Текст книги "Пиковая дама сузит глазки"

Так и продолжали жить «задерихой» с «неспустихой». При этом Ксения становилась с каждым днем все раздражительней, срываясь часто по сущим пустякам. А когда он, пытаясь понять причину этого, набрался решимости и прямо спросил Ксению однажды, что с ней происходит, услышал в ответ, что она – беременна. Это было для него громом среди ясного неба…

– Наверное, вы правы, – услышал Виктор Павлович голос попутчика, выплывая на поверхность реальности из глубин памяти. – Мы тоже вот с Маринкой… Ну, живем мы с ней. Гражданская типа жена моя… Все, как вы говорите, и у нас было. Молния, потом гром… А дальше и вовсе не жизнь пошла, а нудный обложной дождик. Особенно когда забеременела. Все что-то ей не так. А уж если, не дай бог, где-то с друзьями посидишь, выпьешь, тогда и вовсе – тушите свет!

– Так она что у тебя – беременная?

– Маринка-то? Ну, да. Уже и срок порядочный.

– А ты, значит, к маме? От беременной зануды подальше, – с неожиданным вдруг сарказмом сказал Виктор Павлович.

Виктор смешался, опустил глаза.

– Да достала она меня…

– За пьянку, что ли?

– Да ну, – махнул рукой Виктор. – Приходил разок-другой выпивши. С корпоративов. Что с того? А так я вообще-то не злоупотребляю.

– Понятно, – вздохнул Виктор Павлович и спросил: – Ну, а объясниться пытались? К консенсусу, так сказать придти?

– Да в последнее время только и делали, что отношения выясняли. Виктор замолчал, задумался…

Выясняли… А тема в основном одна была: любишь – не любишь… Но поначалу, когда стали жить вместе (буквально через несколько дней после знакомства Виктор привел Марину к себе домой), такого вопроса не возникало. Только «любишь» – без вариантов! Сомнения пришли позже, когда стали привыкать друг к другу. Тут и выяснилось, что жизнь совместная у них вроде бы и одна, но смотрят они на нее и воспринимают каждый по-своему.

Виктору почему-то казалось, что любовь с ее пылкой, а то и вулканической страстью – это одно, а вся остальная жизнь с работой, коллегами, товарищами, бытовыми проблемами, наконец, – другое, нечто отдельное, как бы за скобками любовных отношений. С другой же стороны, и сами эти отношения, полагал Виктор, не должны касаться обыденности и бытовухи, должны концентрироваться внутри себя и сосредотачиваться на самих себе, быть «вещью в себе».

Марина же, вопреки этому доморощенному экзистенциализму Виктора, любовь не выделяла, не обособляла, не делала из нее «искусства для искусства», а воспринимала ее неотделимой частью жизни – той многоликой, многообразной, многокрасочной, реальной жизни, которой сама она жила здесь и сейчас и принимала такой, какая она есть. Наверное, не доставало ей романтизма. В отличие от Виктора, который любил время от времени воспарить над бренной землей в мечтательные выси, Марина от земли не отрывалась.

– Сделай то, сделай другое… – опять заговорил Виктор. – Иду с работы домой – звонит: купи по дороге хлеба, того, сего… Почему бы самой не купить? Не дай бог, после работы в паб заверну пивка попить – выволочка: думаешь только о себе, про меня наплевать… Ну, и так далее, в том же духе – каждый божий день. А как забеременела, так вообще «резьбу сорвало». Только и разговоров, что о будущем ребенке. Еще не родился, а уже целый склад детских вещей. Свет клином на нем сошелся. А я уже на десятом плане. Меня к себе вообще лишний раз подпускать перестала. О прежней любви одно воспоминание осталось…

– Н-да, обычное дело: любовная лодка разбилась о быт, – усмехнулся Виктор Павлович.

– Как вы сказали? – переспросил Виктор. – Разбилась о быт?

– Да это не я сказал – поэт Маяковский когда-то. Но так часто и бывает. Быт – река опасная. Поэтическо-романтической любовной лодке о ее пороги и подводные камни разбиться запросто. Поэтому плыть по ней по воле волн чревато. Лодкой надо управлять. Хорошо управлять, искусно. Только далеко не каждый это может. Вот и бьются «любовные лодки», и тонут, так сказать, в пучинах быта…

Когда-то, подумалось Виктору Павловичу, он тоже со своей «лодкой» не сумел справиться. Впрочем, не сильно-то, наверное, и старался.

Сойдясь с Ксенией, он тогда не задумывался о дальнейших перспективах их связи. Тем более о том, что жаркий костер любви надо было превращать в ровно и надежно греющий семейный очаг. Только-только окунувшись в стихию самостоятельной жизни, он не помышлял ни о каком семейном очаге. И уж тем более не мог, да и не пытался, представить себя отцом ребенка. То есть теоретически признавал, что рано или поздно это, видимо, должно случиться. Но случится, надеялся, в неблизком пока будущем. А, стало быть, зачем заранее становится рабом семейных уз. Он не был готов ни к чему такому, не испытывал к тому потребности, и когда смутное далекое «завтра» вдруг начало стремительно превращаться в конкретное реальное «сегодня», испугался, запаниковал.

Как они будут жить со всеми этими пеленками-распашонками без собственной крыши над головой, нормального материального достатка, сами еще толком не встав на ноги? Ксении же вот еще институт надо закончить… Но Ксения к его увещеваниям, показалось ему, отнеслась как-то слишком легкомысленно. Дескать, ничего страшного, они оба молодые, есть силы и здоровье, преодолеют трудности… А когда он предложил избавиться от будущего ребенка и пожить пока для себя, пришла в ярость – кричала, что лучше убьет себя, что и ему тогда лучше не жить.

Он отступился. Но трещина разлада начала стремительно расти, с треском разрывая ткань их отношений. Домой вечерами уже не хотелось, и он стал «задерживаться» на работе, хотя не так еще давно едва досиживал до конца смены в предвкушении новой встречи со своей «прекрасной Ксенией», как он ее называл. В выходные томился от вынужденного пребывания в одном помещении с Ксенией. Он смотрел, как все заметнее растет и округляется ее живот, и его охватывало уныние. Иногда они выходили погулять. Ксения брала его под руку, приваливаясь к его плечу. Он чувствовал, какая она становится тяжелой, и ему это было почему-то неприятно. Казалось, что прохожие кто с подозрением, а кто с насмешкой косятся на них, и он невольно убыстрял шаг, вызывая протест Ксении: «Куда ты мчишься, я не собираюсь за тобой бежать!» Ей не хотелось сидеть дома, и она тащила его то в кино, а то и в театр. Он молча подчинялся, хотя испытывал настоящие муки, оказываясь рядом с нею в свете яркого освещения при большом скоплении народа, и с нетерпением ждал, когда в зале погаснет свет.

Ксения – не слепая же! – конечно, видела, чувствовала, что он тяготится ею, оттого злилась еще сильнее, устраивала сцены, доходящие до истерик, и теперь уже сама требовала объяснений. А он и рад бы, но не знал, как это лучше сделать, какие слова найти. Да, откровенно говоря, и не понимал отчетливо, что происходит в последнее время с ним, с ними, во что превращается их любовь.

А ведь, не смотря ни на что, он продолжал любить Ксению. И все было бы замечательно, если бы не этот некстати возникший и чуть ли не на глазах увеличивающийся живот, если бы все вернулось на круги своя, когда они любили только друг друга и никого больше вокруг для них не существовало… Но теперь-то как раз уже и «существовало», и с этим приходилось считаться. Во всяком случае, Ксения требовала считаться. И не просто требовала, а делала это главным смыслом их теперешней жизни, чем еще сильнее выводила из душевного равновесия.

– Значит, говоришь, у Марины твоей свет клином на еще не родившемся ребенке сошелся?

– Ну да, – вздохнул Виктор. – А когда спрашивал – ну, и кто теперь кого любит – не любит? – обижалась. Говорила: как ты можешь сравнивать? Ты, говорит, теперь меня вдвойне должен любить. Нормально, да!

– Что ж, знакомо… И я думаю, что в этом своем ожидании будущего ребенка – все женщины одинаковы. Основной инстинкт движет ими в это время.

– Инстинкт?

– Да. Материнский инстинкт, инстинкт продолжения рода. Нам, мужикам, не всегда удается это вовремя распознать, проникнуться, – сказал Виктор Павлович и спросил: – А ты сам-то как к своей будущей роли отца относишься?

– Уже, получается, никак, – невесело усмехнулся Виктор. – Роль у меня отобрали.

– А до тех пор?

– В общем-то, нормально. Дело естественное. Конечно, неплохо было бы повременить пока, но раз уж случилось… Не я первый – не я последний.

«Вот так!.. С философским спокойствием воспринимает, как данность человеческой природы», – с удивлением и уважением подумал Виктор Павлович. И невольной обидой. На себя многолетней давности, растерявшегося до гнетущего испуга в подобной же ситуации.

– Я понимаю, что дети многое в жизни меняют, – продолжал Виктор. – И я бы, наверное, тоже проникнулся, по другому стал относиться… Но не успел. Пиковая дама уже сузила глазки…

– Что? – не понял Виктор Павлович.

– Да это я так, стишок один вспомнил: «Пиковая дама сузит глазки – жизнь пойдет, как поезд, под откос…» В общем, не успеля…

…Остаток ночи Виктор провел у Пашки в общаге. Ворочаясь на надувном матрасе, брошенном прямо на пол, он долго не мог уснуть, переживая, что его так беспардонно, на глазах приятеля не пустили в собственную квартиру. «Ладно, – думал он, засыпая, утром разберемся…».

– Ну, и как спалось в чужих стенах? – спросила его Марина с холодной издевкой по возвращении.

И эти слова, и тон, каким они были сказаны, Виктора прямо-таки взбесили. Он шел поговорить по душам. Собирался, конечно, донести до Марины обиду за вчерашний прием, но в итоге рассчитывал помириться. И тут прямо с порога, будто ледяной водой окатили. Или того хуже – пощечину влепили. Покорно подставлять другую щеку ради примирения Виктор не собирался.

– А как тебе без меня – в моих стенах? – в тон Марине ответил он.

Марина вспыхнула, закусила губу. На ее глазах показались слезы. Слова Виктора попали в цель. Он знал, что это было уязвимым местом Марины.

Она давно не ладила со своими родителями. Особенно с отчимом, самодурствующего пошиба мужиком. Сама девушка с характером, она не хотела прогибаться под ним, уступать его властолюбию, как ее мать. Так что нашла у них коса на камень. Только искры летели!

Встреча с Виктором оказалась для Марины, помимо вспышки нежданно нагрянувшей любви, еще и настоящим спасением от деспотизма отчима. У Виктора, в его квартире, она была счастлива не только от любви, но и от той свободы, какую не испытывала едва ли не с детства, до тех пор, пока не разошлись отец с матерью. Марина успела привыкнуть к этим стенам и считать их чуть ли не родными, и о возвращении в родительские пенаты даже думать не хотела. О чем и Виктору признавалась.

И этот его прозрачный намек на то, кто в доме хозяин, больно ранил Марину.

– Хорошо, – сказала она, справившись с собой, – я не стану тебя долго обременять…

– Что, домой вернешься? – сказал Виктор, заранее зная, что уж этого точно не будет.

– Да какая тебе разница? – огрызнулась Марина. – Найду, где голову приклонить.

Виктор с сомнением посмотрел на ее живот. Марина перехватила его взгляд, сказал:

– Заодно и от этого тебя избавлю. Чтобы ничего тебе обо мне не напоминало. Будешь приводить сюда, кого заблагорассудится. Ты ведь давно этого хотел?

Лучше бы Марина этого не говорила. Чего-чего, а повода усомниться в своей верности Виктор не давал. Его заколотило от явной, а потому и еще более обидной несправедливости. Он заметался по комнате, доставая дорожную сумку, швыряя в нее свои вещи, туалетные принадлежности, документы… «Пропади ты пропадом!.. – пульсировало у него в висках. – Сам уйду, уеду… Будем считать, что ты меня из моего же собственного дома выгнала…»

Марина молча наблюдала за ним. Виктор, закончив сборы, направился к выходу. Уже переступая порог, бросил, полуобернувшись:

– Я сам уйду. А ты – живи! Надеюсь, без меня тебе будет лучше.

И услышал вослед уничижающее:

– Бежишь? Трус и предатель! И не любил ты меня никогда. Только картину гнал!..

Виктор дернулся, как от удара хлыстом. Надо было бы, наверное, остановиться, ответить, и самый, пожалуй, подходящий момент был для того, чтобы отыграть все назад, а потом и добиться мировой. Но он уже закусил удила, и путей к отступлению не видел…

– …Понимаю, – сказал Виктор Павлович. – Я вот тоже когда-то «не успел». Ни понять, ни удержать. Однажды с работы вернулся – а Ксении нет. Только записка на столе: больше так не могу, прощай, не ищи…

…А накануне они очередной раз поссорились. Ксения стала допытываться, как бы он хотел назвать будущего ребенка. На что Виктор хмуро ответил, что никак, да и вообще рано ему пока об этом думать. «Смотри, – с какой-то непонятной ему угрозой сказала Ксения, – как бы поздно потом не было». Виктор недоуменно посмотрел на нее и услышал: «Ты можешь остаться без нас обоих. Если расстанемся, то не увидишь больше ни меня, ни его, – положила она руку на живот. – Никогда.

Особого значения этим словам он не придал, а потому не бросился искать Ксению по горячим следам. Да и уверен был, что дальше бабкиной хибары в Каменских трущобах не уйдет. Пусть, подумал, пропсихуется, остынет, а там, надеялся, само собой все и уладится. Но ошибся.

Он тщетно прождал возвращения Ксении несколько дней, а потом отправился к бабке. По дороге думал, как и что надо ему сказать, чтобы восстановить отношения. Вот и знакомый тупичок, засыпуха, полузаваленная сугробами грязного снега. Он постучал в дверь. Услышал бабкино скрипучее «кто там?», откликнулся. Долго не открывали. Наконец впустили.

– Чего пришел? – неприязненно спросила бабка.

– Да я… Ксению можно?

– Как это – можно? – с подозрением поглядела на него старуха.

– Ну, она у вас?

– А чегой-то у меня? Ты ж ее, охальник, увел, а теперь спрашиваешь? Это я тебя буду спрашивать: где она, куда ты дел, мою девочку?

Бабка стала грозно надвигаться на него.

– Поругались мы, – вынужден был признаться Виктор. – Она и ушла. Я думал – сюда.

– И молодец, что ушла! Неча ей с тобой делать, – похвалила внучку бабка, но Виктору категорически заявила: – Только у меня ее не было.

– А где она тогда – не знаете?

– А и знала бы – не сказала! – отрезала бабка, тесня его к выходу.

Он выбирался наверх к Центральному парку и растерянно соображал, где ж ему теперь Ксению искать. Вспомнил, говорила она что-то о матери, уехавшей на Дальний Восток к сестре. Но искать человека на такой огромной территории еще бессмысленней, чем иголку в стогу сена. А спросить Ксению, в какой именно город или поселок уехала ее мать, не удосужился. Да и ни к чему это ему было.

Конечно, он переживал сначала. Сильно переживал. Места себе не находил. Но как-то быстро успокоился и даже облегчение почувствовал, что кончилось все для него без всяких последствий. Если не считать потерянной любви. Ну, так ведь и та, успокаивал себя, уже угасала и остывала. А впереди еще – большая и, надеялся он, лучшая часть жизни.

– Давно это у вас было – поинтересовался Виктор.

– Да уж больше тридцати лет… Тридцать два года назад, если точно, – чуть помедлив, ответил Виктор Павлович.

– Мне в этом году тоже тридцать два исполняется, – сказал вдруг Виктор.

Виктор Павлович вскинул голову и наткнулся на пристальный взгляд своего визави. «Неужели?..» – снова вспыхнул в мозгу вопрос, не дававший ему покоя с тех пор, как увидел он этого парня.

– А отец твой… – заговорил Виктор Павлович, но Виктор нетерпеливо и с заметным раздражением, словно вопрос был ему неприятен, перебил:

– Да не видел я его никогда. Мать ничего не рассказывала, но похоже бросил он ее, когда меня еще и на свете не было. А замуж больше не выходила. Так что, получается, безотцовщина я, – сказал Виктор, не отводя упорного взгляда, от которого Виктору Павловичу становилось все более не по себе.

– И даже фото его не видел?

– Нет.

– Ну а мама…

– Что мама?

– Ты на нее похож?

– Думаю, да. Хотя…

Виктор вспомнил, как однажды, когда было ему уже лет пятнадцать, она, глядя на сына, воскликнула в каком-то раздраженном удивлении: «Господи, как ты на своего родителя становишься похож! И обличием, и даже повадками…»

Виктор запустил руку во внутренний карман ветровки, достал портмоне, извлек из него небольшого размера фотографию, протянул Виктору Павловичу:

– Вот. Перед отъездом в Хабаровск снимал.

Виктор Павлович осторожно, словно боясь разбить некий драгоценный сосуд, взял фотографию. И вздрогнул. С нее смотрела на него немолодая, но очень привлекательная своей зрелой осенней красотой женщина. Смотрела, чуть улыбаясь краешками губ, полными густой синевы большими глазами. Ушло из них прежнее молодое радостное сияние, которое сразило Виктора Павловича тогда, на танцплощадке, когда он впервые увидел ее, но это была она, Ксения. Без всяких сомнений. Время, конечно, наложило на нее свой отпечаток, «отретушировало» в соответствии с возрастом, но все равно Виктор Павлович сразу узнал ее.

– Хороша! – сказал он, возвращая фотографию. И добавил едва слышно: – Даже еще лучше, чем в молодости.

– В молодости? – переспросил Виктор.

– В молодости, говорю, еще лучше, наверное, была, – поспешил выкрутиться Виктор Павлович и предложил: – Давай выпьем за твою маму!

– Давайте, – согласился Виктор.

– За Ксению Николаевну… Подскажи тогда и фамилию, что б уж, как говорится, полным титулом…

– Савина, – сказал Виктор и снова уперся в Виктора Павловича взглядом.

Виктор Павлович поднял свой стакан и почувствовал, как предательски дрожит от волнения его рука. Он боялся, что расплещет содержимое. Справившись, все-таки, с собою, залпом выпил. И даже не почувствовал на сей раз никакого вкуса. Словно отшибло соответствующие рецепторы.

Да, это была она. Он опять увидел ее… тридцать два года спустя. Пусть хотя бы на фото.

«И что ж тогда получается?.. – спросил себя Виктор Павлович, прислушиваясь к гулким учащенным ударам своего сердца. – Получается, что этот парень… мой сын?»

Словно пытаясь окончательно убедиться в том, он еще раз исподлобья взглянул на Виктора. И снова, будто в волшебном зеркале времени увидел себя молодого и так удивительно похожего на сидящего напротив попутчика.

«Вон и лоб, и нос, и подбородок его, и даже родинка на левой щеке… А голубые глаза и линия рта, казавшаяся ему когда-то крыльями вспорхнувшей птички, ее, Ксении…»

Сомнений больше не оставалось – сын! Его сын, которого он никогда раньше не видел…

Сделанное открытие Виктора Павловича оглушило и… обескуражило. Он был в растерянности. Что теперь ему делать, как себя вести? Сию же минуту открыться, признаться, что он отец этого молодого человека, заключить его в радостных объятиях?

А поверит ли ему Виктор. Мало ли что этому старперу после выпитого поблазнилось? Ну, есть какие-то совпадения, сходство. А фото Ксении? И что? Оно только ему, Виктору Павловичу, о чем-то говорит и заставляет вспомнить. А для Виктора на нем всего-навсего его мать, и никакие другие ассоциации это фото вряд ли ему навевает.

Но даже если и поверит… Как и о чем им говорить? Готов ли сам-то он, Виктор Павлович, вообще к этому разговору?

Да откуда такой готовности взяться? Ребенка своего он даже увидеть не успел, а уж тем более прикипеть к нему, почувствовать себя отцом. И если б не сегодняшняя совершенно случайная встреча, то и не подозревал бы о существовании, взрослого уже, сына.

Ксения (из большой гордости, наверное) ничего о нем не сообщала. Как пропала тогда бесследно, так и всё. Ни с алиментами не докучала, ни с чем. Словно взяла и вычеркнула его напрочь из своей жизни.

У Виктора Павловича вдруг сперло дыхание. Он потер ладонью шею. И опять наткнулся на вопрошающий взгляд попутчика. О чем спрашивали его глаза? Требовали открыться, признаться, покаяться, наконец? Наверное, так и следовало бы поступить. Сделать хотя бы шаг навстречу. А там уж – будь, что будет!.. Но не хватало Виктору Павловичу для этого ни решимости, ни мужества. Да и уверенности в том, что это необходимо.

Противостояние их взглядов продолжалось всего несколько мгновений. Виктор Павлович первым увел глаза в сторону. Виктор вздохнул и тоже отвернулся к окну. Виктору Павловичу показалось, что и он в смятении и не знает, как быть дальше. Недавняя непринужденность их общения улетучилась, словно от внезапного порыва ветра, и ощутимо потянуло знобким сквозняком. И чтобы прервать затянувшееся молчание, Виктор Павлович спросил:

– Ну, как она? – не уточняя, кто именно.

– Нормально, – отчужденно откликнулся Виктор, так же ничего не уточняя, будто нисколько не сомневался, о ком идет речь.

Да, видно по всему, действительно не сомневался.

Пуститься в дальнейшие расспросы Виктор Павлович не рискнул, хотя и страшно хотелось.

За вагонным окном стемнело. Неярким светом засветился плафон на потолке. Поезд петлял между невидимых сейчас сопок, как слаломист. Вагон на поворотах слегка заносило. Колеса пели на поворотах тягучим альтом.

«Может быть, как-то выведать у него ее адрес?» – подумал Виктор Павлович. Но тогда придется, все-таки, открыться. И вовсе не факт, что Виктор будет в восторге от их с Ксенией будущей встречи. Да и сам он…

Виктор Павлович попытался представить, как появляется он на пороге квартиры Ксении… Николаевны, как смотрит она с недоумением на пожилого незнакомца, его не узнавая… Но даже если и узнавая… Что скажет она ему через тридцать с лишним лет, когда между ними пролегла непреодолимой уже, пожалуй, пропастью целая жизнь друг без друга? Ошиблись дверью, скажет? Или просто молча захлопнет ее перед его носом? Кто он теперь для нее? Давным-давно никто.

«Но ведь замуж-то она больше не вышла! – с робкой надеждой вспомнил Виктор Павлович слова Виктора. – Вот и сына назвала…», – уцепился он за эту мысль, как за соломинку, пусть хоть и зыбкий очень (мало ли было причин дать такое имя), аргумент.

– Тебе нравится наше с тобой имя? – вдруг вырвалось у него.

От этого «наше с тобой» Виктор вздрогнул и вспомнил, как однажды еще мальчишкой спросил мать, почему она назвала его Виктором. «В переводе на русский Виктор – победитель. Я и хотела, чтобы с этим именем у тебя в жизни больше было побед», – объяснила она. «А отца моего тоже Виктором звали?» – озаренный внезапной догадкой, спросил он. «Ага, – криво усмехнулась мать, – тоже… – И презрительно добавила: – Тот еще «победитель!..»

– Виктор Павлович, а ваша семейная жизнь потом как сложилась? – спросил Виктор.

– Да, собственно говоря, никак. Женщины были, но что-то серьезное слепить не удавалось. Что-то все время мешало…

– Она? – вскинул голову Виктор.

– Не знаю, – неопределенно пожал плечами Виктор Павлович, а про себя подумал: «Кто же еще?»

Именно ее образ возникал в сознании, когда отношения с очередной пассией выходили за грань ни к чему не обязывающей любовной связи и вставал вопрос выбора: дальше по жизни с ней, или без нее. Вот тогда и проступал откуда-то из потаенных глубин призрачно-белый бесплотный образ-привидение Ксении. Чуть улыбаясь краешками губ загадочной улыбкой Моны Лизы, она слегка покачивала головой, и Виктору Павловичу казалось, что Ксения говорит «нет» очередной его претендентке, и это «нет» он расценивал как приговор, окончательный и бесповоротный, который должен быть немедленно приведен в исполнение. И он сразу же прерывал дальнейшие отношения. В следующий раз, когда появлялась новая страждущая загнать его в семейное стойло, все повторялось в точности. Это было какое-то наваждение, мистика, но ничего Виктор Павлович поделать не мог. Это было выше него.

– Наверное, вы продолжали ее любить? – тихо и со значением сказал Виктор.

Виктор Павлович промолчал, а про себя подумал, что если и так, то любовь его долгие годы находилась как бы в анабиозе до лучших времен. И это время пришло?..

И острое желание увидеть Ксению пронзило его, как электрическим током. И опять он увидел себя на пороге ее хабаровской квартиры. Да не одного, а вместе с Виктором – сыном. Представил, как расширятся от удивления глаза Ксении, когда увидит их вдвоем… И никак не мог представить себе, что будет дальше. Наверное, потому, что эта его фантазия была настолько нереальной, беспочвенной, что и воображения чем-то закончить, закруглить ее Виктору Павловичу не хватало.

– Любил – не любил… Какое теперь это имеет значение? – откликнулся, все же, Виктор Павлович. – Как пели во времена моей студенческой юности: «Прошлое не воротится, и не поможет слеза…». А уж слеза слишком позднего раскаяния – тем более.

– Но, наверное, уж лучше поздно, чем никогда?

– Ты это к чему? – взволнованно встрепенулся Виктор Павлович, и в глазах его вспыхнула надежда.

– Да так… – смутился Виктор и отвел глаза.

Взгляд Виктора Павловича потух, и во всем его облике было такое разочарование, какое постигает рыбака, с крючка которого только что сорвалась желанная рыба.

– Лучше поздно… – пробормотал Виктор Павлович. – Может быть, и так. Только я, все-таки, думаю, что чем раньше, тем лучше. Время имеет свойство остужать и выветривать. Особенно чувства. Поэтому… – Виктор Павлович запнулся и неожиданно для самого себя торопливо, словно боясь, что Виктор не захочет его слушать, заговорил: – Возвращайся-ка ты, Витя, назад, к своей Марине, пока все у вас еще в полный накал и не начало гаснуть!.. Мы сейчас к Могоче подъезжаем. Здесь и сойди. Прерви путешествие, вернись!.. Вы помиритесь, обязательно помиритесь! Родится ребенок и у вас будет замечательная крепкая семья… Какой никогда не было и уже не будет никогда у меня… Не повторяй ошибок старших… Не губи любовь свою из-за глупых мелочных обид, как я когда-то. Возвращайся…

Виктор жадно внимал Виктору Павловичу, глядя на него во все глаза. И без труда, словно находились они на одной волне, улавливал подспудный смысл его слов. Ведь на самом деле Виктору тоже ох как не хотелось повторять судьбу Виктора Павловича и самого себя заранее лишать отцовства, а будущего ребенка делать сиротой при живом родителе. Поэтому, казалось, он только и ждал этих слов. Как сигнала для возвращения на круги своя. Как шлагбаума, перекрывающего ему путь дальнейшего бегства.

– Через пять минут станция, – напомнил Виктор Павлович. – Поспеши…

Виктор вскочил, чуть не ударившись головой о верхнюю полку, начал лихорадочно сдирать с матраса, подушки, одеяла постельное белье, складывать пожитки в спортивную сумку.

А поезд уже пересчитывал станционные стрелки, импульсивными толчками замедлял ход.

Проводник открыл дверь, протер тряпкой поручни. Дохнуло вечерней прохладой, хвойной свежестью окрестной тайги, от от шпал станционных путей потянуло креозотом.

Подхватив сумку, Виктор спустился по железным ступенькам вагона на перрон. Виктор Петрович вышел за ним.

– Вокзал там, – показал он. – Бери билет на любой поезд и…

– А вы?

– А я уж до конечного пункта своей командировки поеду – до Хабаровска.

– Так может… – глухо сказал Виктор, и Виктор Андреевич окончательно для себя убедился в том, что и он бесповоротно признал их кровную родственную связь и теперь, по всему видно, не хочет, чтобы она, внезапно обнаружившись, снова не порвалась и не исчезла.

– Нет, – покачал головой Виктор Павлович, – это, пожалуй, ни к чему. Ушел мой поезд. Навсегда ушел. Безвозвратно. А вот ты свой постарайся не упустить. Догонять труднее. И не всегда, как видишь, удается. – У Виктора Павловича вдруг предательски запершило в горле. Прокашлявшись, сказал: – А у тебя есть все шансы склеить твой семейный сосуд…

«В отличие от меня», – подумалось следом Виктору Павловичу.

Ему много чего еще хотелось сказать напоследок только что обретенному и вновь теряемому сыну, но слова в его голове толпились и путались. И нужны ли они были вообще Виктору?

Вокзальный диктор объявил отправление. Они торопливо соединились в крепком горячем рукопожатии, впившись друг в друга прощальным взглядом. У Виктора Павловича заслезились глаза, и колючий горький комок застрял в горле. Призывно загудел локомотив. Состав дернулся и плавно двинулся с места. Руки их разъединились, и Виктор Павлович, догнав свою подножку, запрыгнул на ходу в вагон.

Виктор некоторое время махал ему вслед. Потом повернулся и зашагал к вокзалу.

– Прощай, сын, прощай, будь счастлив, сынок!.. – беззвучно шептал Виктор Павлович, глядя вслед удаляющемуся Виктору.

Он вернулся в пустое купе, потерянный и опустошенный, сел на свою полку, незряче уставился туда, где еще совсем недавно сидел Виктор.

«Надо было хотя бы обнять напоследок, – подумал он. – И адрес взять. Его, Виктора. Переписывался бы с сыном. Тем более что дедушкой скоро станет…»

И опять одолело его сомнение, а нужны ли вообще Виктору будут его письма? И что он может сказать в них сыну после своего молчания, длиною в целую его жизнь?

А так ли уж сильно виноват он сам в этом молчании? – подумалось Виктору Павловичу. Не он же от нее сбежал, а она от него. И знать ничего не давала ни о себе, ни о родившемся сыне. И разве не она лишила его того счастливого момента, когда младенец хватает папин палец, заявляя свое безусловное право на отца?..

И все-таки острое чувство собственной вины, возникшее в нем, как только он понял, что Виктор его сын, не отпускало Виктора Павловича. Ее конкретной сути и величины он толком не представлял, но она застряла в нем костью в горле, сбивая дыхание, вселяя безотчетный страх и тоску.

Виктору Павловичу казалось, что Виктор был сегодня ниспослан ему свыше, как живой укор и напоминание о том, что цветение венчается плодоношением. И в этом главный смысл бытия: природы ли, человека. Об этом Виктор Павлович тогда, в пору их с Ксенией любовного цветения, как-то не задумывался. Она поняла это раньше его и надеялась, что поймет вслед за нею и он, и тогда… И тогда все могло пойти по-другому. То есть так, как и должно быть в нормальном семейном союзе, который с появлением детей обретает уже иное качество. Но он не понял, да и не пытался особо-то.

Он и сейчас смалодушничал – не открылся, не признался, спрятал голову в песок. Как тот младенец Виктор попытался «ухватить» его «палец», а он в испуге отпрянул и оборвал с нежданно обретенным сыном едва наметившуюся непрочную, как паутинка, ниточку родственной связи.

Виктор Павлович достал из сумки еще одну бутылку водки. Он всегда держал заначку на всякий пожарный. Налил в пластмассовый стаканчик чуть ли не до краев и, не отрываясь, выпил. Задумался, вспоминая, как жил все эти годы.

Как жил? Да так и жил – пустоцветом. И друзей настоящих не было – только знакомые да сослуживцы, и женщины в его холостяцкой квартире появлялись залетные и случайные, надолго не задерживаясь. Домой иной раз и возвращаться не хотелось, так одиноко и неприкаянно было. Только работа и спасала. Мотался по командировкам. Как специалиста его ценили, по службе он до поры до времени успешно продвигался. Через несколько лет работы уже руководил группой. Потом в Красноярске открыли новый филиал их проектного института и ему предложили там должность ГИПа (главного инженера проектов). В Новосибирске Виктора Павловича давно уже ничего не держало, и он без раздумий согласился.