривший школьник, который торопится покаяться и сказать сакраментальное «я больше не буду», и растерянно спросил: – Так что же мне теперь делать?

– Подумай…

– Надо начать все сначала? Ну, конечно – сначала! – обрадовано воскликнул Виктор Павлович.

– И как вы это себе представляете, если, не открывшись сыну, сожгли за собой последние мосты? – нехорошо усмехнулась белая женщина. – Да и нельзя, как вы знаете, войти в одну и ту же реку дважды. Тем более что вы всю жизнь убегали от ее истоков, а здесь, недалеко от устья, река жизни совсем иная.

– Тогда – что же?

– Тогда надо подвести черту под тем, что есть, – безжалостно резюмировала белая женщина и приказала: – Идите за мной!

Отодвинув дверь купе, она вышла в коридор. Виктор Павлович послушно последовал за ней.

Поезд раскачивался из стороны в сторону, словно шел не по рельсам, а по морю, которое начинало штормить. Виктора Павловича болтало в узком коридоре, било плечами о стены вагона. Краем глаза через распахнутую настежь дверь служебного купе Виктор Павлович увидел проводника, склонившегося над кроссвордом. Тот не обратил на него никакого внимания.

Вслед за белой женщиной Виктор Павлович вышел в рабочий тамбур.

– Открой! – показала она ему на входную дверь вагона.

Все так же послушно он взялся за ручку, потянул дверь на себя. Свежий воздух ворвался в тамбур, холодной волной окатил Виктора Павловича, слегка отрезвив его.

– Пора, – показала белая женщина на темный зев дверного проема.

Бухало в груди сердце. Ему в унисон отстукивали колеса ритм извечной дорожной песни. И под этот ритм всплыли в затуманенном мозгу Виктора Павловича услышанные недавно от Виктора непонятные ему строки:

Пиковая дама сузит глазки —

Жизнь пойдет, как поезд, под откос…

Белая женщина смотрела на него ожидающе.

– Ну, что же вы? – сказала она. – Боитесь… Не бойтесь. Вы сегодня много выпили. Под таким наркозом вы ничего не почувствуете. Всего один шаг, – показала она в черноту проема, – и… Вы будете уже в другом измерении. А здесь о вас мгновенно забудут, как будто и не было никогда. Забудут, потому что в память о себе вы ничего не оставили и вспомнить о вас будет нечего. Решайтесь же – ну! – возвысила она свой ледяной режущий голос.

Виктор Павлович увидел, как мгновенно сузились ее глаза, и вздрогнул, озаренный догадкой: «Так вот же она – пиковая дама! Собственной персоной! И глаза ее только что сузились!»

Виктор Павлович почти физически ощутил, как взгляд белой женщины подталкивает его к черному проему.

«Жизнь пойдет, как поезд под откос…» – стучало и стучало у него в висках. Всего шаг в черную пустоту – и под откос!..

Он хотел оглянуться и не смог. Сузившийся взгляд белой женщины, оборотившейся вдруг пиковой дамой, отсекал ему путь к отступлению. Невидимая жуткая сила потащила Виктора Павловича к самому краю тамбура, за которым начиналась «черная дыра» небытия, из которой уже не было возврата. Несколько мгновений он покачивался на этой зыбкой грани, пока не услышал за спиной короткое и резкое, как толчок в спину, «давай!», и сделал шаг из тамбура…

Насыпь, отсыпанная из крупного щебня, здесь была высокой, Урюм снова подошел к ней вплотную, и шансов выжить после падения практически не оставалось. Да и выживи – места глухие, дикие…

Говорят, в краткие предсмертные миги перед человеком проходит вся его жизнь. Возможно. Но Виктор Павлович, пока упавшее тело его не стала уродовать щебенка насыпи, успел подумать только о том, а были ли они – и сын Виктор, и белая женщина, неожиданно возникшие и так же ушедшие за грань его жизни?

Да и была ли эта его жизнь вообще?..

Проводник оторвался от кроссворда, встал, надел форменный китель, фуражку. Поезд подъезжал к Семиозерному. Проводник вышел в рабочий тамбур, увидел распахнутую дверь. Удивился: надо же – забыл после Могочи дверь замкнуть. Вот ее, наверное, ветром и распахнуло. Внимательнее надо быть, выговорил он самому себе.

После Семиозерного проводник замкнул входную вагонную дверь, подергал для проверки ручку. Потом прошелся по коридору вагона. Двери купе в основном были закрыты. Пассажиры отходили ко сну. Лишь в одном купе дверь была открыта. Проводник заглянул туда. Никого. Вспомнил: парень в Могоче вышел. А сосед его поехал дальше. Вот этого мужика сейчас и нет. Проводник оглядел застольный натюрморт с недопитой бутылкой водки в центре, удивился: надо же – так запросто оставляют на виду почти полбутылки. Осторожно выглянул из купе, поочередно глянул в оба конца коридора. Никого. Взял бутылку, с наслаждением отхлебнул из нее чуть ли не половину того, что осталось, и поспешил из купе. Уже у себя в служебном проводник почувствовал, как растекается по телу водочное тепло, и удовлетворенно улыбнулся. Можно и самому часок-полтора до следующей станции вздремнуть.

Проводник снял китель, привалившись к стене, закрыл глаза. И уже в полудреме снова вспомнил про пустое купе и исчезнувшего мужика, столь безответственно оставившего на столе недопитую водку. Поди, знакомых в соседних вагонах нашел, теперь добавляет с ними. А может, и пассажирку какую склеил, чтоб время с ней скоротать. В пути все бывает… Сочтя свои предположения вполне резонными, проводник вскоре звучно похрапывал, вплетая звуки своей носоглотки в нескончаемую песню поезда…

Подруги

Анку-зенитчицу хоронили в разгар бабьего лета. Прозвище это прилепилось к Анне Николаевне Шумиловой, ветерану Великой Отечественной войны, с тех самых пор, когда вернулась она с фронта, где зенитчицей прослужила без малого два года, с сентября 1943-го и до самой Победы, закончив свой боевой путь под Будапештом.

Анна Николаевна ушла в мир иной последней из ветеранов Сосновского района, своей смертью как бы безвозвратно переворачивая его военную страницу. Хоронили ее на кладбище райцентра с почестями, прочувствованными речами, в присутствии районного и даже областного начальства, учителей и старшеклассников местной школы, офицеров дислоцированной неподалеку воинской части. Несколько солдат этой же части, подняв вверх автоматы, салютовали преданной земле Шумиловой тремя залпами.

А неделей раньше похоронили ветерана трудового фронта Маню-большую. На эту неделю как раз Мария Пахомовна Трошина по прозвищу Маня-большая была моложе Анки-зенитчицы. И «большой» окрестили ее, понятное дело, вовсе не по возрастному признаку. Просто рослой, крупной всегда она была с юных лет.

Маню-большую похоронили на заросшем березняком погосте поселка Залесово, где доживала она у младшего сына свою жизнь. Похороны прошли тихо, незаметно. Народ в поселке был сборный, съехавшийся сюда в разное время по разным причинам из разных весей. Кто-то обосновался здесь еще во времена ликвидации «неперспективных» деревень, кто-то появился уже в девяностые, когда деревни российские затрещали от нового, «перестроечного» уже, вала. Залесово повезло. Оно устояло оба раза, каждый раз впитывая в себя все новых поселенцев. Живя обособленно своей переселенческой волной, они обычно мало знали и интересовались теми, кто появился в селе не с ними вместе. Поэтому и смерть совершенно ничем не примечательной, преклонных лет женщины восприняли равнодушно – как дело сугубо семейное ее родственников.

О фронтовичке Шумиловой известно было, конечно, много больше, но тоже не все. И уж совсем мало кто мог догадываться о существовании некой связи, соединяющей судьбы этих двух, умерших почти одновременно, но в разных населенных пунктах женщин. А она, хоть и совершенно незримая многие годы, была…

* * *

…Захар Егорович Плетнев вернулся из райцентра поздно вечером мрачнее тучи. А ведь ехал туда в приподнятом настроении. Дела в колхозе складывались неплохо. Уборка шла полным ходом. Благо и погода не препятствовала. Если не испортится, уложиться можно в срок, а то и раньше. По «повинностям» тоже в целом нормально. И по отработкам, и по сдаче сельхозпродукции. И по налогам – военному да сельхозналогу – задолженностей, можно сказать, нет. Немного похуже с самообложением – не шибко-то колхозники жаждут покупать эти пустые бумажки – облигации. Тем более что и без того разных поборов выше крыши. Но ничего, успокоил сам себя Захар Егорович, подтянемся. Война как-никак, понимать надо…

В райкоме его оптимизм разделили, призвали и дальше так держать, пообещали даже на районную Доску почета повесить. А пока попросили зайти в райвоенкомат – есть там для него новость.

Военкомат находился неподалеку, и через несколько минут Захар Егорович уже открывал кабинет военкома. И здесь председателя колхоза «Приобский коммунар» ждал жестокий сюрприз.

С военкомом, грузным седым подполковником, за время войны Захар Егорович встречался не раз. В основном по одному и тому же – мобилизационному – вопросу. Война, особенно на первых порах, требовала все новых солдат.

Несколько призывных волн прокатилось по Приобскому. И к середине войны немаленькое когда-то село заметно поредело, опустело. Мужиков и вовсе едва четверть на все село осталось. Уже и сорокалетних прибрали. Везде теперь бабы ломили: и за себя, и за мужиков своих – у кого геройски бьющих на фронте постылого врага, а у кого уже и навсегда отвоевавшихся, саваном смерти накрытых.

Захар Егорович тоже успел побывать в той мясорубке. Вообще-то по возрасту для призыва он тогда, в ноябре 1941-го, не подходил. Гораздо моложе ребят, чем он, тридцатишестилетний, брали. Но так уж получилось. Сам добровольцем напросился. Казалось ему, колхозному агроному, что без него война никак не может обойтись. В декабре сорок первого он в составе лыжного батальона сформированной в их сибирских краях дивизии оказался в Подмосковье, неподалеку от станции Дорохово. И в первые же дни жестоких боев понял, что война спокойно кладет на свой кровавый жертвенный алтарь тысячи таких, как он, и что некоторым из них и времени-то было отпущено всего на одну атаку, в которой они даже «ура» закричать подчас не успевали.

Плетневу повезло. Он продержался на передовой чуть больше недели и остался жив. Только попал на девятый день фронтовой жизни под минометный обстрел, получил осколочное ранение в ногу и контузию. Потом три с лишним месяца госпиталей и все – отвоевался солдат, комиссован подчистую. Хромай теперь на правую ногу всю оставшуюся жизнь и слушай то усиливающийся, то стихающий, но никогда не затихающий звон в ушах. Даже завалящей медальки на грудь Плетнев за свое короткое пребывание на передовой не схлопотал. Но он и не расстраивался. Жив остался – вот и награда, самая для него большая!

В родное Приобское возвращался Захар Егорович в начале апреля 1942 года. Навигация еще не началась, поэтому добираться от областного центра до своего села пришлось не кратчайшим водным путем, а на перекладных. Сначала на пригородной «передаче», потом до райцентра на грузотакси, а от него и вовсе на попутках по весенней распутице.

Дни стояли погожие. Солнце жадно съедало снег на полях, то тут, то там образуя черные дымящиеся проплешины оттаявшей земли. Машина петляла среди колков. Под колесами грузовика хлюпала полая вода и чавкала жидкая грязь. Плетнев полной грудью радостно вбирал в себя разнообразные запахи весеннего таяния и думал, что скоро, совсем скоро снег сойдет, солнышко подсушит и прогреет землю, и надо будет приниматься за пахоту, а потом и сев. И от этого предвкушения сладко щемило в груди.

Приобское встретило Плетнева траурной вестью. Село только что похоронило своего бессменного колхозного председателя Петра Ивановича Ситного. Он как возглавил десять лет назад только что образовавшийся колхоз «Приобский коммунар», так руководил им все это время. Наверное, продолжал бы и дальше, но подкосила мужика черная беда. Пришли в дом Ситного похоронки на двух его сыновей – Сергея да Дмитрия. Оба, погодки, были его надеждой и гордостью. Учились в институте, приехали в родительский дом на каникулы. Отсюда и в армию их призвали. А вскоре похоронки. Одна за другой… И сердце Петра Ивановича, сумевшее пережить многие тяжелые испытания, выпавшие на его деревню от войны Гражданской и до войны Отечественной, на сей раз не выдержало – разорвал его в клочья обширный инфаркт от свалившегося в одночасье горя.

Без Ситного село тоже осиротело. Он и Приобское были неразделимы. А на носу пахота, сев и разная прочая сельская страда. Как тут без твердой хозяйской руки. Поэтому районное начальство приезд Плетнева искренне обрадовал. Уроженец здешних мест, комиссованный подчистую фронтовик, не один год проработавший под началом Ситного, член партии, он был самой подходящей кандидатурой на председательское место. С его появлением кадровый вопрос решался как бы сам собой.

Времени для раскачки не оставалось. Быстренько провели собрание колхозников. Захара Плетнева знали хорошо – свой, как-никак, Приобский. С Ситным и под Ситным работал хорошо, пусть теперь в свои руки колхозные вожжи берет.

Так и стал Захар Плетенев председателем колхоза «Приобский коммунар» – Захаром Егоровичем. И как из огня да в полымя попал, брошенный в новые, теперь уже трудовые бои. И нет им счета, а ему передышки вот уже полтора года…

…Завидев входящего Плетнева, военком приподнялся из-за обшарпанного канцелярского стола, протянул руку для рукопожатия. Потом коротко вздохнул и через небольшую паузу подвинул Захару Егоровичу какую-то казенную бумагу: – Вот, разнарядка из области пришла. Из твоего колхоза надо человека. Как минимум…

– Как минимум… – эхом отозвался Плетнев. Да где ж я его возьму, этот минимум? – вскинулся он. – У меня и мужиков-то осталось – раз-два и обчелся, да и те калечные да увечные, к службе непригодные. Почитай, из всех уже сусеков война мужиков выгребла.

Военком поморщился, как от зубной боли:

– Знаю. Не хуже тебя. И не ты один такой. Только речь сейчас не о мужиках. О мужиках я бы с вами, председателями, и не разговаривал сейчас. Прислал бы повестку на Иванова, Петрова или Сидоров и – шабаш! В том-то и закавыка, что не мужики… Девки нужны… Призывного возраста.

Плетнев охнул и мотнул головой:

– Уже и до баб, девок даже добрались. Кто ж тогда у нас тут останется? С кем работать будем, пока девки наши в пехоте?..

– Да хватит причитать, и без тебя тошно! И какая там пехота? Зенитчицами девки будут служить. Подразделение зенитчиц у нас в области формируется. Вот и собираем с бору по сосенке – с каждой деревни по одной ли, две. Да с пяток в райцентре найдем. Так, глядишь, на взвод и наскребем, как требуют. Понял?

– А, хрен редьки не слаще – зенитчицы, пехотинцы! – махнул рукой Захар Егорович.

– Не скажи, – не согласился военком. – С винтовкой по полю под огнем бегать хуже, поди, будет. Сам знаешь. При зенитке-то куда больше шансов целым остаться. Так что… В общем, давай, Захар Егорович! Срок тебе – до послезавтра.

* * *

Жена собрала Захару Егоровичу поесть, а ему, несмотря на то, что целый день крошки во рту не было, кусок не лез в горло. Озадачил его военком, так озадачил.

Захар Егорович вяло похлебал щей, отложил ложку и, подперев голову кулаком, стал перебирать потенциальных кандидатов для очередной, но такой непохожей на прошлые, мобилизации. Сейчас он чувствовал себя в положении тех персонажей из сказки, которые вынуждены, чтобы задобрить кровожадного дракона, отдавать ему на заклание каждую неделю нескольких девушек.

– Уже и до девок добрались… Что дальше-то будет?.. За детей примемся?.. – глухо бормотал Плетнев, даже не замечая, что говорит вслух.

– Что ты там бубнишь, Захар? – остановилась рядом жена. – Пришел какой-то смурной, бубнишь…

– А!.. – отмахнулся Захар Егорович и выложил ей все, как есть. От жены у него секретов не было.

– Господи, да что же это делается! – вскрикнула жена. – Мало того, что девки и так уже с четырнадцати-пятнадцати годов вместе со взрослыми бабами, как лошади ломят, так еще и…

– Не причитай! – совсем как военком его недавно, осадил Плетнев супругу. – Приказы не обсуждаются.

– Ну, и кому такое счастье привалит? – спросила жена.

– Буду думать.

Думал Захар Егорович всю ночь. Не спал, ворочался, вздыхал. Вставал с постели, дымил возле дверного косяка самокруткой, пил из бачка воду, снова ложился.

Призывного возраста девок в наличии на данный момент в деревне было только две: Аня Шумилова и Маша Жукова по прозвищу Маня-большая. Обеим по девятнадцать, и разница в возрасте между ними всего неделя.

Жили они по соседству, и были подружками с детства «не разлей вода». Смотрелись, правда, вместе диковато. Маня была на голову выше подруги, здоровее. К совершеннолетию ее тело налилось уже не женской силой, и даже мужики Маню побаивались. Аня на ее фоне смотрелась хрупкой тростиночкой, но характером отличалась крепким и потому верховодила в их дружеской связке, подчас просто помыкая послушной, терпеливой и незлобивой Маней. Они и лицом различались как небо и земля. Пышноволосая, кареглазая, с тонкими аккуратными чертами миловидная брюнетка Аня и простоволосая, с крупной лепки лицом, носом-картошкой и губами-варениками Маня.

Когда настала пора девичества, симпатичная, бойкая Шумилова и тут была на первых ролях – парни роились вокруг нее, а «коломенская верста» Маня лишь одиноко и уныло подпирала какую-нибудь березу по краю танцевального пятачка-«тырла» на деревенских вечерках, любуясь, как отплясывает под гармошку ее подружка с очередным парнишонкой, потаенно вздыхая, что ей это, наверное, и не светит.

Но потом началась война. Как-то быстро и незаметно вымела она с деревенских улиц почти всех молодых парней. Заглохли вечерки с заливистой гармошкой, стало подергиваться бурьяном утоптанное нескончаемой дробью молодых пяток «тырло». Девкам и молодым бабам танцевать друг с другом быстро надоело. Да и времени уже не доставало. Нескончаемая работа выкручивала тела, как старательная прачка белье, не оставляя ничего, кроме усталости.

И чем больше забирала война мужиков, тем больше наваливалось этой работы на женскую половину, которая к середине войны с полным на то основанием могла сказать о себе словами известной поговорки: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик».

Правда, относилось это скорее к Мане-большой, которая и скотника на ферме заменяла, и на лесосеке, если требовалось, и разную другую мужицкую работу делала.

Хрупкая Аня трудилась в основном в конторе, помогала председателю, будучи и за счетовода, и за учетчика, и за секретаря. Девка она была смышленая, в руках у нее все горело. Она освобождала Плетнева от бумажной волокиты и писанины, и уже за одно это он ее ценил.

…В общем, думал Захар Егорович, крепко думал. От дум этих разламывалась голова, и звон в ушах становился пронзительно-нестерпимым.

Конечно, солдат из Мани вышел бы, пожалуй, лучше не придумаешь. И здоровье, и силушка при ней – сама может за собой зенитку вместо лошади или полуторки волочь. И командирские приказы будет беспрекословно выполнять. Нюрка – та норовистей, уросливей, да и здоровьишко, конечно спроть Маньки не то.

Имелось, однако, серьезное «но». Маня была четверной по счету, самой младшей и единственной девкой в семье Пахома Жукова. Самого его и всех троих, еще не успевших обзавестись семьями сыновей война уже забрала на свое ристалище. И сделала жертвами, давая о том знать стремительно пустеющее семейное гнездо Жуковых ядовитыми стрелами похоронок. Совсем скоро Маня осталась одна с разбитой от горя матерью на руках. Отправить на фронт Маню? Но что станется, если слепой рок приберет там и ее? А то и станется, что закончится на ней, не успевшей ни полюбить, ни произвести потомство, род Жуковых – славных работящих людей, крестьян высшей пробы, без которых и жизнь-то в деревне трудно себе представить.

У Шумиловых тоже четверо детей, но все девки, и Аня старшая. Если и погибнет, не дай бог, все равно останется, кому род продолжить…

Только вот как он, Захар Плетнев, потом будет родне в глаза смотреть, ежели вдруг Нюрку убьют или покалечат? Не чужая, чать, – племянница, родной сестры дочь. В том и дело…

Потому и пухла у Захара Егоровича голова, и чувствовал он себя между молотом и наковальней.

Чуть свет Плетнев уже был на ногах. Без аппетита похлебал вчерашних щей с полузасохшим ржаным ломтем. Стал натягивать сапоги, собираясь уходить.

– Чо надумал-то? – спросила жена, убирая посуду.

– Всяко крутил…

– Ну!..

– Вот и выходит по всему, что Нюрке жребий выпадает.

Жена охнула, опустилась на табуретку, покачала головой:

– Ой, Захарушка, не сносить тебе тогда головы. Сеструха-то твоя, Катька, ни в жизнь этого не простит, смертным врагом станешь.

– А по другому мне люди и совесть не простят.

Плетнев, пригнув под притолокой голову, вышел. Через несколько шагов остановился в нерешительности. Идти в правление, а уж потом, когда все отправятся по своим рабочим местам, Катьку притормозить и поговорить, или пойти к ним прямо сейчас? Не любил он ничего откладывать на потом, но тут…

Ноги сами понесли его к правлению.

Колхозная контора уже сколько лет – с тех пор, как раскулачили Семена Выжинига – размещалась в его просторном крестовом доме с большим навесом на резных балясинах над крыльцом, с перил которого до войны по утрам гроздьями свисали мужики, нещадно дымя самокрутками перед тем, как разойтись по рабочим местам. Здесь обсуждали международную обстановку, дела в стране, ну, и конечно, в родной деревне. Нет уже на свете многих из тех мужиков – повыбила война. А бабы только коротко, со всхлипом вздыхают, спускаясь с крыльца, вспоминая то каждодневное мужицкое «вече».

Плетнев толкнул входную дверь, переступил порог. Услышал, как гремит ведром Варвара, вечно хмурая бесцветная и без возраста баба. Она приходила раньше всех мыть полы. Увидев председателя, Варвара разогнулась, чтобы поздороваться, и снова взялась за тряпку.

Захар Егорович прошел в просторную комнату. Когда-то в хозяйском доме она была залой. Ныне сюда собирались по утрам на наряд. Здесь же при надобности Плетнев и правление собирал. В правом углу стоял у окна хоть и облезлый, но все еще крепкий канцелярский стол, которым обзавелся в свое время по какой-то оказии в райцентре Ситный. Здесь и был председательский уголок Плетнева. Сзади ему в затылок строго смотрел с портрета над головой товарищ Сталин. От его тяжелого сверлящего взгляда Плетневу всегда становилось не по себе, и он по возможности старался не задерживаться на своем, как иногда ему мнилось, лобном месте. Благо зоркий председательский глаз требовался во всех уголках колхозного хозяйства.

К письменному столу были придвинуты две табуретки – для посетителей, в первую очередь для заезжего начальства. Располагались они точно напротив портрета, и товарищ Сталин с сидящих на табуретках тоже не спускал суровых глаз. К стенам комнаты жались длинные некрашеные скамьи, отполированные седалищами колхозников. На столе, кроме облупленной деревянной карандашницы с несколькими графитными огрызками, пусто, как на предзимнем поле, с которого свезли на ферму последнюю солому. Пусто, если не считать лавок, и в комнате. Обстановка, под стать самому вождю, сурово-аскетическая.

Плетнев тяжело вздохнул – и как же ему объяснить родной сестре, что он вот родную племянницу…

Начал подтягиваться «командный состав». Лица и голоса в основном бабьи, только успевшие по-мужицки огрубеть. Разговоры, правда, все же не мужицкие. Баба, как ни крути, в любом случае баба.

Плетнев распределил дневные задания. Колхозники потянулись к выходу.

– Катерина, подожди! – придержал Захар Егорович уже собиравшуюся переступить порог сестру.

Она удивленно оглянулась, пошла обратно. Полным именем, брат называл ее очень редко.

– Чего, Захар?

И не знал Захар Егорович, как объяснить сестре ситуацию…

– В общем, тут такое дело, Катерина… Анну твою в армию призывают… – бухнул он, словно раскаленный булыжник в кадку с водой бросил.

Сестра непонимающе уставилась на него, переваривая услышанное.

– Ты чо несешь-то? Какая армия? Она ж – девка!

– Вот и до девок добрались, – сокрушенно вздохнул Плетнев.

– Ничо не понимаю – буровит, чо попало…

Плетнев отчаянно махнул рукой и только что не перекрестился, словно решаясь нырять в ледяную прорубь.

– Дело такое… – повторил он и рассказал про разнарядку военкомата.

– Ну, так чо, – поняв, наконец, о чем речь, сказала сестра, – а причем здесь Нюрка? Ей отдельную повестку прислали?

– Нет, не отдельную. Но у нас всего две девки призывного возраста: Аня вот твоя и Маня Жукова.

– Вот Маньку и посылай. Она вон лошадь какая! Сам бог велел…

– Не гневи бога, Катерина! – посуровел Плетнев. – Жуковы и так уже все, что могли, войне отдали – четверо домой не вернулись. Манька последняя из детей осталась.

– О Жуковых печешься, а о своей родне подумал? Родную племянницу на смерть посылаешь! – всхлипнула сестра.

– На службу, Катерина, на службу, – поморщился Захар Егорович. А служба разная бывает. И призывают девок не в пехоту, а в зенитчицы.

– Да какая разница! – махнула в сердцах рукой Катерина. – Везде убить могут.

– Могут, – согласился Плетнев. – Только в пехоте шансов гораздо больше быть убитым.

– Вот и посылай свою Маньку!.

. – Ну, я ж тебе объяснял… – прислушиваясь к нарастающему шуму и звону в ушах, сказал Плетнев. – Несправедливо будет.

– А меня, сестру твою, обездоливать справедливо? С тремя детьми на руках оставлять – справедливо?

– Мать поможет, она еще бодренькая, мы с Леной поможем.

– У Маньки тоже мать есть.

– Да больная она совсем! После смерти Пахома и сынов ее вон всю разбило. Сейчас хоть Манька за ней ходит, а ее не будет?..

– Уж то не моя печаль, – недобро усмехнулась Катерина и вдруг, почти до визга взвинтив свой голос, заверещала: – А я свою кровиночку на бойню не отдам!!! Не для того ростила!…

Сестра кричала что-то еще, уже не выбирая выражений, но Плетнев слов ее не различал – шум и звон в ушах становились нестерпимыми. Он мотал головой, отгоняя их и вопли сестры.

В дверях возникла перепуганная Аня, схватила мать за плечи, пытаясь унять ее и успокоить. Но Катерина билась в истерике, и дочери вместе с Варварой стоило больших трудов увести ее из правления.

Шила в мешке не утаишь. Вестей в деревне – тем более. По Приобскому стаей воронья разлетелись слухи. Слухи были разные, но в основном сходились во мнении, что между братом и сестрой пробежала черная кошка раздора. То ли Катька Шумилова отказалась выполнять какое-то председательское распоряжение, то ли покусилась на колхозное добро, а он ее застукал… По утверждению других, Анька сама во всем виновата – дерзила дяде-председателю (ей ведь тоже, как и мамке, палец в рот не клади!). В общем, по той ли, другой или еще какой причине, озлился на них Плетнев и в отместку упросил районного военкома – «подмазав», конечно – выписать повестку на Аньку…

Про Маню-большую никто и не заикался, потому что об истинной сути конфликта попросту не догадывались. Прежде всего, и сама Маня, которая, заменяя на ферме сразу двух ушедших на фронт скотников, занималась привычным делом: раскидывала вилами перед коровьими мордами сено, убирала навоз…

Плетнев ходил, припадая на правую раненую ногу привычными маршрутами по каждодневным своим председательским делам, появляясь то на ферме, то на току, и словно тяжеленный камень на себе волок. Жалко было Аню. Родная душа. Хоть и не шибко он ладил с сестрой, но племянницу любил и, как мог, оберегал. Потому и в конторе держал. А теперь, выходит, снял с нее свой оберег?

Может, правда, – Маньку? Ну, в конце концов, какое ему дело до Жуковых. Своя рубашка, известно, ближе к телу. «Только как бы потом рубашечка эта на всю оставшуюся жизнь в колючую власяницу не превратилась», – подумал Захар Егорович и увидел их всех – Жуковых, живых еще, войной не прибранных.

Хорошее было семейство: дружное, работящее, отзывчивое, душой к людям распахнутое.

Взять Пахома Митрофановича, главу семейства – колхозного кузнеца и мастера на все руки. Что угодно мог выковать и изладить – от простого кухонного ножа до узорчатого трехрожкового подсвечника, какой преподнес он однажды на юбилей Ситному. Видный был мужик, рослый, силищи невероятной. Не красавец. Но незатейливой простоты грубоватое его лицо с крупными чертами и синими глазами (Маня сильно на него похожа) всегда лучилось таким заразительным природным мужским обаянием, что бабы заглядывались на Пахома Митрофановича даже когда шагнул он далеко за грань своей молодости.